13. Арман. Вкус ответственности
В спальне уже было почти темно, кровать, на которой он сидел, больше не казалась такой притягательной, а мучившая еще миг назад усталость вдруг куда-то отступила. Арман, задыхаясь, смотрел на стоявшего перед ним на коленях мальчишку. Еще не веря своим ушам, не осмеливаясь поверить, он опустил взгляд на кончики своих сапог и едва слышно прошептал:
— Как... как тебя зовут?
Столь же тихий ответ казался тревожным продолжением тронувшего свечи сквозняка:
— Вирес.
Арман не помнил, что было дальше. В душе разорвалось разочарование, и, сам не понимая, что делает, Арман изо всей силы пнул Виреса ногой в плечо. Все так же коленопреклоненный мальчик упал на спину и, тотчас поднявшись, вновь застыл на коленях перед Арманом. Проклятье! Этот идиот даже не думал сопротивляться или оправдываться! Просто стоял вот так — неподвижный, с опущенной головой — и слушал:
— Ты понимаешь, что натворил! — кричал Арман, до боли сжимая кулаки. — Думаешь, если сильный, тебе все можно? Там люди были. Лю-ю-ди! Тебе больно? Ты мать потерял? А они? Им не больно? Тварь бесстыжая! Видеть тебя не желаю! Ты как грязь... противно! Сдох бы — всем было бы легче!
А Вирес все молчал. Все так же стоял на коленях, опустив голову так низко, что лица уже было не рассмотреть. Ну хоть бы слово сказал... хоть бы попытался объяснить... хотя бы взмолился о прощении! Нет же! Невыносимо!
Арман сильнее сжал кулаки. Поняв, что сейчас не выдержит, изобьет этого придурка до полусмерти и сам потом жалеть будет, он обошел все так же неподвижного Виреса и направился к двери, но остановился ошеломленный, едва успев схватиться за резную ручку.
Татуировки на запястьях нагрелись так, что кожу рвануло болью. За спиной раздался протяжный стон. Еще не веря своим ушам, Арман медленно обернулся и передернулся, вжавшись в створку двери — он не понимал, что происходит. Вирес сложился пополам, охватив ладонями голову. Глаза его были широко раскрыты и бессмысленны, с уголка рта медленно стекала по подбородку красная дорожка. Пальцы скрючились и так сильно тянули волосы, что казалось — кожа сейчас не выдержит, слезет с черепа вместе со скальпом. И этот стон — мучительный, протяжный, на одной ноте.
— Ты чего? — выдохнул Арман. — Я не сильно... не сильно тебя ударил... Правда?
Вирес застонал так, что Арман стрелой выбежал из собственной комнаты и, налетев на кого-то в коридоре, дико заорал:
— Я не хотел! Я не думал!
«Успокойся», — мягким одеялом окутала его знакомая до боли сила Даара. Татуировки перестали жечь запястья. Арман расслабился, и стоны, доносящиеся через распахнутую настежь дверь, вдруг прекратились.
***
Очнулся Арман в кресле у ярко пылающего камина. Кто-то снял с него сапоги, укутал ноги пледом, всунул в руки чашу с пряно пахнущим вином. Маленькая спальня вокруг утопала в полумраке, за окном клубилась тьма, неясный свет луны с трудом продирался через тяжелые черные тучи.
— Мне еще рано... вино, — прохрипел Арман.
— Пей! — приказал опекун. — Сегодня можно.
Сегодня? Арман пригубил ударившего в голову вина, лениво подумав, что это первый раз, когда он пробует хмельное. Раньше он об этом даже мечтал, теперь было как-то все равно.
— Как он?
— Какая разница? — ответил Эдлай. — Ты же хотел его убить...
— Не так...
— А как? — холодно поинтересовался опекун. — Подписать приказ и забыть? Пусть другие руки пачкают?
Арман сглотнул. Опекун прав и не прав одновременно. Вирес должен умереть, а Арман... не палач. Он долго смотрел в ярко-красное густое вино, не осмеливаясь поднять на опекуна взгляда, а потом вдруг спросил:
— Почему он так? Я не сильно... не сильно ударил.
— Твоя мачеха никогда тебе не говорила? — удивился Эдлай. — Ты глава его рода. Он принадлежит тебе. Твой гнев причиняет ему боль. Ты не только решаешь его судьбу — ты можешь убить его одним словом.
Это неправильно... совсем неправильно. И та слабость, что разливается по сердцу — тоже неправильно. Арман принял решение. Вирес убил тех людей и теперь умрет сам. Так должно быть. Надо только найти силы...
И все же как жаль... высший маг. И умрет... Арман судорожно сжал зубы, вдруг ярко представив себе, как может выглядеть эта смерть... как тогда... Широко раскрытые глаза... дорожка крови по подбородку, скрюченные пальцы...
Чаша задрожала в ладонях, расплескивая на плед алые капли. Эдлай опустился перед Арманом на корточки и, забрав все еще полную чашу, поставил ее на пол рядом с креслом.
— Я знаю, — прошептал он. — Тебе еще сложно убивать... это правильно, так и должно быть. Потому что ты человек.
— Если он умрет, ты... — прохрипел Арман. — Ты разозлишься на меня?
Сеен точно разозлится. И Гэрри тоже. Но гнев Сеена и Гэрри Арман как-нибудь переживет, а вот чтобы Эдлай злился — почему-то не хотелось.
— Я не Сеен, — будто прочитал его мысли Эдлай. — Сеен — политик. Он думает о Кассии, о повелителе. Я — твой опекун. Я думаю о тебе, о твоем роде. Я поддержу любое твое решение. Повелитель должен будет смириться. Даже он. Вирес полностью в твоей власти.
— Я...
— Подумай, мой мальчик, чего ты на самом деле хочешь. Что ты на самом деле чувствуешь. И хочешь ли ты, чтобы Вирес жил или чтобы он умер?
Арман не знал, чего он хотел... он знал, как будет правильно. Твердо знал. К сожалению.
— Посмотри на меня.
Арман медленно поднял взгляд. Какие теплые у Эдлая, оказывается, глаза — мудрые. Понимающие.
— Ты не можешь себе позволить быть слабым, мой мальчик. Твоя слабость — это чужие загубленные судьбы.
Арман сглотнул.
— Твоя любовь к брату, твое желание его вернуть или пойти вслед за ним — вот твоя слабость. Давай честно, мой мальчик. И с собой честно, и с другими. Если бы ты не валялся тогда в кровати, мечтая умереть, ты смог бы остановить Виреса гораздо раньше. Одним словом. Даже такой сильный маг, как Вирес, не может воспротивиться главе своего рода. Но ты... был занят, и идти вместо тебя пришлось повелителю. Деммид и его телохранитель были ранены по твоей вине.
— Тогда почему ты не дал мне...
— ...умереть? — продолжил за него Эдлай. — Это не выход. Если не ты, то кто? Твой род — один из самых сильных в Кассии, в нем слишком много влиятельных семейств, которые не хотят подчиняться одна другой. Выбрав главу из одного семейства, мы рискуем тем, что это семейство уничтожит все остальные... Твой отец... чужестранец, для многих выродок, убил на дуэли бывшего главу рода и занял его место. Это было лучшим выходом тогда, это осталось лучшим выходом и теперь. Не принадлежа ни к одной семье, ты, несмотря на свой возраст, остаешься лучшим главой для северного рода.
— Но моего отца ненавидели...
— Ненавидели, но боялись, — усмехнулся Эдлай. — Когда твой отец умер, твоя мачеха взяла на себя власть. Она мудрая женщина. Много лет умудрялась сохранять видимость мира между семействами, позволив им делать то, что они хотят... Но отсутствие контроля и ощущение безнаказанности людей губит. Помнишь, как открыли дар твоего брата?
— Ему было три... когда в замок пришли жрецы... но...
— Когда жрецы пришли в замок Виреса, его мать их оттуда выгнала. Жрецы написали письмо твоей мачехе, Астрид отписалась, что с ней поговорит... и забыла... поговорить. Если бы дар Виреса раскрыли раньше...
— Ничего этого бы не было, — выдохнул Арман.
— Умный мальчик. И теперь ты видишь, что слабость и мягкость тех, в чьих руках власть, губит. Твоя слабость — это твоя скорбь, Арман. Ты думаешь, что она дает тебе силы жить, но это не так. Почему ты пожалел Виреса? Потому что увидел в нем свое отражение — человека, потерявшего недавно кого-то очень близкого. Почему ты на него разозлился? Потому что те люди тоже потеряли близких. Эмоции, Арман. Сплошные эмоции, ни капли здравого смысла. Жалость к одним, жалость к другому — в итоге стремление угодить всем... а так не бывает. Ты должен выбрать. А чтобы выбрать, ты должен быть сильным. Уже сейчас.
— Но... — выдохнул Арман.
Эдлай поднялся и кинул на стол густо исписанные листки бумаги:
— Отчеты твоих учителей. Ты ничего такого не делал, а весь класс ходил у тебя как по струнке. Лучший ученик. Лучший на тренировках... «ледяной клинок» — так тебя прозвал Лесли? За дело. Ты клал на лопатки даже тех, кто был на пару лет старше тебя. Ты одним только словом разводил дерущихся и всегда сохранял хладнокровие. Всегда жил и боролся, никогда не сдавался. Но...
Эдлай некоторое время молчал, а потом продолжил:
— Этого для тебя мало. Ты был на шаг впереди ровесников, тебе все давалось легче, чем им. И ты разленился. Теперь это изменится, Арман. Ты будешь работать в полную силу — уж я об этом позабочусь. А еще...
Эдлай схватил Армана за волосы и заставил запрокинуть голову:
— Ледяной клинок? — жарко зашипел он Арману на ухо. — Я вижу сломанного сопляка, который весь мир положил на алтарь хваленой скорби. Великий борец за справедливость? Ты был готов встать против любого, если считал, что так правильно. Сколько раз мачеху вызывали в школу? Сколько раз ты хамил учителям, считая, что они не правы? Было?
— Было, — выдохнул Арман, сдерживая просившиеся на глаза слезы боли и унижения.
Эдлай зло усмехнулся и резко толкнул голову Армана вниз, к коленям. В голове осколками разлетелась боль, потекла по губам, подбородку теплая кровь, впитываясь в пушистый мягкий плед. На колени упал белоснежный платок, который Арман машинально прижал к разбитому носу. Кровь перестала пачкать плед, треснуло полено в камине, подняв ворох искр, и Эдлай вдруг тихо, очень тихо спросил:
— Ради богов, почему сейчас ты стал такой тряпкой?
Арман не знал, что на это ответить. Он даже не знал, стоит ли отвечать.
— Эрремиэль мертв, — продолжал Эдлай. — Твои люди живы. Сколько еще им платить за твои ошибки? Подумай над этим.
Арман молчал, вытирая платком быстро набегавшую на верхнюю губу кровь. Молчал, когда в спальню вошел хмурый Даар. Молчал, когда телохранитель повелителя, почему-то ругаясь, забрал у него платок и заставил поднять голову.
— Хорошо, что хоть не сломал, — пробурчал он, осторожно ощупывая разбитый нос.
Арман усмехнулся сквозь волны боли. На него все так же тратят целительную магию, хотя целители в Кассии — редкость, а виссавийцы заперлись в своем клане. Неужели им так нужен глава северного рода?
— Я... — Арман принял наконец решение, и на душе почему-то сразу стало легче. — Я пойду на церемонию. И я... избавлюсь от слабости...
Стоявший в дверях опекун вздрогнул, Даар посмотрел на Армана как-то странно — со смесью сочувствия и непонятного уважения - потом перевел удивленный взгляд на Эдлая:
— Думал, он хоть немного разозлится за то, что ты его ударил.
— ...я очищу свой разум от скорби... — продолжил Арман. — Я отпущу боль и верну себе душевное спокойствие. Я... предам память брата.
— Арман! — пытался одернуть его Эдлай, но Арман поднялся с кресла, сминая ногами плед, подошел к опекуну, посмотрел на него упрямым взглядом и продолжил:
— Но раз в году, в день первого снега, я хочу быть таким, как сейчас. Раз в году... я могу побыть тряпкой, опекун?
— Да, — отвел взгляд Эдлай. — Но лишь раз в году.
— Пришлите вашего... Виреса, — выпрямился Арман. — Я хочу, чтобы он помог мне одеться. И еще, — Арман вновь повернулся к Даару:
— Ты не прав — я разозлился.
И Арман приказал упасть окутывающим его душу щитам, выпустил на волю сжигающую изнутри ярость. Эдлай побледнел от гнева, Даар улыбнулся, потрепал Армана по волосам и, проходя мимо Эдлая, бросил:
— А малыш хорошо умеет притворяться — даже меня провел. Непростой тебе достался воспитанник. Трудно с ним придется.
Арман лишь усмехнулся. Ярость, подобно яркому солнцу, разорвала туман боли. Впервые с тех пор, как они выехали из столицы, Арман почувствовал, что живет. Пусть ненадолго почувствовал... но живет. Может, Эдлай и прав. Наверное, точно прав...
И Арман прикусил губу, закрывая глаза и вслушиваясь в едва слышимый плач брата.
— Прости, Эрр... прости, — прошептал он. — Прости... не могу пойти за тобой... не сейчас. Ты же знаешь, правда?
Только силы сопротивляться взять откуда?
И взгляд выхватил на столе оставленный будто случайно сгусток энергии. Лиин...
И к сгустку энергии вскоре прибавилось письмо.
***
«Здравствуй, друг мой.
Слабость это погибель. Для всех нас.
И с сегодняшнего дня я буду сильным... и забуду о тоске по Эрру. Даже если брат мне этого не простит...»