Глава XV | Айзек
«Иногда прошлое — это не то, что ты вспоминаешь. Оно — то, что вспоминает тебя» — Джонатан Сафран Фоер
Я сижу за столом, опершись подбородком о руку, в которой держу чашку чая. Остывшего. Невкусного. Горло не просит ничего горячего, но я пью — больше, чтобы не мешать ей. Сижу и делаю вид, что читаю старую газету, подобранную утром в кафе, где ее забыли на стуле. Какие-то политические заметки, колонка мнений, прогнозы — скукотища. Даже хуже, чем я ожидал.
Она ходит по комнате туда-сюда — в одной руке тушь, в другой — зеркало. Волосы блестят, глаза горят. Не может усидеть на месте. Что-то напевает. Через пару часов она выйдет на сцену — пусть и не в главной роли, пусть и в театре, где им платят едва ли не аплодисментами, но для нее это не просто спектакль. Это — шанс. Это — сцена, свет, воздух, которым она, кажется, дышит лучше, чем здесь, со мной.
— Как думаешь, платье нормально? Или то, черное лучше было бы? — спрашивает Таси на бегу, не ожидая ответа.
Я пожимаю плечами.
— Сойдет.
Ей и правда все к лицу, но я не в настроении раздавать комплименты. Впрочем, как и всегда. Это все кажется мне странным, искусственным. Слишком много эмоций, слишком мало смысла. Спектакль. Театр. О, да. Прекрасная идея — потащить меня туда, где люди нарочно страдают на сцене и ждут за это аплодисментов.
Я не хотел идти. Честно. Но когда она смотрела на меня — с этой надеждой, с ожиданием, — я понял: проще уступить. Один вечер. Один спектакль. Может, отстанет. Может, поймет, что нам с ней не по пути в этом ее мире прожекторов и монологов.
Пока она продолжает собираться, я делаю глоток — чай окончательно остыл. Проглатываю, не чувствуя вкуса.
Она машет рукой на прощание — как будто не увидимся год — и захлопывает за собой дверь, оставляя после себя тонкий аромат духов и глупо счастливую тишину.
Я сижу еще какое-то время. Потом встаю, медленно собираюсь. Надеваю куртку. Беру ключи. Глубоко вздыхаю, словно ныряю в воду.
Выхожу.
Театр выглядит прилично — не новенький, но чистый, с коваными деталями и широкими дверями, которые открываются легко, без скрипа. Фойе встречает меня мягким светом и легким гулом голосов. Людей немного. Публика простая, кто-то пришел в джинсах, кто-то в костюме, будто по привычке. Продавец у стойки предлагает вино в пластиковых бокалах. Я прохожу мимо. Мне бы снова чай. Или дверь обратно.
Захожу в зал.
Он теплый, чуть душный. Ряды кресел с бордовой обивкой, деревянные подлокотники — не самые удобные, но выглядят достойно. Сажусь подальше, ближе к краю. Так будет проще выйти, если что. Никто рядом не сел — идеально.
Смотрю на сцену: занавес полураспущен, софиты еще не горят. Там кто-то суетится за кулисами — слышны глухие шаги, легкий скрежет декораций. Сижу и наблюдаю. Немного погодя ловлю себя на мысли: что я тут делаю? Впервые за долгое время чувствую себя не в своей тарелке, как будто пришел в чужой дом без приглашения.
Спектакль начинается неожиданно — звук колокольчика, свет, голос за кадром. Я отвлекаюсь от своих мыслей, когда на сцене появляется первая актриса. Не Таси. Я смотрю, не включаясь. Лица, реплики, движения. Все немного театральнее, чем я могу выносить. Но потом...
Потом выходит она.
Таси.
И сцена меняется.
Она не просто играет. Она живет там, передо мной. Не та, что сидит напротив за ужином, не та, что надела свое простое пальто и поправляла ресницы у зеркала. Эта — другая. Ярче. Настоящее пламя. Каждое слово будто выучено не по сценарию, а вытекло изнутри. Взгляд — острый, точно знает, зачем здесь. Голос — с хрипотцой, надломленный, но уверенный. Я не знаю, что именно она говорит, но чувствую.
Она сияет. А я не могу дышать.
Действие на сцене развивается. Герои ссорятся, страдают, вспоминают. Кто-то уходит, кто-то возвращается. Я улавливаю суть, хотя слова проходят мимо — слишком театральные, слишком громкие. Но все держится на ней. Каждый раз, когда она появляется, зал будто замирает. Я — тоже.
Таси играет младшую сестру главной героини. Она не в центре внимания, но девушку сложно не заметить: в ее молчании — больше смысла, чем в длинных монологах других.
Я поймал себя на том, что не моргаю.
И тут — сцена вновь переламывается.
Зал темнеет на миг, будто мир моргнул. А затем по заднему фону сцены начинает ползти рыжеватый свет. Сперва осторожно, затем — дерзко. На черных стенах дрожат отблески — живые, как настоящее пламя. На секунду хочется моргнуть, но что-то внутри замирает. Это не просто свет. Это память. Слишком точная.
Огонь растет. Красно-оранжевые языки «пожара» карабкаются по шторам, обнимают углы сценической кухни. Где-то сбоку запускается дым-машина, и туман медленно стелется по полу. Кто-то кричит со сцены. Женщина, кажется. Ее голос срывается.
Девочка (не Таси) бросается к двери, дергает ручку — сцена будто бы заперта. Силуэт мужчины гаснет за искусственным дымом. Сбоку валяется плюшевая игрушка.
Свет становится ярче. Горячее. Язык тела актеров — резкий, дерганый, как у людей в настоящем паническом аду. Один из них падает, обхватив голову. Музыка сменяется — вместо театральных аккордов звучит глухая, вязкая нота. Она словно прижимает к полу.
И я... перестаю слышать. Становится глухо, как в коробке, как в том коридоре. Мир сжимается и я вижу вовсе не сцену.
Дом. Мой. Тогда.
Свет из-под двери. Густой, оранжевый. И запах — тот самый запах. Древесина. Пластик. Пыль. Кричу — не актеры. Мама. Сестра. Отец. И дым. Горло сжимается от воспоминания, которое тело помнит лучше разума.
Я стою у двери. Кричу. Не двигаюсь. Не могу. Маленькие ладошки по ту сторону стены. Голос, как эхо:
— Айзек... ты здесь?..
А я — снаружи. Живой. Слишком живой.
С силой сжимаю подлокотники. Стук крови в ушах заглушает сцену. Грудь тяжелеет. Пальцы немеют. В глазах — хищный свет сцены, который больше не кажется искусственным.
И все это — она. Она стоит сбоку. В тени. Молчит. Лицо светится в отблесках «пожара». В ее взгляде столько боли, будто она знает.
Но она не знает. Не может знать.
— Черт, — шепчу.
Резко встаю, когда колени предательски дрожат. Сердце где-то под горлом. Кто-то в зале раздраженно цокает, стоит мне пробираться мимо. Кто-то шепчет:
— Садитесь уже...
Я не слышу. Я должен выйти. Сейчас.
Прохожу мимо рядов. Плечом задеваю чей-то стакан с газировкой. Он шипит в темноте, как эхо того, что было. Выхожу в фойе, где меня встречает холод и свет.
Я останавливаюсь у стены и прижимаюсь лбом к прохладной штукатурке. Закрываю глаза. Один вдох. Второй. Равномерно. Точно. Как учил психотерапевт, которого я так и не стал слушать до конца.
Она же не знала. Конечно, не знала. Это просто совпадение. Сценарий. Просто декорации. Просто дым. Просто я, которому двадцать пять, а в голове — восемь.
Смеюсь. Тихо и безрадостно, словно идиот. И уродливый демон бесшумно хихикает внутри, наслаждаясь зрелищем.
Не знаю, сколько времени проходит, прежде чем дверь зала открывается. Шорох шагов. Быстрых. Легких. Я даже не поворачиваюсь. Знаю — она.
— Айзек?.. — голос сероглазой звучит на грани. Не испуганно. Просто осторожно. Как будто им она гладит меня по плечу, не смея дотронуться.
Я выпрямляюсь. Понимаю, что не надо оборачиваться, но я все же делаю это и встречаю ее взгляд. Смотрю на нее, не отвечая. Грудь все также сжата, сердце колотится, будто я пробежал километр.
— Что случилось? Почему ты ушел? — Таси подходит ближе, заглядывает в лицо, пытаясь уловить хоть что-то в моем взгляде.
— Не подходи, — выдыхаю я. Голос срывается, сам слышу.
Она останавливается.
— Айзек... пожалуйста, скажи...
— Ты ничего не понимаешь, — резко бросаю. — Просто отойди.
Она, кажется, хочет возразить — губы чуть дрогнули, глаза блеснули мягким светом — она хочет знать. Я вижу это. Слишком ясно и именно поэтому — отступаю. Внутри все кричит: не рассказывай, не открывайся, не сейчас.
Но... я смотрю в серые глаза напротив. Черт, как же тяжело отворачиваться от этого взгляда, который будто говорит: я здесь, я рядом и хочу понять. В груди все сжимается — боль, что рвется наружу, переплетаясь с ужасом быть непонятым, быть отвергнутым, быть... слабым.
— Мне тогда... — начинаю я тихо, почти неслышно. Сжимаю кулаки, ногти впиваются в ладони. — Мне тогда было восемь. — горло сдавливает, слова застревают, но все же выходят. Рваными обрывками.
Я отвожу взгляд. Грудь в очередной раз сжимает так, что кажется, сейчас не вдохну. Зажмуриваюсь, но картинки не уходят. Я здесь, на улице. Но мыслями — там.
17 лет тому назад
Дом. Вечер. В гостиной потрескивает камин, отблески золотого огня бегут по стенам, играют на лицах. Я сижу на полу, смеюсь, глядя, как сестренка гоняется за кошкой, а та юрко ныряет под кресло.
— Пора по кроватям, — мягко говорит мама, наклоняясь ко мне и, целуя в макушку, протягивает горячее молоко. Я морщусь, но все же беру, обхватывая кружку ладонями.
Папа подбрасывает полено в камин. Огонек в нем вспыхивает ярче, тепло уютно окутывает комнату.
— Еще пять минут! — умоляюще тянет сестренка, прижимая к груди свою мягкую игрушку, к которой пытается дотянуться неугомонная кошка.
— Пять — и все, — улыбается папа, садясь на диван. — Завтра вставать рано. — он чуть наклоняется, тепло дышит в волосы. — Завтра вместе пойдем на пробежку, хочешь?
Я радостно киваю, уткнувшись носом ему в плечо.
— Да! Хочу!
— Ну вот и отлично, — улыбается папа, подмигивая маме.
Зеваю, лениво дотягиваюсь до стола, ставлю уже пустую кружку. Поднимаюсь, шаркая в мягких носках по полу, но не успеваю дойти до лестницы на второй этаж — сестренка подбегает, хватает меня за руку.
— Не иди! Еще поиграй со мной, Айзек! — хохочет она. — Я кошка, а ты мышка!
— Нет, ты уже мышка, и мышки должны спать, — дразню я мелкую, осторожно отцепляя ее пальчики. Она надувает губки, топает ножкой. — Спокойной ночи, мышка, — смеюсь я, наклоняясь и чмокая сестренку в макушку.
Малышка хихикает, натягивая одеяло на голову прямо в гостиной, будто там и уснет. Я, улыбаясь, направляюсь в свою комнату, поднимаясь по ступенькам.
Комната маленькая, но уютная. По стенам — полки с машинками, в углу — любимый плюшевый мишка на стуле. На столе — стопка раскрасок, карандаши в банке, которые я так и не убрал сегодня. Воздух свежий, пахнет прохладной ночью — окно чуть приоткрыто, и за ним виднеется темнеющий сад, где высокие тени деревьев качаются на ветру. Где-то вдали тихо мигает огонек фонаря, словно сказочный маячок.
Я натягиваю одеяло чуть выше, пряча нос, и думаю о завтрашнем. Как мы с папой пойдем на пробежку — он всегда бежит чуть впереди, но подыгрывает, чтобы я чувствовал себя быстрым. Наверное, он снова скажет: «Догоняй, чемпион!» — а я засмеюсь и побегу изо всех сил.
В школе расскажу друзьям, как наша кошка спряталась под кресло, а сестра полчаса пыталась ее достать, пока та не выпрыгнула с таким видом, будто все это была ее игра. Они точно засмеются.
Мир кажется таким большим и добрым, а завтра — таким настоящим и близким. Я зеваю, чувствуя, как тепло от одеяла, ночного воздуха и этих мыслей мягко укачивает меня. Словно все хорошее останется со мной навсегда.
Просыпаюсь резко, как будто что-то дергает. Все вокруг кажется странным — звуки глухие, словно я под водой. Где-то хлопает дверь. Шорох. Потом — резкий крик. Звон стекла.
Я медленно открываю глаза. Красный отсвет под дверью комнаты. Трещит что-то. Запах... резкий, горький, жгущий. Дым?
— Мам?.. Пап?.. — хриплю я, голос дрожит.
Я сажусь, спускаю ноги на пол, который чуть теплый. Подхожу к двери, приоткрываю — в глаза бьет красноватый свет. Коридор окутан пламенем. Пол — будто залит оранжевым. Стены... потолок... огонь. Он уже здесь. Он близко.
Глаза начинают слезиться, я моргаю, ничего не вижу. Делаю шаг — воздух горячий, липкий, будто дышишь сквозь мокрую тряпку. Я кашляю, плечи дергаются.
— Айзек! Ты здесь?! — слышу тоненький голос, почти захлебывающийся в панике.
Сестра.
Я бросаюсь к ее двери. Схватываюсь за ручку — ах! Она раскалена! Я срываю руку, обхватываю ее, задыхаясь. Кашель срывает дыхание, глаза текут слезами, губы обжигает воздух.
— Братик... — едва слышно за дверью.
— Мам!! Пап!! — кричу я, но звуки тонут в треске и грохоте. Дым. Огонь.
Все вокруг — огонь.
Я стою, будто прирос к месту. Тело не слушается. Просто смотрю, как пламя пожирает всех, кто мне так дорог. Горло сдавлено — не могу уже ни вдохнуть, ни закричать. Маленький, беспомощный.
Один против стихии.
Настоящее время
Я рассказал? Твою мать, да. Я действительно рассказал ей. Словно вывернул душу наизнанку, показал самое уязвимое, самое больное. И теперь это уже не только мое. Теперь Таси знает. Теперь она несет часть этого.
— Я ничего не сделал, — шепчу я. Голос ломается, дрожит. — Ничего, Таси. Я стоял там, понимаешь? Я просто стоял... и смотрел.
Я закрываю глаза, но перед ними снова полыхает пламя. Кажется, что оно вот-вот вырвется наружу, прямо из моей груди.
Она молчит. Ее губы чуть приоткрыты, глаза широко раскрыты и блестят от влаги. Я вижу, как она делает крошечный шаг ко мне, словно боится спугнуть, словно не знает, можно ли.
— Айзек... — голос девушки срывается. — Это не твоя вина... ты был ребенком... ты...
— Не надо, — говорю я глухо, отступая на шаг. — Не сейчас.
— Айзек, мне так жаль. Я даже представить не могла, что... — начинает она, но мое отчаяние ее прерывает:
— Жаль? Я словно до сих пор там — в том чертовом огне, Таси. И никакая жалость этого не исправит.
— Но... — она вскидывает руки, едва не касаясь меня, но останавливается. Пальцы дрожат. — Пожалуйста... не отталкивай меня...
Я резко отворачиваюсь. Воздух режет легкие, будто уже слишком холодный. Хочется вырваться, сбежать, раствориться в темноте.
— Мне нужно побыть одному, — хриплю я, едва слышно.
Она всхлипывает, поспешно прикрывая рот рукой. Ее плечи сжимаются, глаза вновь наполняются слезами.
— Я вызову такси, — тихо проговорила Таси, задыхаясь. — Мы вместе поедем домой...
— Нет, — качаю головой, стараясь не глядеть на нее. Голос грубый, чужой. — Я дойду пешком. Мне нужно идти. Одному.
Темноволосая делает еще шаг вперед, и я слышу, как она вновь слабо всхлипывает. Тянется ко мне, но я уже поворачиваюсь. Шаг за шагом, как будто каждый дается с трудом, я ухожу прочь, в ночь.
— Айзек! — голос за спиной дрожит, срывается, почти ломается. — Идти ведь далеко!
— Плевать. Просто оставь меня в покое, Таси. — кулаки сжимаются так сильно, что ногти врезаются в ладони.
Слышу, как она тяжко дышит, слышу, как шаги сероглазой замирают. Она остается стоять одна, стискивает себя за плечи, как будто пытаясь удержать себя от распада. Знаю: я бросаю ее в этом моменте, мои воспоминания свалились на нее мертвым грузом, однако если останусь — сгорю вместе с этим гребаным прошлым.
Темнота улицы сгущается, обнимает меня, шаг за шагом. Фонари позади уже не греют спину — только холодный вечерний воздух, колючий и сырой. Ботинки глухо отбивают шаги по твердому асфальту, и кажется, будто каждый шаг уносит меня все дальше — не только от Таси, но и от самого себя.
В груди грохочет сердце, удары гулкие, оглушающие, точно вот-вот прорвут ребра и вырвутся наружу. Тьма растекается по улицам, по мыслям, по глазам, словно затапливая свет, что зажегся во мне минутами ранее. Но что-то изменилось: я больше не один в этой темноте. Я чувствую, что там, позади есть кто-то, кто теперь знает, кто теперь... несет часть этого со мной. И это пугает. И это странно греет. И это вынуждает делать шаги вперед чуть тяжелее — и чуть легче одновременно.