18. Экспериментальный протокол
|Чем больше лайков и комментариев - тем быстрее выйдет продолжение. Тгк - siatlante.
Саша отшатнулась, но ноги вдруг стали ватными, подкашиваясь, перестали принадлежать ей. Всё поплыло перед глазами, звуки искажались, проваливаясь в тишину, в которой грохот её собственного сердца казался громом. Кто-то коснулся её плеча, и она резко дёрнулась, вырываясь из цепкой хватки невидимого. Паника клубилась в груди, разрастаясь, заполняя изнутри, но осознание происходящего не приходило — мозг упорно отказывалось принимать реальность.
Она не помнила, как спина оказалась прижата к ледяной стене. Веки дрожали, пальцы цепляли воздух, словно в попытке ухватиться за несуществующую опору, но опоры не было — ничего больше не было. Всё исчезло в один миг, рассыпавшись на осколки, которые невозможно собрать.
Следующая стадия — отрицание, не так ли?
— Нет.
Слово сорвалось с её губ прежде, чем Крючкова осознала, что говорит. Оно прозвучало резко, как удар по оголённой коже. Саша сделала шаг вперёд, а затем ещё один — будто какая-то неведомая, пугающая сила влекла её, толкая вперёд. Ей нужно было убедиться, нужно было увидеть, нужно было доказать, что произошла ошибка.
— Нет. Это не она. Это не может быть она...
Мир кренился, рассыпался мозаикой.
Сердце колотилось в груди, бешено и болезненно, отбивая хаотичный ритм, который не поддавался разуму. Саша почти бежала, едва не спотыкаясь. Простыня оказалась в руках прежде, чем кто-то успел её остановить. Ткань была тяжёлой. Саша потянула её, вцепившись так, что побелели костяшки пальцев.
Перед ней было тело. Но это не могла быть Софья. Не этот безжизненный обгоревший силуэт с глубокими ранами, с искорёженными чертами лица, застывшими в вечной муке.
— Вы ошиблись! — крик вырвался из её горла с хрипом, срываясь на нечто первобытное.
Саша задыхалась. Время будто застыло, намертво сковав её в этом кошмаре.
Саша судорожно всматривалась в обезображенное тело, пытаясь разглядеть знакомые линии, привычные очертания. Глаза, губы, подбородок... Но ничего не оставалось. Ни единой детали, за которую можно было бы зацепиться, ни одного признака, который подтверждал бы — да, это она. Всё разрушено. Сожжено, разорвано, изуродовано так, что человеческий облик превратился в уродливую маску, в смазанную, бесформенную тень от некогда живого существа.
Саша схватила врача за рукав, пальцы впились в ткань халата, словно хватаясь за последнюю возможность вернуть реальность в привычные границы.
— Это не она! Это не Соня!
Она настойчиво дёрнула его на себя, но тот лишь молча смотрел с каким-то щемящим пониманием.
— Крючкова, — голос Романовой прозвучал издалека, как сквозь слой воды, что затопила с головой. — Тебе надо успокоиться.
Но разве можно успокоиться? Когда перед тобой — это? Когда в глубине души всё клокочет от бешеного, безумного желания опровергнуть очевидное, отбросить жестокую правду, вывернуть её наизнанку, сделать так, чтобы этого просто не существовало?
Нет. Саша не слушала. Она склонилась ближе, прищурилась, заставляя свои глаза выхватить хоть что-то, любую мелочь, любой проблеск узнаваемого, который смог бы стать доказательством того, что всё это — правда.
— У неё... У неё не было этого шрама! — выдохнула она, показывая на плечо, где был уродливый разрыв кожи.
Лоб покрылся испариной. Мысли разлетались в хаосе, паника прорастала в нервных окончаниях, закручивалась в груди ледяной спиралью, высасывая тепло. Присутствующие не воспринимали ее причитания всерьез. Но Саша не сдавалась. Она судорожно вцепилась в безжизненные руки, покрытые пеплом и запёкшейся кровью. Проверяла пальцы, ладони, вглядывалась в суставы, словно надеялась обнаружить какой-то несомненный знак. Может татуировки, которых ни на одном участке тела Кульгавой не было.
И вдруг. На едва различимой коже, почти скрытое грязью, сажей и липкой, уже подсохшей кровью, что-то блеснуло.
Потемневший металл, покрытый тонкими трещинами, изъеденный временем, песком и потом, пропитанный болью и пылью войны. Браслет.
Грудь сдавило, будто на неё навалился бетонный блок. Крючкова знала этот браслет, знала слишком хорошо.
Пальцы медленно потянулись вперёд и провели по выцветшему металлу. На мгновение Саше показалось, что он ещё хранит тепло — глупая, нелепая иллюзия, которая растаяла в следующее же мгновение.
Испанские слова, которые она так долго выбирала, прежде чем выгравировать их на этой чёртовой железке, были незаметны сейчас.
"Tu nombre es una orden que me complace obedecer."
Саша резко выдохнула, но в этом звуке не было воздуха.
Она помнила, как выбирала эти слова, как в долгие ночи крутила в руках этот браслет, раставляла свои чувства и эмоции по полочкам. Как в конце концов остановилась на этих строках, вложив в них больше, чем хотела признать.
Помнила, как вручила его Кульгавой. Как та сначала отшутилась, но потом — потом больше не снимала его.Никогда.
Что-то в Крючковой треснуло. Кожа покрылась мурашками, но холод шёл не снаружи — он с недавнего времени жил внутри, вплетался в кости, заполнял собой каждую клетку.
Теперь у неё не осталось оправданий. Теперь нельзя было сказать: «Это не она».
Колени ослабли, дыхание сбилось, ребра сдавило тупой, невыносимой болью. Воздух стал отравленным. Она пыталась вдохнуть, но лёгкие не подчинялись, горло сжалось, превращая каждую попытку дышать в судорожный припадок.
— Нет... — слово едва сорвалось с губ. — Нет-нет-нет-нет...
Нужно было откатить время назад. Разбить этот страшный, нелепый сон, в котором Софья лежит перед ней — холодная, недвижимая, утонувшая в пепле и крови.
Саша с силой вцепилась в запястье, пальцы сжались, едва не ломая кости. Девушка дёрнула так, как будто могла разбудить её.
— Софа, блядь, хватит...
Но лейтенант не двигалась. Она не открыла глаза, не выдохнула с привычным раздражением, не нахмурилась, не сказала своим резким, полным сарказма голосом: «Ты чего, кобра?»
— Проснись.
Саша дёрнула её ещё раз, сильнее, грубее, так, как раньше тянула за руку, пытаясь утащить за собой в очередную передрягу. Но теперь это было бессмысленно. Тело осталось каким-то неестественно лёгким. Как если бы девушка растворилась, оставив после себя только оболочку.
В отчаянии Крючкова сорвала браслет.
Сколько раз Софа вертела его в руках, ухмыляясь, треща о чём-то дурацком? Сколько раз Саша дёргала её за запястье, ощущая этот металл под пальцами? Сколько раз он поблёскивал на солнце, когда они смеялись, дрались и жили?
Теперь он блестел иначе. Тускло. Пусто. Бессмысленно. Словно сам не понимал, зачем остался.
Саша не заметила, когда слёзы начали капать, впитываясь в застывшую, омертвелую кожу. Голоса людей, собравшихся вокруг, стали приглушённым гулом, далёким, незначительным, словно принадлежали не реальности, а её собственному бреду.
Только браслет оставался настоящим. Софья бы не сняла. А значит, это не могла быть она.
Офицеры, собравшиеся для формального опознания, застыли, словно время внезапно застопорилось. Никто не двигался, не произносил ни слова, только смотрели. Их взгляды, полные недоумения, настороженности, а у некоторых — чего-то ещё, более глубокого, почти неразрешимого, впились в Сашу, припавшую к застывшему запястью.
Первая пришла в себя младший сержант Светлана.
— Крючкова... — её голос прозвучал приглушённо, но в нём уже сквозили стальные нотки приказа.
Саша не услышала. Она продолжала бормотать что-то едва внятное, то ли молитву, то ли безумный поток несвязных слов, сжимая этот проклятый браслет.
Романова перевела взгляд на других.
Несколько человек переглянулись. Кто-то скрестил руки на груди, нахмурившись. Кто-то втянул голову в плечи, явно не желая вмешиваться. Неожиданно один из них, высокий, статный мужчина взревел:
— Что она тут делает?
Голос прозвучали грубо, с подчёркнутой отчуждённостью.
Капитан Горохова медленно вдохнула, взвешивая каждое слово, и, выдохнув, произнесла негромко, но с безапелляционной ясностью:
— Она была исключена из рядов армии.
В комнате кто-то хмыкнул, едва слышно, но достаточно выразительно, чтобы вложить в этот звук презрение.
— Не только исключена. Её выгнали с позором.
— И тем не менее, она здесь.
Мужчину это явно злило. Он медленно обвёл взглядом присутствующих, задержавшись на Крючковой — единственной, кто не отвёл глаз.
— Кто вообще впустил в часть? Кто предоставил доступ к этой комнате? — тон его речи был непреклонен, он не ждал ответа — он требовал объяснений.
— Рустем Харитонович, мы сейчас же выпросодим девушку за пределы части, — поспешно и почтительно ответил один из офицеров, чьё лицо выражало нечто среднее между тревогой и усталостью.
Но Рустем не собирался отступать. Его узловатые пальцы сжались за спиной.
— Вопрос остаётся открытым. — Он выделил каждое слово, чеканя его с неторопливостью. — Почему бывший рядовой, чья репутация была испорчена, находится в помещении, предназначенном для официального опознания тела старшего лейтенанта?
Тишина, возникшая после его слов, была тяжёлой, её не спешили разрывать. Но разорвала её Саша.
— Потому что я знала её лучше, чем все вы вместе взятые.
Некоторые офицеры отвели глаза. Другие, те, кто ещё мгновение назад с ленивым презрением наблюдали за происходящим, теперь смотрели на неё иначе — не с сочувствием, но уже и не с тем непоколебимым превосходством.
Она выпрямилась, всё ещё держа в руках холодное запястье мёртвой Софьи.
— Вы даже не знали, что у неё был этот браслет. А я знала. — Её пальцы осторожно развернули металл, открывая взглядам выгравированные буквы, чьи края были слегка стёрты. — Потому что я сама его ей подарила.
Она стиснула зубы. Говорить было трудно — не от боли,а от той бездны, что рвалась наружу, угрожая превратить каждое слово в крик.
— Потому что я знала каждую царапину на нём, каждую выбитую букву. Потому что я знала, как она бережно его касалась, когда думала, что никто не видит. — Девушка провела пальцем по гравировке, задержалась на едва заметном сколе. — А вы? Хоть раз думали о ней, как о человеке? Она для вас всегда была частью системы. Просто одним из солдат, которого можно вычеркнуть из списков, если что-то пойдёт не так.
Саша опустила взгляд.
— И вот, вы её вычеркнули.
Никто не возразил.
Капитан Горохова поджала губы — едва заметное движение, но Крючкова уловила в нём сдержанное раздражение. Или даже не раздражение, а что-то более выверенное, отточенное годами военной дисциплины.
— Никакие эмоции не изменят того факта, что ваша связь с лейтенантом Кульгавой была нарушением устава.
Саша повернулась к ней всем телом.
— Ну и что? Вы думаете, что сейчас это хоть что-то значит? Вы хотите, чтобы я извинилась? Чтобы я сказала, что это было ошибкой? Чтобы признала, что не должна была её любить?
Слова вылетали одно за другим, каждое — с нажимом, словно укол, от которого невозможно увернуться.
Горохова молчала. Саша чуть наклонила голову, вглядываясь в её лицо, надеясь уловить хотя бы намёк на раскаяние. Но перед ней была стена. Гладкая, без трещин, без швов.
— Тогда вы ошиблись, — сказала она твёрдо, как финальный выстрел. — Потому что я любила её. И люблю.
Где-то сбоку кто-то неровно втянул воздух, не ожидая услышать это вслух. А потом раздался хлопок.
Крючкова ощутила жгучий удар по щеке и ещё не успела осознать, что произошло, как по коже хлынуло что-то горячее, острое, разрывающее мелкие сосуды под кожей. Она повернула голову и застыла, всматриваясь в лицо того, кто только что ударил её.
Рустем Харитонович. Светлые виски, короткие жёсткие волосы, резкие черты лица, вытесанные временем, словно ветром по скалам. Человек, который привык к власти — не той, что дают погоны, а той, что держит людей на расстоянии. От него пахло табаком и чем-то металлическим, как от оружейной смазки.
— А моя дочь не любила, — сказал он.
И Саша поняла, кто перед ней.
Щека горела. Боль расходилась медленно, с тяжёлой волной, отзываясь в челюсти, виске, за ухом. Саша провела пальцами по коже — они вышли красными. Не так, как от пощечины, а как от удара кулаком.
— И вы ещё смеете называться её отцом?
Романова, стоящая неподалеку, замерла, распахнув глаза так широко, что это выглядело почти комично, но никто не смеялся.
— Перед тобой полковник, Крючкова, — прошипела она.
Саша оскалилась так открыто, что кровь стекала с губ, капала вниз, пропитывая ткань воротника.
— А я больше не рядовая, — сказала она. — И вполне могу дать по роже в ответ.
Саша медленно провела тыльной стороной ладони по губам, размазывая тёплую, густую кровь по коже. Железистый привкус заполнил рот, резким приветом ударившись в нёбо, но она не сплюнула. Боль отдавалась повсюду, пульсируя на грани терпимого, но она смотрела на Рустема Харитоновича прямо, не отводя взгляда.
— Ну давайте, — начала Крючкова. — Скажите, что это она виновата. Что она сама выбрала этот путь. Что вы ничего не могли сделать.
Полковник не скривил лица.
— А разве не так?
Слова шли голосом человека, который давно расставил для себя всё по полкам и теперь лишь наблюдает, как другие бьются в бесполезных попытках что-то изменить.
Мужчина смотрел так, будто Саша была досадной ошибкой, тенью, случайно упавшей на его путь. Его рука ещё помнила недавний удар, но он даже не взглянул на неё. Вместо этого он выдохнул, выпрямился.
— Даже не понимаешь, насколько ты ничтожна.
— А вы понимаете, что сейчас несёте?
Рустем Харитонович сделал шаг вперёд. Медленный, выверенный, сокращающий расстояние до минимума. Теперь он был так близко, что она чувствовала исходящий от него холод, будто в комнату ворвался зимний ветер.
— Я говорю, что ты — пустое место, — отчеканил он. — Грязь, которая цепляется за ботинки людей, идущих вперёд.
Саша снова усмехнулась, но теперь это было не насмешкой, а чем-то другим. Губы дрогнули, но не от страха.
— Грязь?
— Да, — его голос стал ещё более холодным. — Ты испортила её. Сделала слабой. Жалкой. Ты вытащила из лейтенанта Кульгавой всю ту гниль, что заставила её забыть, кто она такая.
Саша стиснула зубы.
— Кто она такая?
— Солдат, — отрезал полковник. — В первую очередь. Она не была моей дочерью. Она была частью армии. Но ты...
Он презрительно посмотрел на нижестоящую сверху вниз.
— Ты сделала её бабой, размазнёй, которая опозорила мою фамилию и статус. Ты превратила её в тварь, которая за спиной у командования ползала в грязи с тобой, как последняя шлюха.
Сашу передёрнуло, словно от ледяного ветра, пронзающего насквозь. Внутри всё сжалось от отвращения, от ярости, от бессильной, едкой злобы, которая, казалось, переполняла её до краёв.
— Заткнись.
Но Харитонович даже не моргнул. Напротив, он решил добить своей триадой.
— Ты думаешь, мне было жаль её отправлять? —он сделал шаг ближе, нависая над Крючковой, точно над сломанной веткой, готовой треснуть под сапогом. — Я был рад. Я с облегчением подписал приказ, отправляя её под пули. Потому что такая она уже не нужна.
Саша перестала дышать. На мгновение всё вокруг сузилось до одной раскалённой, пульсирующей мысли: этот человек, этот хладнокровный ублюдок, даже не испытывал сожаления.
Он не скорбел.
Он не мучился виной.
Он не сомневался.
Он убил её. И был доволен этим.
Саша шагнула вперёд, одним резким движением вцепляясь в ворот его кителя. Пальцы сжались с такой силой, что побелели костяшки, ногти впились в плотную ткань.
— Гнида, — выдохнула она, и кулак устремился ему в лицо.
Раздался глухой звук удара. Полковник резко дёрнулся назад, его голова мотнулась в сторону, губа мгновенно рассеклась, и алая кровь тонкой линией стекла к подбородку. В воздухе застыла тягучая, вязкая тишина, словно перед бурей. Потом он медленно повернул голову, провёл пальцами по губе, взглянул на кровь на коже — и добродушно улыбнулся, подмечая поставленный удар.
— Этому точно она научила, — сказал вдруг.
Романова рванулась вперёд, рука мертвой хваткой сомкнулась на плече Саши, дёргая её назад.
— Ты рехнулась?! — прошипела она, удерживая её, вжимая пальцами в китель, точно врываясь в её реальность, втаскивая обратно, в этот мир, где на людей с погонами нельзя поднимать руку.
Но Саша даже не пыталась вырваться. Она стояла неподвижно, дышала тяжело, прерывисто, точно загнанное животное, сражающееся до последнего. И смотрела. Просто смотрела на этого человека, на его лицо, на его пустые, бездонные глаза, с абсолютным, всепоглощающим презрением.
— Да, я рехнулась, — процедила она. — Потому что не понимаю, как такая мразь, как он, может ещё дышать после того, что сделал с собственной дочерью.
Харитонович выпрямился, снова став безупречно собранным, снова обретая эту пугающую, жёсткую невозмутимость. Он спокойно поправил китель, смахнул каплю крови с губы, как будто она была всего лишь пылью, случайно попавшей на кожу.
— Ты здесь только потому, что тебя ещё не успели списать в утиль, как её, — сказал, мельком взглянув на протез. — Но это вопрос времени.
Саша стиснула зубы. Она развернулась на пятках.
Шаг.Второй.Третий. И дверь с грохотом захлопнулась за её спиной.
////
Прошло больше года, а может больше двух. Время не лечит. Оно только обнажает старые раны, оголяя их до самой глубины, вытягивая наружу боль, отчаяние и утрату. Саша не могла оторваться от этого ощущения пустоты, от пустых дней, без смыслов и эмоций, когда в мире всё казалось ненастоящим. Даже воздух, которым она дышала, казался ей загробным.
Квартира, которую она сняла, была тесной и угловатой, с низкими потолками и окнами, выходящими во двор, где никогда не бывало солнца. Но она не искала уюта — ей было всё равно, где просыпаться, где ложиться спать, где варить чёрный кофе, который теперь заменял ей пищу. Главное, чтобы было место для бумаг, кипами растущих на столе. Документы, справки, заявления, отчёты — сухие, бездушные, лишённые эмоций, но именно от них зависело её будущее. Нет, не её — их.
Саша пыталась собрать документы для оформления опекунства над младшими братом и сестрой. Ближе к вечеру, когда тени становились длиннее, а мир погружался в мутный свет заходящего солнца, она сидела за столом, разложив перед собой бумаги. Странное ощущение обвивало её — ответственность. В этом был какой-то парадокс, какая-то безумная несправедливость. Софья, чья жизнь должна была быть перед ней, теперь была только историей, рассказом о прошлом. Но братья и сёстры? Что будет с ними, если она не сможет сделать для них то, что должна была бы? Ей не дали времени на скорбь, не оставили пространства для оплакивания, не позволили застыть в своём горе. Нужно было собирать документы, проходить комиссии, доказывать государству, что она способна быть опорой для детей, что сможет обеспечить им дом, заботу, безопасность.
Но сможет ли?
Этот вопрос сжимал виски тяжёлым обручем, стягивал горло, вызывал дрожь в пальцах, когда она подписывала очередную бумагу. Она слишком хорошо знала себя, чтобы лгать. Умела ли она заботиться? Была ли она той, кто способен создать для них детство, которого у неё самой не было? Или просто цеплялась за них, потому что боялась остаться совсем одной?
По ночам, когда город засыпал, когда улицы пустели, а в окнах гас свет, она сидела у раскрытого окна и курила, наблюдая за огнями далёкого шоссе. Она задавала себе эти вопросы и не находила ответов. Только одно было ясно: у неё нет другого выбора. Они — её семья. Единственное, что осталось. Единственное, что имеет значение.
В тот день, когда ей впервые позволили забрать брата и сестру на выходные, она поняла, что боится. Боится не просто ошибиться, не просто сделать что-то не так, не справиться. Это был бы слишком простой страх. Она боялась себя. Своих рук. Своей памяти. Того, кем она стала.
В армии учили не думать. Не сомневаться. Приказы исполнялись и не обсуждались. Целился — стрелял. Враг падал. Точно так же, как учили на полигонах, как бесконечно повторяли на тренировках. Но тогда это были мишени. А потом — люди.
Первый раз она помнит плохо. Всё произошло слишком быстро, слишком резко. Горячий воздух, палящий солнцем, запах масла и металла. Выстрел. И человек, который только что двигался, дышал, кричал, вдруг рухнул, словно его выдернули из реальности. Саша не помнила его лица. Только кровь, темнеющую на песке. Тогда она ещё пыталась себя убедить, что всё правильно. Что так надо. Что она просто выполняет долг. Но с каждой новой смертью убеждать себя становилось всё труднее.
Сонные кошмары приходили по ночам, цеплялись за горло липкими пальцами. Она просыпалась, ощущая привкус металла на языке, вытирая холодный пот со лба. Иногда ей снилось, что все они возвращаются — те, кого она убила. Стоят в её квартире, молча смотрят на неё. Не обвиняют, не кричат. Просто смотрят. И от этого взгляда становилось невыносимо холодно.
А теперь, заполняя бесконечные бумаги, собирая справки, доказывая, что она может быть опекуном, она задавала себе вопрос: а действительно ли может? Разве детям нужна такая сестра? Девушка, чьи руки помнят, как перезаряжать оружие, как целиться, как убивать? Разве она может научить их добру, заботе, любви? Разве кто-то, кто видел смерть так близко, кто сам её нес, может быть тем, кто создаст для них безопасный мир?
Её пугало, что однажды, в какой-то момент, она оглянется и увидит в себе не сестру, а солдата. У неё не было примеров, на которые можно было бы равняться, не было опыта нормальной жизни.
Эти мысли прожигали её изнутри, заставляли задумываться о том, что, может, государство было право, не доверяя ей сразу. Может, такие, как она, не должны воспитывать детей. Может, таким, как она, лучше оставаться в стороне.
Но когда её сестра, сонно потирая глаза, шептала: «Саша, я тебя люблю», а брат упрямо говорил: «Мы справимся», — она думала, что, может, у неё есть шанс.
////
За стойкой регистрационного поста сидела молодая медсестра в идеально выглаженной униформе. Её светлые волосы были туго стянуты в пучок, тонкие пальцы стремительно перебирали клавиатуру, пока глаза внимательно изучали экран монитора.
— Вы к кому? — поинтересовалась она, оторвавшись от работы и смерив Сашу профессионально-оценивающим взглядом.
Крючкова не ответила сразу. Её взгляд привычно метнулся к отражению в стеклянной панели стойки. В её внешности теперь было мало от той, что запомнили в этих стенах: волосы, когда-то короткие, нарочито взъерошенные, теперь ниспадали прямыми прядями на плечи, фигура стала более изящной, даже черты лица казались резче. Худоба, вытянутость, вытравленная в ней временем и обстоятельствами, сделала её чужой даже самой себе.
Здесь, в этом здании, в этом городе, в этом новом образе, она была почти незаметна. Её не узнали, и это оказалось удобным.
— Мафтуна Абдиева, — произнесла она ровным голосом.
Медсестра склонилась к экрану, пальцы быстро забегали по клавишам.
— Подразделение?
— СпН ГРУ, — коротко ответила Саша, зная, что эти буквы скажут больше, чем любые объяснения.
Женщина хмыкнула, пробежалась глазами по данным в базе и после секундной паузы подняла голову.
— Абдиева была переведена в общую палату, но состояние до сих пор нестабильно. Не зацикливайтесь на том, что она может сказать. Палата 367.
Саша кивнула, забрала пропуск и направилась к лифтам.
Коридоры больницы казались бесконечными. Свет от ламп падал холодными бликами на отполированные плитки, отражался в окнах, пробегал по стенам, окрашенным в безликий пастельный цвет.
Лифт с тихим звуком открыл двери, впуская её в пространство, пропахшее старым железом и лекарствами. Саша нажала на кнопку нужного этажа и прислонилась к стене, закрыв глаза.
Она не знала, чего ожидать. Прошло слишком много времени.
Когда двери снова разошлись, перед ней открылся очередной коридор.
Палата 367. Крючкова вошла. В комнате стояли три койки, но взгляд Саши сразу же выхватил ту, на которой лежала Мафтуна.
Сначала она даже не узнала её. Абдиева выглядела так, словно из неё вытянули всю жизненную силу. Кожа серовато-жёлтая, натянутая на скулы, губы сухие, трескающиеся. Её руки были покрыты следами инъекций, воспалённые узкие полоски ран сходились сеткой на сгибах локтей. Глаза, некогда живые, наполненные светом, теперь были глубоко запавшими, тусклыми и безразличными ко всему. Но даже сквозь этот налёт болезни и боли, даже через слой усталости и слабости, это была она.
Саша подошла ближе, опустилась на жёсткий стул у кровати. Её движения были неторопливы, словно она боялась спугнуть призрачную тень человека, что когда-то был её сослуживицей.
Мафтуна медленно повернула голову. Её взгляд лениво проскользил по фигуре Саши, словно пытался угадать, настоящее ли это видение или очередная причуда воспалённого сознания.
Когда её глаза наткнулись на протез, что скрывался под курткой, в них появилось узнавание. Слеза сорвалась с ресниц и покатилась вниз по впалой щеке, оставляя за собой влажный, едва заметный след.
Саша стиснула зубы. Она ненавидела это. Ненавидела этот молчаливый, обречённый взгляд. Ненавидела слёзы, которые сопровождали её в кошмарах и наяву. Ненавидела жалость, проскальзывающую в глазах тех, кто оставался в живых.
— Не стоит, Маф, — голос её был ровным, но в нём сквозило что-то усталое, выжженное внутри. Она медленно подняла руку и стёрла мокрые дорожки с лица подруги, словно вычеркивая саму возможность жалости. — Всё позади.
Ей хотелось в это верить. Но слова отдавались в ушах глухим эхом, и внутри что-то скручивалось в тугой комок.
Мафтуна сглотнула, будто стараясь подавить рвущиеся наружу эмоции. Пальцы её дрогнули, сжались в слабый кулак, потом снова разжались.
— Как Женя? — спросила она наконец. Голос её звучал хрипло, сдавленно, будто за это короткое предложение пришлось заплатить чем-то большим, чем просто воздухом. — Они мне ничего не говорят.
Саша вздрогнула. Вопрос был точный, как нож, вонзённый под рёбра. Она не хотела отвечать. Но промолчать было невозможно.
— Похоронили, — выдохнула, ощущая, как эти слова падают в пустоту, в пропасть, где уже нет места надежде.
Мафтуна чуть дёрнулась, но не проронила ни звука. Саша продолжила:
— Стольких похоронили...
Абдиева закусила губу, стиснув зубы до боли. Только короткий кивок выдал её реакцию.
— Кого ещё? — голос её был чуть слышным, но в нём чувствовалась требовательность, она пыталась вцепиться в память о тех, кто уже не вернётся. — Расскажи мне.
Саша вдохнула, но воздух застрял в горле. Она перечисляла имена — одно за другим.
— Алису, Катю, Ульяну, Наташу, — голос её дрожал, но она продолжала. — Ангелина... повесилась на днях. А лейтенант... была убита на войне.
Крючкова видела, как при каждом имени пальцы Мафтуны загибаются, считая, пытаясь не дать им раствориться в пустоте. Но когда Саша назвала последнее имя, пальцы подруги остановились.
Мафтуна подняла на неё взгляд, полный чего-то странного.
— Какой лейтенант?
Саша молчала.
— Кульгавая, — произнесла она, чувствуя, как сердце забилось быстрее, а воздух в комнате стал ещё гуще.
На секунду в палате воцарилась звенящая тишина. Но затем случилось то, чего Саша не ожидала. Мафтуна резко села, преодолевая боль, что сковывала её тело. Глаза были широко раскрыты, дыхание стало прерывистым, будто её облили ледяной водой.
— Что за чушь? — голос прозвучал неожиданно резко. В нём не было ни страха, ни горечи, ни отчаяния — только яростное, почти истеричное недоверие. — Легавая жива!
Саша нахмурилась. Слова подруги зазвучали, как трещина в реальности. Как звук, который не должен был существовать. Как что-то неправильное, нарушающее устоявшийся порядок вещей.
Сердце сжалось.
Эти слова прозвучали так же нелепо, как если бы Мафтуна заявила, что операция была просто дурным сном.
— Нет, ты путаешь, — голос Саши стал тише, но в нём прозвучала жёсткость, за которой скрывалась недоверчивая растерянность. — Я лично видела её тело.
Мафтуна тяжело дышала, скрипнув зубами от боли, когда попыталась сесть ровнее.
— Ты видела тело? — переспросила она, упрямо сужая глаза.
— Я стояла у чёртового гроба, когда его опускали в землю.
Мафтуна покачала головой.
— Нет. Это невозможно.
— Почему ты так уверена? — в голосе Саши зазвучала нотка раздражения, но на самом деле это была защита. Железный барьер, возведённый между ней и опасной надеждой, в которую не хотелось верить.
Мафтуна закусила губу, словно не знала, с чего начать. Затем тихо выдохнула:
— Потому что я видела её несколько дней назад.
Саша перестала дышать. Секунда, другая. Время вытянулось в болезненную паузу.
— Где?
— Здесь.
— В госпитале?
— Да.
Саша не помнила, как вышла из палаты. Всё произошло слишком быстро. Она просто поднялась, развернулась и пошла. Мафтуна что-то кричала ей вслед, но слова терялись в пустоте.
Медицинские коридоры, стерильные, холодные, чужие, превращались в размытый фон. Её тело двигалось вперёд, но сознание отставало, словно пыталось осмыслить информацию, не вписывающуюся ни в одно из уравнений её реальности.
Софа. Мёртвая. Похороненная. Стёртая с доски бытия. Жива? Этого просто не могло быть.
Ведь если Кульгавая жива, значит, всё это время её водили за нос. Значит, вся боль, все ночи, проведённые в ненавистной тишине, были напрасны. Значит, что-то пошло не так.
Она остановилась у поста медсестры.
— Лейтенант Кульгавая, — произнесла она ровным голосом, глядя на женщину в белом халате. — Где она?
Медсестра моргнула, чуть прищурившись.
— Кто вы?
— СпН ГРУ, — сказала Саша, не мигая. — Где Кульгавая?
Женщина опустила глаза на монитор, побарабанила пальцами по клавиатуре, сверяя информацию.
— Пациент Кульгавая выбыла из нашего отделения совсем недавно, — сказала она, снова подняв взгляд. — Переведена в другую клинику.
— В какую?
— Эта информация закрыта.
— По какой причине?
— По той, что доступ к её делу ограничен.
Саша сжала зубы. Теперь всё стало ещё хуже. Либо это ошибка, либо Кульгавая действительно жива. И если она жива, значит, кто-то приложил немало усилий, чтобы скрыть её существование.
////
Саша привыкла к тупикам.
Они встречались ей на каждом шагу — материальные и ментальные, простые и хитроумные, те, что можно было обойти, и те, перед которыми приходилось замирать, бессильно сжав кулаки. За последние недели они выросли перед ней стеной, наглухо перекрыв все пути, которые ещё недавно казались доступными. Она снова и снова наталкивалась на них, прокладывая себе маршрут среди наглухо закрытых архивов, исчезнувших отчётов, стёртых без следа файлов. В системе, где каждая бумажка фиксируется, каждый документ дублируется, всё, что было ей нужно, испарилось, будто его никогда не существовало.
Она вытаскивала из памяти старые связи, перебирала имена, звонила, писала. Её собеседники или честно признавались, что не могут помочь, или предпочитали делать вид, что вовсе её не знают. Те немногие, кто решался ответить, выбирали слова с такой осторожностью, будто любое из них могло стать для них последним.
«Закрыто. Забудь.»
«Эти документы не для нас.»
«Саша, это мёртвое дело.»
Но Саша не верила в мёртвые дела. Вернее, знала: если что-то объявляют бесперспективным, значит, в нём точно есть смысл копаться. Чем крепче запечатаны двери, тем важнее понять, что за ними скрыто.
Она была готова продолжать ломиться в эти двери, даже если в ответ получала только глухую тишину. Но когда сообщение пришло от Артёма Ковалева, старого знакомого и, что важнее, связиста с доступом к архивам, она почувствовала, как внутри что-то дрогнуло. Осторожная надежда пробралась в её мысли, как тонкий луч света сквозь зашторенные окна.
«Нашёл кое-что. Дам доступ. Но только один раз.»
Саша перечитала это сообщение несколько раз, прежде чем ответить.
Артём скинул ссылку на анонимное облачное хранилище, защищённое настолько, что одно упоминание о нём могло вызвать ненужные вопросы. Пароль был длинной и бессмысленной чередой букв, цифр и символов — словно случайный набор, сгенерированный машиной. Ковалев подчеркнул: вводить вручную, без автосохранения.
Она не сразу открыла файл. Сначала встала из-за стола, прошлась по комнате, остановилась у окна. Опустила жалюзи, прислушалась к звукам за дверью. Затем вернулась, дважды проверила замок. Всё это было скорее инстинктивным ритуалом, чем необходимостью. Её ноутбук и так был защищён, а соединение зашифровано. Но привычка к осторожности была в ней глубже, чем логика.
Она села, выровняла дыхание, потянулась к клавиатуре. Система приняла код. Экран мигнул.
Файл весил меньше мегабайта. Саша ожидала другого. Она рассчитывала увидеть громоздкие документы, страницы сканированных отчётов, фотографии с пронумерованными уликами, рапорты с сухими, но исчерпывающими формулировками. Она готовилась к долгому разбору — к сотням страниц, написанных обезличенным языком бюрократии, где за каждым словом скрывается холодное равнодушие системы. Она была готова копаться в этих завуалированных словах, выискивая крохи истины среди зашумлённых данных.
Но вместо этого перед ней оказалось несколько строк. Лаконичные. Скупые. Почти издевательские в своей краткости.
Первый документ: Список погибших.
Она быстро пробежала глазами по фамилиям, сердце с каждой секундой билось всё сильнее.
Кульгавая Софья Рустемовна.
Имя застыло перед глазами, будто выбитое на каменной плите.
Дата смерти: зашифровано.
Причина: ликвидация.
Саша смотрела на эти слова, и внутри всё медленно опустело.
Ничего необычного. Всё именно так, как в официальных отчётах. Чисто. Акуратно. Без лишних деталей. Одно слово, впаянное в электронный документ, одним движением пера зачеркнувшее жизнь.
Но если бы дело было только в этом...
В графе, где обычно указывали место захоронения, значилось нечто куда более странное.
«Тело не подлежит эксгумации.»
Саша перечитала эту фразу трижды. В первый раз — чтобы убедиться, что она не ошиблась. Во второй — чтобы осознать её смысл. В третий — чтобы попытаться принять.
Но смысл ускользал, оставляя после себя глухое недоумение и вязкую тревогу.
Обычно указывали координаты, участок кладбища, сектор, хотя бы общее место. Даже если тело невозможно было опознать, даже если его похоронили в общей могиле, даже если официально его никогда не существовало — у мёртвых всегда была какая-то привязка. Пусть фиктивная, пусть лживая, но была.
А тут...
Что с телом сделали? Где оно? Почему именно такая формулировка?
Она уставилась на эти слова, не понимая, что хуже: то, что Софа мертва, или то, что её смерть — это лишь верхушка чего-то гораздо большего.
В горле пересохло. Руки сами потянулись к пачке сигарет. Саша закурила, но даже горький, вяжущий табачный дым не мог заглушить безумный ритм мыслей.
Саша всегда знала, что война — это грязь. Что далеко не все истории заканчиваются с героическими фанфарами. Она видела, как исчезали люди. Видела, как их переписывали, превращая в никому не нужные строчки в безликих отчётах.
Но это была Софья. Она не могла просто... исчезнуть.
Саша снова открыла файл. Она не верила в случайности. Не верила в идеально чистые документы, в отсутствие следов. Всё оставляет отпечатки. Всё можно выследить. Надо только знать, куда смотреть.
Девушка углубилась в метаданные. Время создания. Источник. Серверные метки. Любая крошечная зацепка могла иметь значение. И тут она увидела отметку о последнем изменении документа.
Файл был обновлён два месяца назад. Через два года после того, как Софью официально признали мёртвой.
На секунду у неё перехватило дыхание. Саша сидела неподвижно, чувствуя, как в груди разрастается ледяное ощущение — не страх, не тревога, а что-то глубже, темнее. Как будто кто-то только что сорвал с неё повязку, открыв то, чего она не должна была видеть.
Файл обновляли.
Значит, кто-то трогал его. Значит, кто-то следил за ним. Значит, кто-то не хотел, чтобы она нашла правду.
Был ещё один файл. Его название не содержало ничего осмысленного — лишь хаотичный набор символов, будто случайно сгенерированный код или зашифрованный идентификатор. Он не говорил ни о чём конкретном, но именно это настораживало.
Саша знала: по-настоящему важные документы редко называют в лоб. Они прячутся за безликими комбинациями букв и цифр, за техническими номерами, за казёнными аббревиатурами, которые ничего не значат для посторонних. Если этот файл просто забыли удалить — значит, он незначителен. Если же его оставили намеренно — значит, кто-то был уверен, что до него никто не доберётся.
Она открыла его. Экран мигнул, и перед глазами высветились сухие, бесстрастные строки.
ОСОБАЯ ПРОГРАММА. ОБЪЕКТ №456.
Статус: актив.
Подлежит строгому контролю.
Экспериментальный протокол: доступ закрыт.
Саша замерла. Тишина в комнате вдруг стала оглушающей.
Она перечитывала этот текст снова и снова, но смысл ускользал, как вода сквозь пальцы. Холодные цифры и формулировки врезались в сознание, оставляя там ощущение чего-то неправильного.
Что значит — «актив»? Почему в одном документе Кульгавая была мёртвой, а в другом — объектом программы?
Она провела пальцем по тачпаду, прокручивая текст вверх и вниз, но файл был коротким, почти пустым. Никаких дополнительных данных. Никаких дат. Никаких имён.
Но Саша знала, что документы такого уровня никогда не бывают действительно пустыми. В них всегда что-то есть — в коде, в метаданных, в незаметных на первый взгляд изменениях формата. Она машинально попыталась открыть свойства файла, но система выдала ошибку.
Доступ закрыт. Как и к «экспериментальному протоколу».
Два слова, которые обычно не встречаются в отчётах о погибших.
Экспериментальный. Протокол.
Саша прикусила губу. Она знала этот стиль. Видела его раньше, ещё во время службы. Так формулировались данные о проектах, которых официально не существовало. Так записывали информацию о людях, которые исчезли — не просто физически, а системно, на уровне документов, на уровне самой истории. Их вырывали из реальности, превращая в цифры и коды.
Что, чёрт возьми, это значит? И если «останки не подлежат эксгумации»... то означает ли это, что останков вообще нет? Может ли быть, что никакой смерти не было? Или... что смерть была, но не та, что указана в отчёте?