9. Арман. Фальшь
Боль не уходила. Свернулась где-то внутри темным комочком, жрала душу и ждала ночи. Ночью начинались кошмары. Арман ворочался на кровати и боялся закрыть глаза: там, за пеленой сна, звал тихий плач. Арман бежал, бежал к брату, падал, разбивал колени и вновь бежал, а плач становился все дальше, а темнота все гуще, а отчаяние все сильнее.
Арман просыпался в поту, вскакивал с кровати и забивался в угол, обнимая колени руками.
— Не зови меня, не зови! — шептал он. — Или Лиин уйдет вслед за нами.
Лиин, маленький мальчик, чем-то так похожий на Реми. Невинные глаза, которые смотрели прямо в душу, слишком умные для шестилетнего мальчика-рожанина. И то же молчаливое, всепрощающее понимание, что было во взгляде Эрра. Боги, за что все это? Этого слишком много!
— Ты напишешь мне, — прошептал Лиин, когда его забирали, и вцепился в тунику Армана так крепко, что и расцепить-то было никак. Откуда силы взялись-то?
— Ты не прочитаешь, — одернул его Арман, сажая мальчишку перед дозорным на лошадь.
И ловя себя на мысли, что день сегодня такой морозный, хоть и погожий, не простудили бы мальчонку... И тут же одернул себя — не простудят. Эдлай обещал, а обещаниям опекуна Арман почему-то верил.
— Я выучу заклинание, — тихо прошептал Лиин. — Я пойму. Я напишу ответ. Обещай, что напишешь! Обещай!
— Тратишь силы на такую ерунду, — ответил Арман, но, когда Лиин посмотрел на него с мольбой, близкой к отчаянию, обещал.
Эдлай, посмотрев внимательно на воспитанника, вдруг добавил:
— Я прослежу, чтобы он исполнил обещание.
Почему? Боги, не слишком ли он много делает для какого-то рожанина? Не слишком ли многим жертвует?
Арман обхватил голову руками и тихо застонал. Много, но иначе нельзя. Если Лиин пойдет за ними, Эрр не простит! Даже за гранью не простит!
На второй день, не выдерживая бессонницы и мрачных мыслей, Арман сел за письмо. Но слова, миг назад мучившие и не находившие выхода, теперь куда-то пропали. И осталась лишь звенящая пустота. Как это вообще можно написать? Да и что писать-то?
Он скомкал очередной лист бумаги и бросил его в жадный огонь. И не поднял даже взгляда, когда в комнату вошел Эдлай и подал воспитаннику светящийся шарик энергии:
— Если не можешь написать письмо, возьми это.
— Они слишком дороги, — прошептал Арман. — Стоит ли?
— Твоя бледность стоит мне дороже, — ответил Эдлай. — На закате в столицу отправится наш посол. Думаю, он сможет передать посылку Лиину.
— А еще одному человеку? — тихо спросил Арман.
— Лесли?
Арман вздрогнул. Эдлай слишком проницателен. И слишком хорошо его знает.
Лесли. Острые шутки, вечно язвительная улыбка и странное ощущение, что кто-то рядом.
Арману сейчас так нужен друг... не обожающий Лиин, а кто-то, кто Армана поймет и примет таким, каким он есть, перед кем не надо играть в замену брату. И не надо быть сильным и идеальным.
— Я привезу Лесли к тебе, — ответил Эдлай, и Арман вздрогнул, сомкнув пальцы на сгустке энергии. — Если ты этого хочешь. Ты точно этого хочешь?
Арман радостно кивнул, сжав в ладони сгусток энергии и откинувшись на спинку кресла. Да, так легче. Хоть и дороже. И одиночество вдруг отступило, а маленький светящийся шарик на ладони вобрал все, что клубилось в душе: и щемящую тоску по брату, и страх, и бегающие в голове мысли. Арман знал, что Лиин поймет. Знал, что разделит эту тоску, и сразу дышать стало чуть легче.
Теперь и Лесли можно дождаться.
А потом за окном вечер кутался в снежную шаль. Потрескивали дрова в камине, гуляли по стенам изменчивые тени. Тоска не проходила, дышать все так же было тяжело, но Арман заставил себя стоять прямо. Навязчивое тепло заливало всю комнату: высокий, до потолка, шкаф, набитый книгами, тяжелый письменный стол с резными ножками и мраморной столешницей, статуэтку Ирении, богини мудрости, и плавные изгибы стульев, обитых бархатом.
Было душно, так душно, что хотелось подбежать к окну, распахнуть створки и вдыхать, вдыхать морозный воздух до сладостного опьянения, но Арман заставил себя остаться на месте.
Перед глазами расплывалось, и теперь Арман понимал, почему Эдлай запрещал ему писать Лесли. Все, что было до отъезда из столицы, оказалось навязчивым бредом, непереносимой глупостью. Льющийся из камина свет ластился к магическому зеркалу, за которым...
Арман вспыхнул от стыда, затылком чувствуя холодно-презрительный взгляд опекуна. За зеркалом была небольшая, убранная в золотые тона спальня, где тощая женщина уговаривала лучшего друга:
— Знаю, что ты его терпеть не можешь. Но Арман будущий глава северного рода.
Скажите, что все это неправда! Что Лесли сейчас улыбнется искренне, и скажет, что мать что-то попутала, что Арман его лучший друг. А разве можно про лучшего друга, про товарища по шалостям, про партнера на жестких тренингах «терпеть не можешь»? Они ели вместе, спали вместе, они все делали вместе, и в школе их называли неразлучными. Называли. Когда-то.
— Ма-а-а-ам! — протянул Лесли, опасно сощурившись. Как знаком Арману был этот взгляд. Так Лесли редко, но смотрел, когда был готов вытворить очередную гадость. — Я помню. Все помню. Дружить с главой крупного рода — это место при дворе, хорошая жена и вечный достаток. Но он же хороший больно, понимаешь? И с ним ни повеселиться нормально, ни пошутить...
Арман прикусил губу, отвернувшись от зеркала и подавив неожиданный приступ тошноты. Пошутить? Это выпустить из школьного террариума ядовитого паука и посмеяться, когда их одноклассника откачивали висавийцы. Это дать толстому прислужке пинка под задницу, чтобы он полетел на каменный пол с подносом, заставленным дорогими пирожными. А вечером всенепременно сходить полюбоваться на порку. Потому что нерадивые слуги должны быть наказаны, а нерадивых учеников трогать не смей, пока они не трогают арханов или пока не попадаются. Лесли не попадался никогда.
Арман прощал другу все. «У каждого свои недостатки, — шутил Лесли в ответ на упреки Армана. — Прости, ничего не мог с собой поделать. Но ради тебя постараюсь».
И старался же. И на тренировках был лучшим напарником, и вечерами лучшим рассказчиком и лучшим слушателем. И потом они вместе сбегали из школы и можно было забыть и о доме, что Арману казался чужим, и об обожающем взгляде младшего брата, и о холодной матери. И о том, что Арману даже поговорить было дома не с кем. Не со слугами же? А вот Лесли всегда слушал. Отвечал задумчивой улыбкой, находил нужные слова и становилось легче. И потом они вместе гоняли по улицам верхом. Вместе и терпели порку, когда их наконец-то ловили и возвращали в школу. Вместе... так почему же теперь?
— Главное — не какой он, а кто он, — увещевала мать, стягивая мышиного цвета волосы Лесли в тугой хвост. — У Армана умер единокровный брат — посочувствуй мальчику.
— Мой бы умер, я бы только обрадовался, — еще больше сузил глаза Лесли.
Арман вспомнил единокровного брата «друга», затюканного первогодку в их школе. Ходили слухи, что родился мальчонка от тайной связи отца Лесли с какой-то придворной дамой, и имени той дамы никто не знал. Учителя говорили, что мальчик умный и талантливый, ученики его терпеть не могли, Арман даже понять не мог почему.
Пару раз выловив мальчонка из выгребной ямы, он не выдержал, спросил у Лесли: зачем позволяет издеваться над младшим? Лесли тогда скривился, покраснел густо, открыл было рот, чтобы что-то сказать, но посмотрел ошеломленно на Армана и промолчал. Однако его брата после этого почему-то никто не трогал.
— Не вступился бы этот дурак, давно бы я «братишку»... — прошипел Лесли. — Но у Армана такой взгляд был... «Не защитишь, так и ты мне не нужен». Хороший слишком? А я что, дерьмо?
Да не хороший Арман, он действительно не понимает. Для него тронуть кого-то из семьи — это тронуть его. А брат — это брат. Единокровный, родной, какая разница? Эрр тоже единокровный, и что? Был единокровный... Арман отшатнулся от зеркала.
— Временами даже магия бывает полезной, не так ли, мой мальчик? — рука опекуна тяжело легла на плечо и так его сжала, что Арман от боли втянул сквозь зубы воздух. — Надеюсь, что ты такой ошибки, как твои гости, не совершишь. Надеюсь, ты всегда будешь помнить, что тебя могут подслушать, и примешь меры предосторожности.
— Уж не сомневайся, — прохрипел Арман.
Свои тайны он выдавать точно никому не собирался. И доверять после такого... никому. Горько, противно. И взгляд все равно тянется к покрывающемуся темной пленкой зеркалу, стремясь досмотреть, питаясь надеждой, что все это лишь досадная ошибка. И уже осознавая, что ошибки быть не может, а зеркало медленно превращается в черный, сливающийся с остальной стеной камень. Представление закончилось.
Арман покачнулся. Ошеломленно опустившись на стул, он вплел пальцы в волосы и уставился на мраморные прожилки столешницы. Его била мелкая дрожь, во рту пересохло, но когда в дверь постучали, он уже взял себя в руки. Даже нашел силы встать, гордо выпрямиться, посмотреть в глаза Лесли спокойно и не выпустить наружу жрущие душу горечь и презрение. К себе, к «другу», а разница?
— Идем во двор! — потянул его за руку Лесли. — Говорят, там такие зверюги, замок охраняют.
Зверюги? Только зверюги его волнуют? К этим «друзьям» Арман как безумный рвался в столицу? Подальше от Эрра? Бред. Боги, скажите, что это всего лишь лихорадочный бред! И сейчас Арман очнется, и все будет как прежде. И Эрр будет жив, и Лесли станет прежним. Близким, родным. Не тем, кто только что говорил матери гадости, а теперь вновь улыбается, с легкой грустью, будто сочувствует, но и в самом деле рад встрече.
— Боюсь, время для игр сейчас не подходящее, — ответил за воспитанника Эдлай. — Траур обязывает, мой мальчик.
— Мы понимаем. — Паучиха бросила в сторону Эдлая заинтересованно-игривый взгляд. Армана передернуло, показалось вдруг, что столица, школа были всего лишь бредом... и настоящее тут, а между ним и когда-то родным Лесли разверзает пасть бездна. — Мы заглянем позднее. Мой сын с удовольствием останется с вашим воспитанником. Думаю, в столь сложное время поддержка друга будет весьма кстати.
Лесли вмиг стал серьезным, посмотрел иначе, с какой-то потаенной тоской, и на миг Арман засомневался, что увиденное в зеркале было правдой. Не может быть правдой. Не может Лесли быть таким...
— Спасибо, что приехали, — спокойно продолжал Эдлай, до боли сжимая плечо Армана. — Но моему воспитаннику теперь гораздо более полезно уединение и отрешенность. Траур по близким обязывает.
Арман ненавидел в последнее время уединение, но возражать не стал, до хруста сжав зубы. Он мысленно поклялся научиться говорить вот так — вежливо, спокойно — и в то же время бить словами, смыслом, понятным лишь немногим.
Ничего ведь Эдлай не сказал, а Паучиха побледнела, испуганно посмотрела на опекуна, будто увидела его в первый раз, что-то шепнула Лесли и вывела сына из кабинета.
Боги, ну почему? Пальцы сомкнулись на дорогой статуэтке. Разбить! Раздавить... Может, хоть на миг станет легче?
— Арман...
Запястье прошило болью — хватка опекуна не была ласковой, зато голос оказался неожиданно теплым:
— Не смей портить чужих вещей. Никогда. Не смей впадать в гнев из-за какого-то недоумка.
Недоумка? Лучшего друга. Бывшего друга... Арман позволил отобрать у себя статуэтку, послушно опустился на стул и вздрогнул, услышав:
— Я понимаю. Больно, да?
— Больно, — выдохнул Арман.
— Ты никому не можешь верить, мой мальчик. Даже мне. Доверие... оно делает слабее, понимаешь?
— Понимаю...
— Ты молодец. Хорошо держался. Будешь отличным главой рода. Но пока ты им не станешь, я буду с тобой.
Арман до крови прикусил губу и гордо выпрямился на стуле. Он хотел бы, видят боги, хотел бы сказать, что ему не нужен ни Эдлай, ни его помощь. Но это было бы неправдой.
А опекун вновь посмотрел так, будто понимал.