«Первые камни»
Жара в Бан Нонге перешла в какое-то новое, извращенное качество. Воздух стал вязким, как сироп, насыщенным запахами перезревших фруктов, гниющей на мелководье речной тины и страха. Страх был самым сильным запахом. Он витал над деревней, подпитываемый шепотками о «каменной болезни» Фрин и зловещими слухами, которые Хенг, как ядовитый паук, продолжал плести из своей лавки. Анонимная записка с рисунком «дурочки-каменной куклы», покрытой точками, не была единственной. За пару дней похожие листовки, написанные тем же корявым печатным шрифтом, нашли еще несколько человек – на дверях медпункта, у лавки Хенга (ирония!), на заборе возле дома старосты. Все они обвиняли Фрин в распространении «странной хвори», намекали на связь с беженцами или злыми духами, и все эксплуатировали местные суеверия. Деревня затаилась, как зверь перед грозой, нервно поглядывая в сторону «тихого дома на краю».
В этом доме Фрин боролась с собственной, внутренней грозой. Каменное пятно на запястье уже не просто росло – оно трансформировалось. Из относительно ровного круга размером с монету оно расползлось, захватив почти всю тыльную сторону кисти и начало запястья. Края стали неровными, зубчатыми, как береговая линия на карте неведомого, враждебного острова. Цвет из белесо-перламутрового сменился на тускло-серый, почти свинцовый. Но самое страшное началось сегодня утром.
Боль.
Она пришла внезапно, как удар током, когда Фрин попыталась взять иголку. Не боль в коже – нет. Это была глубокая, тупая, разрывающая боль внутри камня. Как будто кто-то вонзил раскалённый гвоздь в самую кость и медленно проворачивал его. Фрин вскрикнула – немым, захлебывающимся звуком – и уронила иглу. Она схватилась за запястье здоровой рукой, пытаясь сжать, сдавить источник боли, но твердая, холодная поверхность не поддавалась. Боль пульсировала, волнами, отдаваясь эхом в предплечье, заставляя сердце бешено колотиться, а дыхание сбиваться. Слезы сами потекли из глаз. Это был не просто дискомфорт. Это было насилие. Тело кричало о вторжении, о том, что инородное тело не просто заняло место на коже – оно врастало в плоть, в кость, становясь частью ее, но при этом оставаясь чужим и враждебным. Окаменение перестало быть косметическим дефектом. Оно стало пыткой.
Фрин опустилась на стул возле швейной машинки, дрожа всем телом. Она прижала каменное запястье к груди, пытаясь унять дрожь и ужас. Пхра пхум в углу излучал волны теплой тревоги, но его утешение было слабым утешением против этой новой, физической реальности страдания. Она посмотрела на свою руку. Серый, мертвенный участок, уродливый и холодный. И внутри него – ад. Сколько времени у нее есть? Дни? Часы? Превратится ли вся она в эту холодную, болезненную твердь? Идея стать статуей, заживо погребенной в камне, казалась уже не абстрактной страшилкой, а неизбежным, ужасающе близким финалом.
* * *
Бекки не могла выбросить из головы две вещи: жуткую сцену с разбитым зеркалом и гадкую листовку, которую она сама нашла вчера вечером, прибитую гвоздем к стволу тамаринда возле их дома. Рисунок "каменной куклы", покрытой точками, вызывал у нее не столько страх, сколько ярость. Это была низость. Расчётливая жестокость, направленная именно на Фрин, на ее страхи, на ее беззащитность. И Бекки знала, чьих это рук дело. Хенг. Только он мог так тонко чувствовать слабые места и бить по ним с такой подлостью.
Но вместе с яростью росло и другое чувство – навязчивое, неудобное любопытство. Что происходило с Фрин? Было ли это пятно болезнью? Или чем-то… иным? Как связан тот дух зеркала с растущим камнем на ее руке? Вопросы грызли Бекки изнутри, мешая спать, отвлекая от привычных занятий – поддразнивания деревенских парней, споров с отцом, бесцельных прогулок. Она ловила себя на том, что смотрит в сторону домика на окраине, пытаясь разглядеть за закрытыми ставнями хоть намек на движение.
Сегодня это любопытство пересилило все остальное. И чувство вины за свой прошлый окрик. И даже страх перед необъяснимым. После обеда, когда солнце пекло особенно беспощадно, а деревня затихла в послеполуденной дремоте, Бекки направилась к дому Фрин. Не с насмешкой, не с бравадой. С тревожным, пульсирующим вопросом в груди: Что с тобой?
Она остановилась у калитки, не решаясь сразу войти. Вдруг Фрин не захочет ее видеть? Вдруг она испугается? Бекки взяла себя в руки, оттолкнув сомнения. Она была Бекки Армстронг. Она не боялась. Ну, почти. Она толкнула калитку – скрипнувшую, но не запертую – и прошла по узкой тропинке к двери. Постучала. Сначала тихо, потом чуть громче.
Долгое время не было ответа. Бекки уже собралась уходить, раздраженная и разочарованная, как вдруг дверь приоткрылась на пару сантиметров. В щели мелькнул испуганный, огромный глаз Фрин. Узнав Бекки, глаза расширились еще больше, в них мелькнуло что-то – страх? Недоверие? Удивление?
«Привет, дурочка, – начала Бекки по привычке, но голос ее сорвался, звучал неестественно. Она сглотнула. – Фрин. Я…» Она запнулась, не зная, что сказать. «Я про листовки слышала. Гадость. Хенг, я уверена». Она помолчала. «Как… как твоя рука?»
Фрин не ответила. Она смотрела на Бекки, словно пытаясь прочитать ее мысли. Потом медленно, осторожно открыла дверь шире. Она стояла в проеме, в простом светлом саронге и блузке с коротким рукавом. И ее правая рука… Она была неестественно опущена вдоль тела, кисть скрыта в складках ткани. Но Бекки сразу заметила напряжение в ее позе, бледность, следы слез на щеках.
«Можно войти?» – спросила Бекки, неожиданно для себя вежливо.
Фрин кивнула, отступив назад. Бекки переступила порог. В доме пахло тканями, пылью и… чем-то еще. Лекарством? Травяным настоем? И стояла тишина, напряженная, как струна.
«Что случилось?» – спросила Бекки прямо, глядя Фрин в глаза. – «Ты плакала?»
Фрин опустила взгляд. Потом медленно, с видимым усилием, подняла правую руку. Она развернула кисть ладонью вниз, подняв рукав блузки. Бекки ахнула.
Пятно было огромным. Оно покрывало почти всю тыльную сторону кисти и взбиралось на запястье, как серая, мертвенная проказа. Края были рваными, неровными. Но больше всего Бекки поразил не размер, а выражение лица Фрин. Боль. Глухая, изматывающая боль читалась в каждом мускуле, в дрожании губ, в мокром блеске глаз.
«Болит?» – прошептала Бекки, забыв про все насмешки, про весь свой цинизм. Она невольно сделала шаг вперед.
Фрин кивнула, сжав губы. Потом она ткнула пальцем левой руки прямо в центр серого пятна. Сильно. Но ее лицо не дрогнуло – не было ощущения прикосновения. Потом она ткнула пальцем рядом, на здоровую кожу – и вздрогнула, сморщившись от боли. Она показала на камень, потом на здоровую кожу рядом, снова на камень, и сжала кулак здоровой руки, прижав его к груди в районе сердца. И снова показала на камень. Сообщение было ясным: Болит не кожа. Болит под камнем. Глубоко. Очень.
«О, черт…» – вырвалось у Бекки. Она подошла ближе, забыв о дистанции. «Фрин, это… это ужасно. Что это? Ты знаешь?»
Фрин покачала головой. Ее глаза были полны отчаяния и вопросов. Она пожала плечами, развела руками. Не знаю.
Бекки смотрела на страшное пятно, на страдание в глазах Фрин. Впервые она видела ее не как «дурочку», не как загадку, а как человека. Очень красивого, очень ранимого, попавшего в жернова чего-то чудовищного. И впервые за долгое время Бекки почувствовала не злость или страх, а острое желание помочь. Защитить.
«Слушай, – начала она, голос звучал хрипло от непривычной серьезности. – Этот Хенг… он гад. Но он что-то знает. Он распускает слухи, он эти листовки… Может, он знает, что это? Или знает, как остановить?»
Фрин нахмурилась. Она поднесла палец к виску и покрутила им – жест, означающий «сумасшедший» или «не все дома». Потом она показала на камень на своей руке и отрицательно покачала головой. Хенг сумасшедший. Он не поможет. Он хочет этого.
«Но он может знать источник!» – настаивала Бекки. Она чувствовала себя беспомощной. «К врачу надо! В райцентр!»
При слове «врач» Фрин напряглась. А при упоминании «райцентра» и поездки на ее лице отразился чистый, животный ужас. Амаксофобия. Она замотала головой, зажала уши руками, зажмурилась. Нет! Никаких машин! Никаких поездок!
«Ладно, ладно!» – поспешно сказала Бекки, понимая, что нажала на больную тему. – «Не поедем. Пока не поедем». Она огляделась. В углу, у шкафа с тканями, она уловила слабое движение воздуха, легкую тепловую волну – Пхра пхум. «Твой… домовой? Он не знает? Не подсказывает?»
Фрин опустила руки, открыла глаза. Она посмотрела в угол, потом печально покачала головой. Пхра пхум излучал сочувствие, но не знание. Он был духом этого дома, этих стен. То, что происходило с Фрин, было извне. Из леса.
«Лес…» – прошептала Бекки, следуя за мыслью Фрин. – «Они… духи леса? Ониры?»
При упоминании имени, Фрин снова вздрогнула, на этот раз от суеверного страха. Она быстро сделала защитный жест рукой – отогнать зло. И кивнула. Ее взгляд стал далеким, испуганным. Она потерла каменное запястье, потом указала на темный лес за окном, потом снова на запястье. Они сделали это.
«Но почему?» – спросила Бекки. – «Что ты сделала?»
Фрин пожала плечами, развела руками. Не знаю. Ее лицо выражало полную растерянность и невиновность. Потом ее взгляд упал на дверь в соседнюю комнату, где жил ее дед. Старик был почти беспомощен, его разум плавал в тумане деменции. Но иногда… Иногда в его бормотании проскальзывали жемчужины странных знаний.
«Дед?» – догадалась Бекки. – «Он что-то говорил?»
Фрин кивнула. Она подошла к двери в комнату деда и приоткрыла ее. Оттуда пахло старостью, лекарствами и сладковатым запахом немытого тела. Послышалось тихое, беспрерывное бормотание.
* * *
Старик сидел в кресле-качалке у окна, укутанный в плед, хотя в доме было душно. Его глаза, мутные и невидящие, были устремлены в окно, но взгляд скользил где-то далеко, в прошлом или в ином мире. Губы шевелились, изрыгая поток бессвязных слов, обрывков фраз, имен давно умерших людей, названий забытых мест.
«…и тогда он сказал… не ходи… камни смотрят…» – бормотал старик. – «…вода черная… в день, когда мертвые ходят… нарушили запрет… все камнем станут… все…»
Фрин осторожно подошла к нему, присела на корточки рядом. Она взяла его сухую, дрожащую руку в свои. «Де…душ…ка…» – прошептала она с трудом.
Старик повернул к ней лицо, но не узнал. Его глаза оставались пустыми. «…принесли чужое… с гор… духи гневаются… Ониры не прощают… кости белые под луной… все камнем станут… в День Мертвых… все…»
«Ониры?» – тихо спросила Бекки, стоявшая в дверях. – «Запрет? День Мертвых? Что он имеет в виду?»
Фрин покачала головой. Она погладила руку деда, пытаясь успокоить. «Кам…ни…» – сказала она, указывая на свое запястье. – «Как… ос…тано…вить?»
Старик замолчал на мгновение, будто прислушиваясь. Потом его голос стал громче, пронзительнее, полным древнего ужаса: «Кровь! Кровью смыть! Но поздно! Поздно! Камень съест! Всех съест! Проклятие! Нарушили запрет!» Он закашлялся, захрипел, его тело затряслось. Потом он снова погрузился в бормотание, уже более тихое, бессвязное: «…птица с красными глазами… не смотри… не ходи…»
Фрин опустила голову. Слезы снова навернулись на глаза. Отрывки были страшными, но бессмысленными. Кровь? Проклятие? День Мертвых? Кто нарушил запрет? Она? Кто-то другой?
Бекки подошла ближе, ее ум лихорадочно работал. «Запрет… Ониры… День Мертвых… Это как-то связано. И с твоим камнем». Она посмотрела на страшное пятно на руке Фрин. «Кровью смыть? Звучит… жутко. И неконкретно». Она сжала кулаки. «Надо узнать больше. О запретах. О Онирах. О том, что могло быть нарушено».
Фрин кивнула, но в ее глазах читалась безнадежность. Где искать эти знания? Дед потерян в мире теней. Деревня боится и ненавидит ее. Лес… Лес был источником зла.
«Может, в лесу?» – предположила Бекки, как бы отвечая на ее невысказанную мысль. – «Там есть что-то? Камни? Знаки?»
Фрин вздрогнула при мысли о лесе. Она показала на окно, на черную полосу деревьев, потом обхватила себя руками, изображая страх и холод. Там опасно. Там Они.
«Но сидеть сложа руки – хуже!» – возразила Бекки, указывая на ее руку. Боль в ее голосе была искренней. «Ты не можешь просто… превратиться в статую!»
Их взгляды встретились. Впервые между ними возникло нечто большее, чем страх, любопытство или неприязнь. Возникло понимание. Общность перед лицом необъяснимой угрозы. Фрин медленно кивнула. Да. Сидеть и ждать было хуже. Но идти в лес одной… она не могла.
Бекки вздохнула. «Ладно. Я… я подумаю. Узнаю, что могу. Может, спросить у…» Она запнулась. У кого? Нам? Но Нам работала на Хенга. Фей и Мей? Но они были частью патруля, хоть и «скаутского». Кому можно доверять? «Я найду способ. Только… не сдавайся, ладно?»
Фрин посмотрела на нее. В ее больших глазах мелькнула слабая искорка чего-то – надежды? Благодарности? Она улыбнулась. Не своей обычной, отрешенной улыбкой. А маленькой, робкой, но настоящей улыбкой. И кивнула. Ладно.
Бекки почувствовала странное тепло в груди. И щемящую тревогу. Она обещала помочь. Но как? Она сжала кулаки. Надо было начинать с Хенга. Косвенно. Осторожно.
* * *
Хенг вытирал пыль с прилавка «Удачливого Дракона» тряпкой, которая сама нуждалась в стирке. Вечерний поток клиентов схлынул. В лавке пахло затхлостью и его собственным потом. Он был доволен. Семена страха дали всходы. Люди шептались, боялись, покупали больше амулетов и «защитных» трав у него же. И его внимание к Фрин начало приносить первые практические плоды.
Дверь скрипнула. Вошла Филм. Она выглядела еще более мрачной и взвинченной, чем обычно. Ее движения были резкими, глаза избегали встречи с его взглядом.
«Ну что, грузчик?» – Хенг ухмыльнулся, отбрасывая тряпку. – «Принесла отчет? Как поживает наша каменная фея?»
Филм остановилась у прилавка, сжав кулаки. «Я не шпионка твоя, Хенг. Я не собираюсь следить за Фрин. Она… она больна».
«Больна?» – Хенг поднял бровь. – «Или проклята? Или заразна? Твоя Намтан, такая чистенькая медсестра, она что думает? Не боится, что подхватит? Или уже подхватила?» Его голос был сладок, как испорченный мед.
Филм напряглась, как струна. «Не трогай Намтан!»
«О, я и не думаю!» – Хенг развел руками в фальшивом жесте невинности. – «Пока ты выполняешь мои маленькие просьбы, твоя грязная тайна – твоя тайна. И Намтан в безопасности. От сплетен. От… непонимания деревенских». Он наклонился через прилавок, его голос стал тише, опаснее. «Но если ты вдруг решишь, что не хочешь помогать… ну, знаешь, поддержать порядок в деревне, проследить за источником возможной заразы… тогда мне придется поделиться кое-чем с добрыми людьми. Например, с родителями Намтан. Или со старостой. Или со всеми сразу. Представляешь, как они отреагируют, узнав, что их умница-дочь… спит с грубой бабой-грузчиком? Да еще и с такой, как ты?»
Лицо Филм исказилось от ярости и бессилия. Она хотела броситься на него, сломать эту ухмыляющуюся рожу. Но страх за Намтан, за их хрупкий мир, был сильнее. Она знала, что Хенг не блефует. Он уничтожит их.
«Что ты хочешь?» – прошипела она сквозь стиснутые зубы.
«Пока? Просто глаз да глаз. За Фрин. Кто к ней ходит? Что делает? Особенно если заметишь что-то… необычное. Как тогда с зеркалом, например. Ты же знаешь, что там что-то было. Или если пятно начнет расти еще больше. Или…» – он ухмыльнулся, – «…если увидишь, как она общается с духами. Сообщай. Регулярно. И твоя грязная тайна останется тайной. Пока».
Филм стояла, дрожа от унижения и гнева. Она ненавидела его. Ненавидела себя за эту слабость. Но выбора не было. Она кивнула, коротко, резко, не глядя ему в глаза.
«Отлично!» – Хенг хлопнул ладонью по прилавку. – «Рад сотрудничеству. Можешь идти. И не забудь – я слежу. За всем».
Филм развернулась и вышла, хлопнув дверью так, что задребезжали банки на полках. Хенг усмехнулся. Рычаг давления работал безупречно. Филм была на крючке. Теперь он получил глаза и уши внутри дома Фрин. Оставалось дождаться, когда страх в деревне достигнет пика, и он сможет предложить «решение»… под свой полный контроль. И над Фрин, и над ее странными способностями. Мысль о власти над невидимым миром заставляла его сердце биться чаще.
* * *
Намтан сидела на краю своей кровати в маленькой комнатке при медпункте. Она только что приняла душ, пытаясь смыть усталость и гнетущее чувство после разговора с Филм. Их отношения превращались в кошмар. Шантаж Хенга висел дамокловым мечом, а Филм реагировала на это вспышками ярости и саморазрушения. Намтан чувствовала себя в ловушке.
Она вытерлась полотенцем и потянулась за чистым бельем. И вдруг ее взгляд упал на собственное предплечье, чуть выше локтя. Там, где днем легла царапина от ветки, когда она шла к больному старику на окраину, теперь было не просто покраснение. Вокруг мелких, почти заживших царапин расходилось странное пятно. Не красное, как при воспалении. А… фиолетовое. Почти чернильное. Кожа на этом участке была горячей на ощупь и… странно плотной. Как будто под ней что-то затвердевало. И было больно. Не сильно, но ощутимо – глухая, ноющая боль, похожая на ту, что описывала Фрин.
Намтан замерла, глядя на пятно. Сердце упало. Нет. Только не это. Мысль была иррациональной, но сильной. Это не инфекция. Это что-то другое. Что-то связанное с Фрин. С проклятием? С тем, что Филм теперь вынуждена подглядывать за ней? С лесом, где Фей и Мей видели что-то неладное? Страх, холодный и липкий, сжал ее горло. Она прижала пальцы к фиолетовому пятну, чувствуя под кожей непривычную твердость и пульсацию боли. Начало? У нее тоже?
* * *
Лес был неестественно тихим. Даже цикады, обычно оглушающие своим стрекотом, смолкли. Фей и Мей шли по узкой, едва заметной тропе, ведущей вглубь чащи, к тому месту, где нашли мертвые деревья и холодное пятно. Они были вооружены только фонарями да крепкими палками – больше для моральной поддержки, чем для реальной защиты. Задание старосты было простым: проверить, не начался ли там пожар или нет ли следов браконьеров. Но оба знали – дело не в пожаре и не в браконьерах.
«Чертова тишина, – прошептала Мей, поправляя рюкзак на плече. – Как на кладбище». На ее руке, чуть выше запястья, была перевязана неглубокая царапина, полученная несколько дней назад при странных обстоятельствах – она будто споткнулась о невидимый корень. Царапина не заживала, сочилась сукровицей, а кожа вокруг нее приобрела болезненный, синюшный оттенок, похожий на начинающийся синяк, но не проходящий.
«Тсс!» – Фей прислушалась. «Слышишь?»
Впереди, в кромешной тьме между вековыми стволами, что-то шелестело. Не как листва на ветру. Как будто что-то большое и тяжелое медленно, осторожно продиралось сквозь заросли. Воздух стал заметно холоднее. Фей почувствовала, как по спине побежали мурашки.
«Что это?» – Мей прижалась к ней спиной, держа фонарь и палку наготове. Ее голос дрожал.
«Не знаю. Но мне не нравится…» – Фей медленно направляла луч фонаря в сторону звука. Свет выхватывал черные стволы, переплетенные лианы, ковер из гниющих листьев. Ничего. Звук стих.
И вдруг – прямо перед ними, метрах в трех, воздух сдвинулся. Как будто гигантская невидимая рука раздвинула завесу реальности. Стало не просто холодно – ледяной холод опалил кожу, вырвал дыхание. Фей и Мей вскрикнули одновременно, отшатнувшись.
И они увидели. Вернее, не увидели, а почувствовали форму. Огромную, искаженную, не принадлежащую этому миру. Тень? Но тень от чего? Она была плотной, как черная масляная пленка, и двигалась – нет, не двигалась – перетекала, нарушая законы физики. Из этой черноты исходил немой вопль ненависти и холода, бивший прямо в мозг. Ониры. Духи леса. Или что-то еще худшее.
Мей застыла, как вкопанная. Глаза ее расширились от чистого, парализующего ужаса. Она не могла пошевелиться, не могла крикнуть. Только смотрела на эту сгущающуюся тьму, чувствуя, как разум затопляет первобытный страх.
Фей, дрожа всем телом, инстинктивно схватила Мей за руку. «Беги!» – хрипло прошипела она, пытаясь сдвинуть подругу с места. Но Мей была как статуя. Тварь перед ними колебалась, будто готовясь к прыжку. Фей почувствовала отчаянную волну энергии, смесь страха и ярости. Она сжала в руке фонарь – дешевый, китайский, с треснувшим стеклом, который вдруг начал мерцать и потрескивать. И в этот момент, глядя на искажающуюся перед ними тьму, Фей захотела, чтобы фонарь вспыхнул. Ярко! Ослепительно! Чтобы отогнать эту хрень!
И фонарь… вспыхнул. Не просто загорелся ярче. Из его треснутого стекла ударил сноп искр, потом он загудел и засиял пронзительно белым светом, как маленькое солнце. Свет ударил в сгусток тьмы.
Раздался не звук, а ощущение – тихий, леденящий визг в самой ткани реальности. Тварь отпрянула, как от удара. Ее контуры заколебались, стали нечеткими. Холод ослабел.
«Мей! ДАВАЙ!» – заорала Фей, дергая ее за руку, не понимая, что только что произошло с фонарем, но пользуясь моментом.
Паралич страха спал. Мей рванулась за ней. Они бежали по тропе назад, спотыкаясь, падая, не оглядываясь. За спиной снова сгустился холод, и тот ужасный шелест возобновился, теперь гневный, преследующий. Они бежали, не разбирая дороги, гонимые ледяным ужасом, оставив позади мерцающий, а теперь снова тусклый фонарь Фей и чернеющую в лесной чаще аномалию, которая медленно успокаивалась, но не исчезала. Царапина на руке Мей горела огнем.