Шум Рейна и шепот души.
Северный Рейн-Вестфалия в январе был укутан в холодное, серое одеяло. А река Рейн, обычно мощный и бурный, теперь скован льдом, его течение замедлилось, а берега обросли инеем. Уединение, которое Юрген искал, обреталось теперь в суровых, зимних пейзажах. Их тайное место у реки, обычно скрытое пышной зеленью, теперь было голое, обнаженное, пронизанное ледяным ветром. Но именно в этой суровой красоте, среди замерзших ветвей и мерцающего на солнце снега, их связь начала крепнуть.
—Ты знаешь, Конрад, - начал Юрген, его голос, обычно столь выверенный и официальный, как будто треснул, и в нем послышались нотки мальчишеской непосредственности. Он редко кому-то откровенничал, лишь Марте иногда удавалось вытащить из него крупицы правды. Но с Конрадом было иначе. Он будто сам открывал ему душу, погружая нового друга в свой сложный, искаженный мир.
—Отец...Он как стена. Неприступная. Для него всё - это порядок, дисциплина. А я...Я для него как ошибка. Проклятие, которое не смог стереть. - Он нервно потер бледную, худую руку, чувствуя, как по ней пробегает легкая дрожь, и голос его стал чуть более тонким, когда он говорил о мачехе. - Родился я от продавщицы из булочной...В Швайнфурте. Моя мать была совсем молодой. А мачеха... Доротея... Она делает вид, что любит меня, что заботится, но я чувствую только ее снисхождение. Я чувствую себя актером в плохой пьесе. Единственные, кто хоть как-то... хоть как-то светлые пятна в этой серости - это наша домработница Марта, она уже больше тридцати лет работает на фон Эренфельсов. Она заботится обо мне. И Лизель. Она моя сводная младшая сестра. Но и с ней я не могу проводить слишком много времени.
Конрад молчал, но его присутствие, его спокойный, понимающий взгляд действовали как бальзам. Он не осуждал, не пытался утешить пустыми словами. Он просто был рядом, позволяя Юргену выплеснуть всю ту горечь, которая накопилась в его душе.
Юрген достал из кармана маленький, потертый альбом.
—Вот, - сказал он, протягивая его Конраду. - Это подарила Марта. Здесь зарисовки моего дяди, Карстена. Он был старшим братом моего отца. Он хотел стать дизайнером и был..Пацифистом. Представляешь? В Первую Мировую дядя перешел на сторону Антанты. И его убили. Немцы. - у Юргена задрожал голос. - Мне бы так хотелось узнать его поближе, хоть я и не знал его вовсе.
Конрад принял альбом, внимательно рассматривая карандашные наброски.
—Он гордился бы тобой, Юри. - сказал он, и эта простая фраза, сказанная с такой искренностью, почему-то очень сильно отозвалась в сердце мальчика. Ему стало очень тепло, и слезы снова побежали сильнее, но на этот раз они были не только от боли. Эта фраза нравилась ему даже больше, чем любые слова отца.
Ему больше не хотелось быть гордостью такого человека, как Вильгельм фон Эренфельс.
—А вообще, - продолжил Юрген, возвращаясь к своим насущным проблемам, - Я пытаюсь. Пытаюсь быть тем, кем он хочет меня видеть. Вежливым, послушным. А он все твердит про политику, про партию...Говорит, я должен продолжать его дело. А я...Яне хочу! Я хочу быть врачом! Лечить людей! А он...Он этого не поймет. - Юрген стиснул кулаки, ногти впились в кожу. - Он считает, что я еще ничего не доказал. Что пока я для него - лишь бремя. И вот я думаю, как поступить? Как заслужить...Не знаю, что. Просто чтобы он хоть раз посмотрел на меня не так. Я ведь всегда старался планировать всё наперед, предвидеть, что будет. Даже когда вокруг все менялось, я думал о будущем. А теперь..Теперь я сам не знаю, куда идти.
Баум слушал, его взгляд был спокоен, но в нем читалось нечто большее, чем просто любопытство. Он видел этого юного, болезненно уязвимого мальчика, который уже так рано вынужден был нести на своих плечах непосильную ношу.
—Послушай, - произнес Конрад, его голос был низким, но мягким. - Любовь... она не требует доказательств. Не нужно ничего доказывать, чтобы тебя любили. Ты заслуживаешь любви просто потому, что ты есть. Ты – это ты. И это самое самое главное. - Он помолчал, смотря на ледяную гладь Рейна. - Твой дядя Карстен...Он тоже боролся за свои убеждения. За мир. И это уже много. Каждый выбирает свой путь, Юрген. И твой путь - это твой путь.
Конрад, всегда такой прагматичный, такой приземленный, казалось, находил нужные слова, которые проникали в самую душу. Он рассказывал Юргену о своих
собственных трудностях, о чувстве вины за брата Эмиля, которого не смог спасти.
—Я мучился долгие годы, - признался парень. - Вина... она съедала меня. Пришел ведь я сюда, из Франкфурта один. Не знал, зачем живу. Отвергнутый. Но потом...Потом я нашел. Нашел смысл в борьбе. В вас. В друзьях. Пусть даже за это мне грозит тюрьма, расстрел, что похуже, каждый день. - Он посмотрел Юргену прямо в глаза, и в его взгляде была мудрость, которая, казалось, родилась из боли. - Знаешь, Юрген, в жизни ничего не случается просто так. Я выжил для того, чтобы сыграть какую-то роль. И роль моя в том, что бы показывать миру правду. Это тяжело. Но настолько, насколько это возможно.
Эти слова стали для Юргена откровением. Он видел в Конраде не просто единомышленника, но и человека, который, подобно ему, искал смысл и находил его в борьбе. Конрад, этот умный, морально сильный человек, стал для него опорой, тем, кого можно было назвать старшим братом. Он видел в Юргене не только уязвимость и инакомыслие, но и потенциал, который режим мог бы уничтожить. Юрген же, в свою очередь, чувствовал, что впервые обрел человека, который понимает его без слов, человека, которого он мог бы защитить, человека, который делал его жизнь осмысленной.
Их связь крепла. Месяцы шли, зима постепенно уступала место ранней весне. Время, проведенное вместе, стало для Юргена не просто отдушиной, а необходимостью. Они обсуждали книги, которые Конрад тайком доставал для него – запрещенную литературу, которая открывала Юргену новые горизонты. Они говорили о музыке, о картинах, о том, как легко в этом мире потерять себя, и как важно сохранить ту искру, которая делает тебя человеком. Иногда они просто сидели в тишине, вдыхая морозный воздух, ощущая друг друга как нечто родное, как якорь в бушующем море.
В конце мая, когда солнце стояло высоко, а воздух был наполнен ароматом цветущей сирени Юргену исполнилось двенадцать. Двенадцать лет, а он чувствовал себя так, будто прожил уже целую жизнь. Эта мысль его пугала. Разве можно назвать это нормальным детством? Он едва успел побыть ребенком, как уже приходилось взрослеть, принимать решения, которых не должен был делать никто в его возрасте.
Он шел по саду, направляясь к дому, и услышал крики. Это был отец. Его голос, обычно холодный и контролируемый, теперь звучал яростно, как раскаты грома. Юри ускорил шаг.
Он увидел, как отец стоит перед Лизель. Ей было всего пять. Она, видимо, что-то уронила или сделала не так, и отец, в порыве гнева, толкнул ее. Маленькая девочка упала на траву, ее губы дрожали, глаза наполнялись слезами. Это был первый раз, когда Юрген увидел, как отец физически задевает кого-то из его семьи, кого-то такого беззащитного.
Что-то внутри Юргена сломалось. Обычно робкий, склонный к сомнениям, всегда анализирующий ситуацию перед тем, как действовать, он не думал. Он действовал инстинктивно. Сердце забилось в груди, руки затряслись, но не от страха, а от ярости. Он бросился вперед, между отцом и плачущей Лизель.
—Не трогайте ее! - выкрикнул Юрген, его голос был хриплым от страха и гнева, но в нем звучала новая, неведомая прежде сила. Он никогда не перечил отцу, никогда не возражал. Но сейчас... сейчас это было сильнее его.
Вильгельм обернулся, его лицо исказилось от удивления, затем от ярости. Он не привык к такому неповиновению.
—Ты что себе позволяешь?! - прорычал он, его глаза метали молнии. Он сделал шаг к Юргену, готовый, казалось, обрушить на него весь свой гнев.
Но тот не отступил. Он стоял, крепко обнимая Лизель, которая испуганно прижималась к нему. Он чувствовал, как страх все еще сковывает его, но рядом с ним была сестра, и это придавало ему силы.
—Она ребенок, - прошептал Юрген, его голос все еще дрожал, но уже не от страха, а от пережитых эмоций. - Вы не имеете права.
В итоге, Вильгельм, застигнутый врасплох таким откровенным неповиновением, лишь оттолкнул Юргена с такой силой, что тот упал, прижимая к себе Лизель. Ничего нового, херр фон Эренфельс как всегда крикнул что-то о неподчинении, о позоре, но не тронул их больше. Он ушел, оставив своих детей, дрожащих, но целых.
Позже, в тот же день, когда эмоции немного улеглись, Юрген рассказывал обо всем Конраду. Он описывал свой страх, свою внезапную решимость, свою дрожь, и то, как отец смотрел на него.
—Я никогда не видел такого его лица, - говорил Юрген, его голос все еще был немного сдавленным. - И я не знаю, что будет дальше. Но я... я не жалею. Я не мог иначе.
Конни слушал, и на его лице была смесь удивления и одобрения.
—Ты молодец, - сказал он. - Ты сделал то, что должен был. Ты показал, что в тебе есть сила. И это только начало.