Глава 10
Сознание возвращалось к Гермионе медленно, как сквозь толщу теплой воды. Последним, что она помнила, был запах на подушке и смутные, тревожащие мысли. Первым, что она ощутила, было легкое, почти невесомое прикосновение к своему плечу.
Она открыла глаза и увидела Беллатрикс, склонившуюся над ней. В спальню через щели в шторах пробивался яркий обеденный свет.
— Доброе утро, — произнесла Беллатрикс, и ее голос был на удивление мягким, без следов вчерашней холодности. — Вставай, нам скоро ехать к родителям.
Гермиона с трудом сообразила, который час. Она резко села, скинув с себя остатки сна.
— Черт, я все проспала! — воскликнула она, но тут же странное ощущение покоя заставило ее сделать паузу. Она оглядела знакомую комнату, свою смятую сторону кровати. — Но я выспалась. Тут... хорошо спать.
Она сказала это просто, констатируя факт, но в этих словах был целый мир — признание в том, что это место, их место, все еще давало ей то чувство безопасности, которого она так отчаянно искала.
Беллатрикс стояла, наблюдая за ней, и на ее губах играла едва заметная тень улыбки.
— Я была удивлена, найдя тебя тут, — призналась она, и в ее тоне не было ни упрека, ни неодобрения. Было лишь легкое, почти недоуменное любопытство. — Но соглашусь, — она кивнула, ее взгляд скользнул по простыням, — тут очень хорошо спать.
Гермиона поджала губы, пытаясь собраться с мыслями, и ее взгляд встретился с взглядом Беллатрикс. Та стояла перед ней, и в мягком свете, падающем из-за штор, и выглядела невероятно свежей и собранной. Ни следа усталости или напряжения. Просто невероятно красивая женищна.
— Черт, — выдохнула Гермиона, осознавая объем предстоящих дел. — Еще вещи собирать...
Она тут же подскочила на кровати, готовая ринуться в хаос упаковки, но Беллатрикс мягко остановила ее жестом.
— Не волнуйся, — ее губы тронула та самая, редкая, но такая теплая улыбка. — Я все собрала. Тебе нужно только одеться и позавтракать.
Гермиона замерла, пораженная. Она все собрала? Сама? Все ее вещи?
— Желательно легкий завтрак, — продолжила Беллатрикс, и в ее глазах вспыхнул озорной огонек. — Потому что твоя мама, очень любит нас кормить по приезде. Основательно.
В ее тоне не было раздражения, лишь теплая, нежная снисходительность к этой семейной традиции. И в этом простом предложении «я все собрала» было столько заботы, столько привычного, супружеского внимания к мелочам, что у Гермионы на мгновение перехватило дыхание.
Это было не просто действие. Это было молчаливое сообщение: «Я позабочусь о тебе». В груди у Гермионы что-то болезненно и сладко дрогнуло.
Беллатрикс вышла из спальни, оставив Гермиону одну собираться. Та действовала быстро, на автомате, чувствуя, как нервное возбуждение смешивается с подступающей тревогой. Решив пропустить завтрак, она спустилась вниз и увидела Беллатрикс, уже ожидающую ее в прихожей. Рядом стоял один небольшой, но явно качественный и аккуратно упакованный чемодан.
— Готова? — спросила Беллатрикс. Ее голос был спокойным, но в нем читалась та же собранность, что и в ее позе.
Гермиона задержала на ней взгляд, пытаясь найти в ее глазах хоть тень того же смятения, что бушевало в ней самой. Но нашла лишь уверенность и легкую, ободряющую твердость.
— Нет, — честно призналась она, и ее голос прозвучал чуть громче, чем она планировала. — Но я должна.
И прежде, чем страх успел парализовать Гермиону, ее рука сама потянулась вперед, ладонь раскрылась в немом, инстинктивном жесте. Она не думала об этом. Она просто нуждалась в опоре.
Беллатрикс не заставила себя ждать. Ее пальцы, прохладные и уверенные, мягко сомкнулись вокруг ладони Гермионы. Как в молчаливом обещании: «Я здесь».
Мир сжался и рванул знакомым вихрем. На этот раз Гермиона почти не почувствовала головокружения. Ее внимание было приковано к руке, держащей ее.
Резкая перемена давления сменилась тишиной загородной улицы. Пахло скошенной травой и влажной землей. Прямо перед ними возвышался аккуратный, ничем не примечательный дом ее родителей. Порог, за которым начиналась неизвестность. Но на этот раз ее рука все еще была в руке Беллатрикс. И это придавало ей мужества сделать первый шаг.
Гермиона замерла перед дверью, ее рука нерешительно замерла в воздухе, как будто дерево превратилось в свинец. Сердце бешено колотилось где-то в горле. Взгляд Беллатрикс, спокойный и ободряющий, скользнул по ее лицу, а затем она сама, с легкой улыбкой, подняла руку и трижды уверенно постучала в дверь.
Звук шагов из-за двери заставил сердце Гермионы екнуть. Дверь открылась.
На пороге стояла ее мама. Эмма.
Гермиона застыла, и мир на мгновение поплыл перед глазами. Воздух сдавленно вырвался из ее легких. Она помнила маму другой. Более молодой, без этих морщинок у глаз, без этой легкой, но заметной проседи в каштановых волосах. Пять лет. Целых пять лет, украденных у нее, лежали на лице ее матери легкой, но безжалостной патиной времени.
Комок подкатил к горлу, и глаза наполнились предательскими слезами. Она чувствовала, как вот-вот разрыдается прямо на пороге.
Но в этот момент пальцы Беллатрикс сжали ее руку крепче, почти до боли. Якорь в бушующем море ее эмоций. И ее голос, ровный и теплый, разрезал напряженную тишину:
— Эмма, здравствуйте. Мы наконец-то добрались.
Эмма Грейнджер сияла. Ее глаза, такие же умные и добрые, как помнила Гермиона, перебегали с дочери на Беллатрикс.
— Наконец-то! Я уже начала волноваться! — воскликнула она и, не сдерживая эмоций, шагнула вперед.
Первым делом она обняла Гермиону — крепко, по-матерински. Она пахла домашней выпечкой и родным, бесконечно знакомым теплом. Потом она так же тепло обняла Беллатрикс, без тени сомнения или неловкости.
— Заходите, заходите, не стойте на пороге! Я вас заждалась!
И в этом простом, радушном приеме, в этом объятии, которое приняло и ее, и Беллатрикс как единое целое, что-то в Гермионе дрогнуло.
Эмма тут же засуетилась, исчезнув на кухне с возгласом: «Идите в гостиную, я сейчас, стол уже почти накрыт!»
Гермиона все еще стояла в прихожей, пытаясь освоиться в знакомых, но изменившихся за пять лет стенах, когда с лестницы спустился ее отец.
Он выглядел так же, как она его помнила — добродушный, с мягкими морщинками у глаз, но та самая проседь, что была у матери, тронула и его виски. Увидев Гермиону, его лицо озарилось широкой, безусловно счастливой улыбкой.
— Гермиона, дорогая! — он открыл объятия, и она шагнула в них, снова чувствуя тот самый запах — старого дерева и газет что он так любил читать. — Наконец-то ты нас навестила.
Затем его взгляд перешел на Беллатрикс, и его улыбка ничуть не потускнела, а стала даже теплее.
— Беллатрикс, очень рад тебя видеть! — он обнял и ее с той же искренней теплотой, без тени сомнения. — Огромное спасибо за те микстуры, что ты присылаешь. Честное слово, колени снова как новые. Старый спортсмен, сами понимаете, — он подмигнул ей.
Беллатрикс, обычно такая сдержанная и гордая в присутствии других, ответила ему скромной, но искренней улыбкой. В ее позе не было и тени высокомерия.
— Не стоит благодарности, Джон. Я рада, что они помогают. Как вы себя чувствуете? — спросила она, и в ее голосе звучала неподдельная забота.
— О, просто прекрасно! — заверил он ее, проводя их в гостиную. — С вашими микстурами и заботой Эммы чувствую себя лет на двадцать моложе.
Гермиона наблюдала за этой сценой, и в ее душе боролись противоречивые чувства. Было странно и немного больно видеть, как ее родители стареют. Но в то же время видеть эту легкую, теплую, семейную динамику между ними и Беллатрикс было обнадеживающе. Это доказывало, что все это — не сон и не обман. Это была ее жизнь. И Беллатрикс вписывалась в нее так же естественно, как и они сами.
Гермиона стояла, наблюдая, как ее отец с такой искренней благодарностью говорит о «микстурах», и кусок пазла с громким щелчком встал на место в ее голове.
Микстуры.
Не просто травяные сборы или безрецептурные обезболивающие. Зелья. Сложные, магические эликсиры, требующие мастерства и времени на приготовление. Беллатрикс не просто «присылала» что-то купленное. Она, судя по всему, сама их варила. Для ее отца. Чтобы облегчить его боль.
Это осознание ударило Гермиону с неожиданной силой. Оно было таким простым, таким конкретным, и таким неоспоримым. Это не были громкие слова о любви или страсти. Это было действие. Тихая, постоянная забота, вплетенная в обыденность жизни ее семьи.
Ее взгляд медленно перешел на Беллатрикс. Та в этот момент что-то тихо говорила Эмме о рецепте яблочного пирога, и на ее обычно строгих губах играла легкая, непринужденная улыбка.
И в этот момент Гермиона увидела ее. По-настоящему. Не как символ своего страха или объект запутанных желаний. А как женщину. Женщину, которая стояла на ее кухне и готовила ужин после тяжелого дня. Которая держала ее волосы, пока ее рвало. Которая собирала для нее чемодан и варила зелья для ее отца.
Черт, — пронеслось в голове у Гермионы с новой, оглушительной ясностью. — Она и правда чертовски хороша.
И это была не просто физическая привлекательность, от которой у нее перехватывало дыхание. Это было глубже. Сила, верность и эта тихая, непоказная доброта, которую она, Гермиона, в своем ослеплении, отказывалась видеть.
Она смотрела на Беллатрикс, и что-то в ее груди сжалось, уже не от страха, а от чего-то теплого, щемящего и бесконечно горького от осознания того, как сильно она, возможно, уже все испортила.
Эмма наконец пригласила их к столу, который ломился от еды. Беллатрикс, как выяснилось, была права на все сто, ее мама приготовила целый пир, пахнущий домом, детством и безоговорочной любовью.
Они устроились за столом, и разговор зашел легко. Еда была невероятно вкусной, и даже Гермиона, с ее подорванными нервами, ела с аппетитом.
— Ну что, Гермиона, — с легкой, доброй ухмылкой сказала Эмма, накладывая ей еще картофельного пюре. — Как вижу, ты так и не унаследовала мои кулинарные способности. Ну ничего, — она тепло посмотрела на Беллатрикс, — я рада, что о тебе есть кому позаботиться. Она тебя явно хорошо кормит.
Обычно такие шутки заставляли Гермиону съеживаться от чувства неловкости, особенно после вчерашнего кулинарного провала. Она уже открыла рот, чтобы что-то буркнуть в свое оправдание, но ее опередила Беллатрикс.
— О, не стоит ее недооценивать, Эмма, — ее голос прозвучал мягко, но уверенно. Она отложила вилку и повернулась к свекрови. — У Гермионы совершенно иной, не менее ценный дар. Она может проанализировать любой, самый сложный магический артефакт, разобрать его на составляющие и предсказать его поведение с точностью до миллисекунды. Ее ум, это и есть ее главный инструмент. А готовить... — Беллатрикс слегка пожала плечами, и в ее глазах мелькнула та самая, хитрая искорка, — этому можно научиться. А вот ее аналитическим складом ума обладает далеко не каждый.
Она сказала это не как упрек или защиту, а как констатацию факта. С гордостью. С глубоким уважением к тому, кем была Гермиона.
Гермиона замерла с полным ртом, глядя на нее. Щеки ее горели, но на этот раз не от стыда. А от чего-то теплого и щемящего, что разливалось по груди. Это была не просто защита. Это было понимание. Беллатрикс видела не ее неудачу на кухне, а ее силу в другом. И встала на ее защиту перед ее же матерью так естественно и твердо, как будто это было само собой разумеющимся.
После сытного обеда Эмма, потирая руки, объявила:
— Ну что, девочки, давайте пока разложите вещи, отдохнете с дороги, а потом спускайтесь на чай с моим фирменным яблочным пирогом!
Они поднялись по лестнице, и Беллатрикс, не колеблясь ни секунды, уверенно толкнула дверь в одну из комнат. Не в гостевую. А в ту самую, что, судя по всему, была именно их.
Комната была уютной, залитой солнцем, с цветочными обоями и видом на сад. И в центре этой идиллии стояла она. Большая, широкая двуспальная кровать.
Сердце Гермионы провалилось куда-то в пятки, а затем рванулось обратно, начав отбивать бешеную дробь. Дыхание перехватило.
Одна кровать.
Конечно. Логично. Они же женаты. Для ее родителей они — пара. Естественно, что для них приготовили одну спальню. Одну большую кровать.
Но мысль о том, чтобы лечь рядом с Беллатрикс, разделить с ней это интимное пространство после всего, что произошло, заставило ее внутренне сжаться. Жуткое, щемящее нервное возбуждение поползло по коже. Это была не та паника, что была раньше, не отвращение. Это было нечто другое — смесь страха, стыда и того самого, нового, тревожащего влечения, что она ощутила прошлой ночью.
Она стояла на пороге, не в силах сделать шаг внутрь, чувствуя, как по ее щекам разливается предательский румянец. Ей нужно будет спать с ней. В одной кровати. И от этой мысли у нее подкашивались ноги.
Гермиона застыла на пороге, ее разум унесло в сторону, которую она не могла контролировать. Она смотрела на широкое ложе и представила:
Темноту. Тишину, нарушаемую лишь их дыханием. Тепло, исходящее от другого тела всего в сантиметрах от нее. И запах. Тот самый, сложный, пьянящий аромат Беллатрикс, который будет плыть с соседней подушки, окутывая ее, проникая в сны. Она представила, как ее рука, во сне, может бессознательно потянуться через разделяющее их пространство, коснуться шелковистой ткани ее ночнушки, ощутить тепло ее кожи...
Мысль была такой яркой, такой физически ощутимой, что она буквально зависла, уставившись в пустоту, с полуоткрытым ртом и горящими щеками.
Именно в этот момент Беллатрикс, аккуратно разложившая свои вещи в комоде и повесившая платье Гермионы в шкаф, обернулась. Ее темные глаза сразу же поймали ее взгляд — застывший, полный замешательства и чего-то еще, более глубокого.
На лице Беллатрикс не было насмешки. Было лишь тихое, изучающее понимание. Она будто видела, куда уплыли мысли Гермионы. Видела ее смущение. И в ее собственном взгляде, обычно таком нечитаемом, промелькнула тень чего-то сложного — легкой грусти, усталой нежности и крошечной искорки, той самой, общей для них обеих, напряженности.
Она не сказала ни слова. Просто смотрела, давая Гермионе понять, что видит ее. Видит всю эту бурю, бушующую внутри. И в этой тишине было что-то невыносимо интимное.
Беллатрикс сделала несколько шагов, сокращая расстояние между ними, и остановилась так близко, что Гермиона могла снова уловить ее запах — не призрачный, исходящий от подушки, а настоящий, живой.
— Как ты? — мягко спросила она, и ее голос был тихим и интимным в тишине комнаты.
И тут Гермиону накрыло странное, почти неконтролируемое желание. Не кричать, не убегать. А обнять ее. Просто обнять. Прижаться к этой стройной, сильной фигуре, уткнуться лицом в ее шею, вдохнуть ее глубже и закрыть глаза, позволив этому чувству безопасности, которое она дарила просто своим присутствием, окутать ее с головой. Просто помолчать.
Она почувствовала, как ее руки сами собой слегка приподнялись, пальцы задрожали. Но она с силой сжала их в кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Нет. Думай. Думай, прежде чем что-либо делать.
Она не имела права на такую близость. Не после всего.
— Все такое знакомое, — выдохнула она, отводя взгляд и глядя в окно на ухоженный сад. — Но все же... непривычно.
Она заставила себя посмотреть на Беллатрикс снова, ее голос стал тише, полным искренней, горькой благодарности.
— Спасибо... спасибо, что ты согласилась приехать.
Беллатрикс не стала отрицать, не сказала «не за что». Она просто мягко кивнула, приняв ее благодарность. Ее взгляд все еще был прикован к Гермионе, читая в ней ту внутреннюю борьбу между желанием и страхом, которую та так отчаянно пыталась скрыть.
Женщина тихо выдохнула, разрывая напряженную тишину, что повисла между ними.
— Нам стоит спуститься, — мягко напомнила она. — Чай ждать не будет.
Они молча спустились вниз, где их ждал запах чая и только что испеченного пирога. Однако идиллическую картину нарушала сосредоточенная фигура Джона. Он стоял над какой-то схемой и что-то негромко, озадаченно бубня себе под нос.
— Пап? — осторожно позвала его Гермиона, подходя ближе. — Все в порядке?
Джон вздрогнул и поднял голову, на его лице застыла гримаса легкого раздражения.
— А? А, да, все в порядке. Просто этот чертов котел, — он ткнул отверткой в недра схемы. — Барахлит. Отключается через раз. Вот сижу, думаю, в чем тут причина-то. Кажется, контакты где-то окислились, но добраться — задача не из легких.
Гермиона собиралась что-то сказать, возможно, предложить помощь, хотя ее познания в маггловской технике были довольно скудны. Но ее опередила Беллатрикс.
Та подошла ближе, ее внимательный взгляд скользнул по чертежу, а затем по электрической схеме, которую Джон в рассеянности нарисовал прямо на клочке газеты.
— Могу взглянуть? — спросила она, ее голос звучал ровно, без тени высокомерия.
Джон с некоторым удивлением посмотрел на нее, затем махнул рукой.
— Конечно, Белла, смотри. Только я, честно говоря, сам уже не знаю, как в этом разобраться. По всей видимости, завтра придется-таки ехать за новым.
Беллатрикс не ответила. Она наклонилась над столом, ее длинные пальцы, обычно сжимавшие палочку или перо, с удивительной аккуратностью коснулись бумаги. Ее взгляд стал острым, аналитическим, точно таким же, каким он был, когда она изучала сложные руны или магические схемы. Казалось, для ее острого ума не было принципиальной разницы между магическим артефактом и маггловским прибором — и то, и другое было просто системой, которую можно понять и починить.
Беллатрикс внимательно изучила схему, ее взгляд скользнул по переплетению линий, а затем перешел к самому котлу.
— Судя по чертежам, — произнесла она задумчиво, — проблема, скорее всего, в термореле. Оно, судя по всему, залипает и не размыкает цепь при достижении температуры, из-за чего срабатывает внутренняя защита от перегрева.
Лицо Джона просияло, как будто ему указали на клад.
— Термореле! — воскликнул он, хлопнул себя по лбу. — Конечно! Как же я сам не догадался!
Он схватил отвертку и жестом пригласил Беллатрикс подойти ближе. В следующие несколько минут они вдвоем склонились над несчастным котлом, как два хирурга над операционным столом. Джон что-то объяснял, показывая пальцем, а Беллатрикс, к удивлению, Гермионы, с поразительной ловкостью орудовала отверткой, ее тонкие пальцы находили крошечные винтики и контакты с такой же точностью, с какой она обращалась с ингредиентами для зелий.
Гермиона наблюдала за ними, и странное тепло разливалось у нее в груди. В этот момент к ней подошла мать.
— Она у тебя такая чудесная, Гермиона, — тихо сказала Эмма, глядя на ту же сцену. В ее голосе звучала неподдельная нежность и одобрение.
Гермиона не смогла сдержать легкую, счастливую улыбку. Она смотрела, как Беллатрикс, эта могущественная и обычно такая гордая волшебница, с абсолютной серьезностью помогала ее отцу чинить сломанный котел.
— Знаю, — прошептала она в ответ, и в этих словах было больше правды и осознания, чем во всех ее предыдущих попытках понять свои чувства. — Она потрясающая.
И в этот момент, глядя на эту невероятную женщину, Гермиона поняла, что потерять ее будет самой большой ошибкой в ее жизни. И что она готова на все, чтобы этого не допустить.
Слова матери повисли в воздухе, острые и неожиданные, как удар шипом.
— Знаешь, я так рада, что у тебя есть Белла, — тихо сказала Эмма, ее взгляд был полон тепла и чего-то более глубокого, облегчения. — После того, что сделал Рон... после того, как он с тобой поступил... — она покачала головой, и в ее глазах мелькнула старая, знакомая боль. — Я правда рада, что твоя жена — такой человек.
Гермиона почувствовала, как по ее спине пробежали ледяные мурашки. После того, что сделал Рон. Фраза прозвучала так, будто это было не просто мирное расставание двух людей, которые поняли, что не подходят друг другу. В голосе матери слышалась горечь. Обида.
Внутри у нее все закричало. Тысяча вопросов рванулась наружу, жгучих и неотложных. Что он сделал? Как он поступил? Почему мы расстались? Что было не так?
Она чуть не выпалила их все сразу, едва сдерживая порыв схватить мать за руку и потребовать ответов. Ее пальцы непроизвольно сжались в кулаки.
Но она сдержалась. С силой, от которой свело челюсти, она заставила себя сделать медленный, спокойный вдох. Она не могла. Не здесь. Не сейчас. Она не могла выдать свое неведение, не могла расстроить мать, заставив ее заново переживать какую-то старую боль. И, что самое главное, она не могла спрашивать об этом у матери. Эта история принадлежала ей и Беллатрикс. И если она хотела ее узнать, то должна была услышать ее из нужных уст.
Она лишь кивнула, слишком быстро, чувствуя, как горит лицо.
— Да, — выдавила она, и ее голос прозвучал хрипло. — Мне...повезло.
Но внутри все кричало. Завеса над еще одним куском ее прошлого приоткрылась, обнажив нечто болезненное и темное. И теперь она знала, что за этой завесой скрывалась рана. И это знание делало ее нынешнюю ситуацию с Беллатрикс еще более сложной, хрупкой и невыносимо важной.
Слова матери текли плавно, как теплый мед, наполняя комнату историями, но Гермиона слышала лишь обрывки. Что-то про смешной случай на пикнике, про то, как Беллатрикс впервые попробовала барбекю и с невозмутимым видом заявила, что «способ приготовления мяса на углях, безусловно, примитивен, но результат имеет право на существование».
Но все это пролетало мимо ушей Гермионы, не задерживаясь. Ее сознание застряло на одном, сказанном ранее.
«...Беллатрикс очень поддержала нас, когда твой отец заболел. Если бы не она... я не знаю, что бы с нами было».
И затем, словно подливая масла в огонь, мать добавила:
— Она предлагала финансовую помощь, конечно. Но сумма была... неприлично крупная. Мы не могли принять. Ни от тебя, ни от нее. А потом... — Эмма улыбнулась, и в ее глазах стояли слезы благодарности. — Потом она открыла фонд помощи. Для исследований именно той болезни, что была у твоего отца. Помнишь, как мы удивились когда узнали? Анонимно, как всегда, в своем стиле. Благодаря этому нашли новое лечение. Она... она спасла его, Гермиона. Вы так поддержали нас тогда.
Воздух вырвался из легких Гермионы одним тихим, прерывистым выдохом. Мир сузился до этой одной, оглушительной мысли.
Она спасла ее отца.
Не просто помогла. Не просто поддержала. А спасла. Совершила что-то масштабное, тихое, анонимное. Не для благодарности, не для показухи. А потому что это были ее родители. Потому что они были важны для Гермионы.
Все остальное — их ссоры, ее истерики, требования свободы, вдруг показалось таким мелким, таким ничтожным на фоне этого поступка. Эта женщина, которую она так яростно отталкивала, вложила реальные, огромные ресурсы, чтобы спасти жизнь ее отцу.
Гермиона сидела, не в силах пошевелиться, глядя на Беллатрикс, которая все так же спокойно помогала ее отцу с котлом. И в этот момент она перестала видеть в ней просто «жену» или «бывшего врага». Она увидела человека. Человека с огромным сердцем и стальной решимостью, который действовал, когда это было нужно. Который любил ее так сильно, что был готов спасать ее мир из раза в раз.
И это осознание было таким сокрушительным, таким всепоглощающим, что у нее не осталось никаких сомнений в том, что она чувствует.
Работа была закончена. Джон с торжествующим видом включил котел, и дома снова потеплело. С чувством выполненного долга он опустился на диван рядом с Эммой, с удовлетворением обняв ее за плечи.
Беллатрикс, вытерев руки о салфетку, молча подошла к Гермионе и села рядом на свободное место на диване. Расстояние между ними было небольшим, но ощутимым.
Гермиона, больше не в силах сдерживать шквал чувств, что переполнял ее, без мысли, без расчета, повинуясь чистому порыву, она наклонилась и легла головой на плечо Беллатрикс.
Это движение было настолько естественным, настолько плавным, что казалось, так и должно было быть. Ее щека коснулась дорогой шерсти пиджака, а в нос снова ударил тот самый, знакомый и успокаивающий запах.
Но под тонкой тканью она почувствовала нечто иное. Бешеный, учащенный, почти хаотичный стук. Сердце Беллатрикс билось с такой силой и скоростью, что казалось, вот-вот вырвется из груди. Оно было живым, трепетным доказательством того, что ее каменное спокойствие — лишь маска. Под ней бушевала буря.
И все же, Беллатрикс не дрогнула. Не отстранилась. Не показала и тени смятения. Наоборот. Ее рука мягко обняла Гермиону за плечи, прижимая ее чуть ближе, а пальцы другой руки поднялись и принялись ласково, невесомо гладить ее по руке. Все это она проделывала, не прерывая легкой, светской беседы с родителями Гермионы, ее голос звучал ровно и спокойно.
Но для Гермионы весь мир сузился до этого момента. До точки соприкосновения ее щеки с плечом Беллатрикс. До бешеного ритма ее сердца, выдававшего всю глубину ее волнения.