часть 5. конец.
Меня звали Пьетро. Каждый вечер я напивался и бил жену.
На мои похороны пришла тьма народу. Людям я нравился, я всех угощал выпивкой. Это дома я срывался. Меня нервировал запах жены и дома.
Я умер вдали от своей деревушки. Съездил туда на Рождество, было хорошо. Только в ногах какая-то тяжесть. Потом вернулся в город и вышел на работу. Жизнь шла своим чередом. Я постоянно с кем-то общался. Когда на заправке мне заливали полный бак, я почувствовал, что голова стала пустой, как орех.
Сначала я ухаживала за мужем. Потом заболела сама. Два года мучилась. Наш сын — инвалид-колясочник. Он не знает, что делать со всеми деньгами, которые мы ему оставили.
Я умер от опухоли мозга. По мнению врачей, у меня была опухоль и в кишечнике, но я ее не замечал, меня беспокоила головная боль. С какого-то момента я уже ничего другого не чувствовал. Для врачей я был в коме, а на самом деле — в полном сознании. Я был целиком внутри опухоли, как улитка в раковине.
Меня повесили мои родители-крестьяне. Они не хотели, чтобы я встречалась с одним парнем. По их понятиям, он был мне не пара. Это случилось не в Средние века. Шел 1929 год.
В четверть третьего дня я сказала дочери, что мне плохо. Она застыла на месте со стаканом воды в руке. Стоял январь. Был вторник.
Я выписывал рецепт пожилой женщине. Моя голова упала на письменный стол. Руки замерли и тут же окоченели.
Я здесь, в самой верхней нише северной стены кладбища. Сквозь щель в нишу забивается снег и лежит тут месяцами.
Я тоже, я тоже.
Я написала эти открытки после коротких, но постоянных приступов паники. Теперь приступы уже не такие, как раньше. Раньше в первые разы я бы паниковала еще больше думаю а что если это эпилепсия? умру ли я?, толком не понимала, вправду ли ты умираешь или вступил в следующую фазу своей мучительной шизоидности. Я пробовала писать открытки и в другое время, пробовал не раз, но все их выбрасывал. Они получались похожими на обычные открытки. Рисунок фраз был тем же, такой же была и тональность, но слог выходил сухим, он не был пропитан тем настроением, в которое ты погружаешься после едва пережитой смерти. Тогда ты можешь описать то, на чем, возможно, все держится, описать то небытие, которое поддерживает и разъедает все на свете. Панический взгляд углубляет чувства, огрубляет их. У тебя нет времени, чтобы придать им утонченную форму, олитературить их. Минут через двадцать ты снова в тупике покоя или привычного беспокойства и тогда можешь говорить только о своей жизни или о жизни других людей. Мертвые не думают о тебе и не шлют тебе никаких открыток.