Глава XIII | Айзек
«Ты не тонешь, упав в воду. Ты тонешь, оставаясь в ней» — Эдвин Луис Коул
Прошла неделя. Чуть больше. Дни расползлись, как чернила на мокрой бумаге — теряя форму, значение, смысл. Мы все так же живем под одной крышей, но будто каждый в своей вселенной. Я не приближаюсь. Она — тоже, хоть и всячески пытается.
У нее новая роль, новый театр. Кажется, что ее дыхание стало ровнее, движения — увереннее. Она словно снова поверила себе. Снова стала той, кем когда-то хотела быть. Я наблюдаю это со стороны и все сильнее ощущаю, что свет Таси — это не про меня.
Мое место в тени.
Она старается, и я, черт возьми, это вижу. С каждым взглядом, с каждым вопросом эта девушка будто протягивает руку, пытается понять, дотронуться до чего-то внутри — до меня настоящего. Но я не даю. Не позволяю. Потому что стоит подпустить ближе — и все рухнет. И я вижу, как это ее задевает. Она не говорит об этом напрямую, но это есть в каждом ее слове, в том, как она смотрит, когда думает, что я не замечаю.
Между нами выстроена стена, и я сам вложил в нее каждый кирпич. И пусть она обижается — я лучше выдержу это, чем позволю себе стать уязвимым снова.
После того вечера я будто отступил внутрь себя. Заперся. Часто прокручиваю в голове, что было бы, если бы я не вернулся. Если бы опоздал. Этот ублюдок бы разрушил ее.
Но, в первую очередь, это сделал бы я.
Потому что я впустил ее слишком близко.
Позволил ей оказаться там, где давно не было никого. Где слишком тихо и слишком больно. И теперь каждый ее шаг — как хождение по тонкому льду. Она заходит на опасную территорию, и я до смерти боюсь, что мы не выберемся оттуда без последствий.
Я думал, что нашел опору. Что стал дышать.
Но прошлое — как зыбучий песок. Оно тянет обратно, и снова становится трудно. Я — как стекло: треснул давно, но все еще держусь.
Только никто не заметит, когда рассыплюсь.
Когда открываю дверь, в квартире уже тепло. Как будто кто-то натопил не обогревателем, а жизнью. Я пришел только переодеться и отправиться на тренировку — друзья, спортзал, глупые шутки, все по кругу. Мне это нужно. Режим. Загруженность. Но едва я захожу, воздух ловит меня за грудки. Слышен голос.
Это Таси.
Она репетирует. Прямо здесь. Прямо сейчас. Голос льется сквозь комнаты — ясный, уверенный, с той самой окраской, которую я запомнил в один из вечеров. Она стоит у зеркала. Говорит с текстом, как с живым человеком. Двигается легко, будто наконец-то дышит из-за недельной паузы.
Я стараюсь не мешать. Бросаю куртку на крючок. Делаю пару шагов к комнате.
Пытаюсь быть незаметным, но она замечает.
— Знаешь, ты вроде бы живешь здесь, — говорит она, не оборачиваясь, — но я все еще не знаю, каково это — иметь тебя по соседству.
Я застываю на месте. Потом — вздох.
Улыбка, которую никто не видит.
— Считай это преимуществом, — отвечаю. — Тишина и покой. Без лишних разговоров.
Она поворачивается не сразу. Смотрит в зеркало, словно проверяя не выражение, а ощущение.
— Ну да, тишина и покой... — голос сероглазой мягкий, но в нем чувствуется насмешка. — Особенно когда один из нас ведет себя так, словно боится сказать лишнее, чтобы не... почувствовать.
Я резко поворачиваюсь, как будто ее слова ударили куда-то глубже, чем должны были.
— Не уверен, что это был комплимент, — бросаю, уже чувствуя, как сжимаются плечи.
— Просто наблюдение, — отвечает она.
Теперь она поворачивается. Смотрит не осуждающе, а как если бы видела насквозь. — Ты ведь всегда такой? Держишь всех на расстоянии, будто боишься, что они останутся?
Я отвожу взгляд. Эти слова... слишком близко. Как будто она сорвала бинт, под которым все давно гноилось.
— Я просто знаю, когда стоит молчать, — произношу коротко, почти в ответ самому себе.
Она слегка кивает. Возвращается к тексту, словно все сказанное — не больше чем строчка из репетиции.
— Ты ведь не молчишь, Айзек, — говорит она вдруг тише. — Ты прячешься.
Я замираю. Стою у двери и в этой тишине слышно, как сердце сжимается. Не поворачиваюсь. Не отвечаю. Несколько секунд просто стою.
Может, если обернусь — все рухнет.
Может, если останусь — не выдержу.
Во мне что-то закипает. Тихо, изнутри, как медленный, но неумолимый пожар. Эта ее способность говорить в точку, этот взгляд, будто раздевающий до костей... И спокойствие — пугающее, уверенное, как будто она поняла меня лучше, чем я сам.
Кто она вообще, чтобы понимать? Чтобы судить?
Пальцы сжимаются в кулак, челюсть будто сводит от напряжения. Я ненавижу это — ненавижу, как легко она задевает, словно ищет способ вытащить наружу то, что я годами закапывал глубже, чем сам себе признавал.
Она не понимает. И не поймет.
Я делаю шаг назад, плечи наливаются тяжестью, как будто ноша стала вдруг вдвое больше. Но я все равно ухожу.
Я закрываю дверь за собой чуть громче, чем нужно. Щелчок — как выстрел, как глухой отклик внутри черепа. Никакого спортзала. Никаких шуток. Никаких друзей. И на мгновение... На одно проклятое мгновение мне хочется остаться. Но я знаю — это было бы хуже. Лучше уйти. Лучше снова исчезнуть, чем снова начать чувствовать.
Тело гудит, как натянутая струна, а мысли... мысли режут. Я иду быстро, почти бегу — сначала по лестнице, потом по асфальту. Улицы проплывают мимо, как в старом фильме: серые, размытые, чужие. Воздух холодит лицо, но внутри все пылает.
Я срываюсь на бег. Просто так — не думая, не планируя. Ноги сами выбирают путь. Камни под подошвами, ветер в ушах, дыхание в горле, будто рвется наружу. Бег — единственное, что сейчас не предает. Единственное, что не требует слов. Чем быстрее — тем тише в голове.
Я не чувствую времени. Просто бегу, пока вдруг не оказываюсь у знакомой двери.
Бар.
Маленький, темный, почти незаметный — как капкан для потерянных. Он не был моим укрытием раньше, но сейчас... сейчас нужно что-то, что заглушит этот гул во мне.
Внутри здания — полумрак. Теплый свет от ламп, запах перегретого дерева и алкоголя, приглушенные голоса. Музыка едва слышна, будто бар шепчет что-то на ухо каждому вошедшему.
Я сажусь у стойки. Футболка липнет к спине. Виски на губах уже звучит как спасение.
— Айзек? — голос знакомый. Женский.
Я поворачиваю голову.
Не помню ее имени. Только волосы. Рыжеватые, завязанные в небрежный хвост. Она работает здесь и уже давно. Иногда смотрит на меня так, будто я — главная роль ее фантазий. Господи, как глупо. Жестоко.
— Ты промок, — говорит она, наклоняясь ближе, — все в порядке?
— Отлично, — отвечаю. Голос хриплый, как если бы слова проросли сквозь сухую землю.
Она улыбается, думая, что это шанс. Наивная. Или, может, просто — одинокая, как и я.
— Хочешь что-то покрепче, чем вода?
— Пуни Голд. Без льда. — бурчу, хотя я ненавижу вкус этой дряни.
Она ставит передо мной бокал, задерживает взгляд на моих пальцах. На костяшках, сдавленных в кулак. Как будто хочет прочитать по ним историю — длинную, замкнутую, без абзацев. Я быстро убираю руку. Слишком открыто. Слишком лично. Есть привычка сжимать пальцы так, словно от этого зависит, рухну я или выдержу.
Делаю глоток виски и горло обдает жаром. Глаза закрываются на секунду. Внутри все плавится. Черт, не в ту сторону.
— Ты всегда приходишь один, — говорит она, прикасаясь к моему локтю. Я не двигаюсь. Не смотрю на девицу.
— Может, это потому, что я так хочу.
— А может, потому, что боишься быть не один? — голос мягкий, но с вызовом.
— Не начинай, — отрезаю. Внутри снова стучит пульс, как предупреждение.
Она смеется. И все-таки приближается.
— Может, я — то, что тебе нужно.
— Ты не знаешь, что мне нужно, — обрываю я. И снова — глоток.
Дерьмовый вкус. Дерьмовое решение. Но я продолжаю. В жизни я почти не пью. Потому что знаю: алкоголь не глушит мысли — только множит их. Однако от сегодняшней безысходности это мне необходимо.
И неожиданно мою голову поворачивают и губы накрывает тепло. Резко. В этом нет нежности — одна жадность, почти злость. Губы этой самой девицы обжигающе горячие, как будто хочет выжечь во мне то, чего не может получить. Как будто этот поцелуй — оружие. Или вызов. Я не отвечаю. Не двигаюсь. Только позволяю. Секунду. Две.
Но внутри — пусто. Словно меня коснулась не живая кожа, а дым. Я ничего не чувствую, кроме желания отстраниться. Однако я не делаю этого. Может быть в ней — спасение? Может, если не чувствовать, если просто утонуть...
Но потом — ее рука, которая скользит по груди. Ниже. До ребер. До места, где кожа натянута на воспоминание. Где тонкая, выцветшая кожа все еще помнит жар того, что забрало слишком многое.
Шрам. Ожог.
Она касается его пальцами — не зная, конечно. Но я вздрагиваю так, будто она нажала на триггер. Я моментально отстраняюсь. Резко, почти грубо. Сердце колотится. Виски в животе — будто камень.
— Не смей больше так делать, — выплевываю.
Она непонимающе смотрит. Янтарный взгляд ее глаз ранит больше, чем мог бы. Я отворачиваюсь, беру бокал и делаю еще один глоток.
А потом — вижу ее.
В отражении стекла — серые глаза. Те самые. Необычайно глубокие и бесконечные. Полные тишины, боли, недосказанности. Взгляд, от которого не скрыться. Который пронзает, словно давно знает все. И про этот чертов бар, и про никчемный поцелуй, и про то, как я пытаюсь забыться — и не могу.
Я моргаю. Пусто.
— Я не настолько пьян, — шепчу в пространство, — чтобы видеть тебя здесь, Таси.
Но образ не уходит сразу. Он оседает внутри, как пепел. И я понимаю, что нужно убираться отсюда, пока мне не привиделось еще что-то или кто-то. Я достаю несколько купюр и под обиженным взглядом девицы, бросаю их на стойку.
Выхожу на улицу, и вечерний воздух встречает меня прохладой. Ни следа от духоты бара — здесь пахнет камнем, сыростью и мятой с чьего-то подоконника. Улицы Рима, словно трещины в давно иссохшей земле, принимают меня в себя — я иду по ним, не глядя вперед. Шаг за шагом. Где-то вдали слышен лай собаки. У кого-то хлопнула дверь. Жизнь течет — чужая, фоновая. Не моя.
Я закуриваю. Глубокий вдох — и будто на секунду легче. Я не думаю. Стараюсь не думать. Но, как назло, именно в такие моменты все и всплывает. Слышу уродливый хохот внутри, однако кое-что меня отвлекает: телефон дрожит в кармане. Я вытаскиваю его и смотрю на экран.
Таси.
Где ты, Айзек? Все в порядке?
На губах вспыхивает что-то, похожее на улыбку — усталую, ироничную. Я будто слышу ее голос сквозь эти слова — неуверенный, чуть тревожный. И снова — этот чертов контраст: она — свет, я — сажа.
Я не отвечаю. Прячу телефон обратно. Пусть подождет. Или забудет. Так, наверное, лучше.
Поворачиваю на соседнюю улицу. Каменные стены по бокам теснят меня, как будто город хочет сжать в кулак. Из какого-то окна доносится музыка — старая итальянская баллада, тихая, как призрак воспоминаний. Свет фонаря освещает выбоину в мостовой, и я почти спотыкаюсь. Плевать. Я ускоряюсь. Чем быстрее двигаешься — тем тише голос в голове.
Когда добираюсь до дома, ночь уже полностью осела на плечах. Я поднимаюсь по лестнице, чувствуя, как сердце в груди отдается болью — не от усталости. От жизни.
Открываю дверь — тихо, почти неслышно.
Внутри темно, но не полностью: лунный свет пробивается через занавеску и ложится на пол, вырезая серебристую дорожку до комнаты.
Я замираю.
Ее тень — отражение на шкафу. Сначала только силуэт, обрамленный мягким светом, потом — очертания. Плавные линии, изгибы, изгнанные из сна. Она стоит спиной ко мне. Музыка — да, тихо играет. Что-то на английском. Медленное. Грустное.
Я не двигаюсь. Только смотрю.
Пальцы Таси неспешно скользят по пуговицам рубашки. Одна. Другая. И вот ткань падает на пол, как шелестящий лепесток. Потом — штаны. Я чувствую, как в висках пульсирует, как ладони вдруг становятся горячими. Она поворачивается боком, не замечая меня. Лунный свет касается ее кожи, как влюбленный — нежно, трепетно. Молчит. Я тоже.
И тогда — ночнушка. Воздушная, как туман. Она натягивает ее через голову, и все снова закрыто. Но образ — он уже отпечатан в сознании. Будто на пленке. Вырезан лезвием.
Я отхожу. Осторожно, как вор. И выскальзываю из собственной квартиры.
Холод стены встречает мое лобовое прикосновение. Я опираюсь на нее, пытаясь согнать из головы все, что только что видел. И не только это.
— Даже не вздумай. Сегодня не твой день, — шепчу я, обращаясь к своему неугомонному товарищу в штанах.
Но во мне — буря. Я стою так еще долго, глядя в темную улицу, словно в бездну. И в этой тишине, среди камней и лунного света, осознаю — я не могу бежать вечно.
Неужели она уже внутри?