VII.
ARIANNA
Я сидела в гостиной родительской квартиры, той самой, в которой бывала всё реже за последние два года. Здесь почти ничего не изменилось, но чувствовалась лёгкая отстранённость, как будто место стало жить своей тихой жизнью без меня. Я вернулась ненадолго, посреди учебного года, и сейчас растянулась на диване, положив на колени тяжёлую папку с мамиными старыми рисунками.
Ткань дивана слегка шуршала под моими движениями, воздух был наполнен запахом пыли, древесины и чем-то ещё родным — тонкой ноткой маминого парфюма, который я узнаю в любой толпе. Я положила папку перед собой, расправила её аккуратными движениями и начала листать содержимое.
Лист за листом раскрывался передо мной целый мир, созданный ею. Акварельные пятна, чёткие линии, нежные штрихи. Каждая работа словно дышала — хранила ту эмоцию, с которой была создана. Радость, грусть, восторг, задумчивость. Мама умела передавать чувства через карандаш и краски так, что это чувствовалось кожей. Я затаила дыхание, разглядывая один рисунок — лёгкий, почти невесомый набросок папы, склонившегося над чашкой кофе. Его профиль был передан несколькими уверенными движениями, но в них было всё: и его терпеливое выражение лица, и нежность в том, как он смотрел на маму через чашку.
Улыбка скользнула по моим губам. Они всегда были такими — нежными, настоящими, влюблёнными. Сколько себя помню, их любовь была постоянной величиной в моей жизни. Без громких слов, без лишней драмы — просто сильное, трепетное чувство, живущее в каждом их взгляде, в каждом касании. Я перебрала ещё несколько листов. На одном были изображены две руки — мамины и папины — переплетённые в движении, будто танце. На другом — солнечные блики на полу нашей кухни. Мама умела видеть красоту там, где другие проходили мимо и запечатлевать её.
Когда я была маленькой, я часто сидела рядом с ней, повторяя за ней движения карандаша. Иногда я рисовала на большом ватмане, почти в два раза больше меня самой. Мама смеялась, поправляя мои косички, и подсказывала «Не бойся, мой маленький зайчик, линия — это как дыхание, если остановишься — испугаешься.»
Но любовь к рисованию была у нас не только от мамы. Дядя Невио тоже рисовал — редко, по настроению, но всегда удивительно тонко. Я вдруг вспомнила, как в детстве мы сидели за огромным столом в саду, и он, смеясь, учил меня рисовать цветы. Его большие руки так осторожно держали мой тоненький карандаш, а потом он складывал получившиеся цветочки в небольшие букеты и относил их тёте Сицилии. Эти воспоминания вспыхнули в голове, тёплые, как солнце на старых фотографиях. Я улыбнулась. Тогда мне казалось, что мир был простым, солнце, мама, папа и родственники рядом, рисунки, аромат свежескошенной травы.
Я перелистнула ещё один лист и замерла. На нём была зарисовка меня самой — совсем маленькой, с растрёпанными кудрями, в слишком большом свитере папы. Я сидела на полу и что-то увлечённо рисовала, высунув кончик языка. Мамины штрихи передавали не только мою позу, но и ту сосредоточенность, с которой я уходила в свой детский мир. Горло неожиданно перехватило. Я положила ладонь на гладкую бумагу, не прикасаясь к рисунку, и задержала руку так, словно пыталась почувствовать тепло той маленькой себя. Мамины рисунки были для меня идеалом искусства. Не потому, что они были безупречными с технической точки зрения — хотя мама, безусловно, была очень талантливой. А потому, что в каждом из них было настоящее чувство. Настоящая жизнь. Без масок и притворства. Я мечтала когда-нибудь испытать такую же любовь, какую видела у них. Такую же тихую, глубокую, без нужды в доказательствах. Чтобы однажды сесть вот так, открыть старую папку и увидеть там не только лицо любимого человека, но и тепло прожитых вместе лет.
Я положила ещё один рисунок в сторону и посмотрела в окно. За стеклом вечереющий город укутывался в мягкие тени. Фонари только начинали зажигаться, и их свет играл на стекле отражениями. Я провела пальцами по контуру одного из рисунков, почти шёпотом.
В этой квартире было всё, что делало меня мной. Даже если теперь я бывала здесь редко, даже если жизнь уносила меня всё дальше. Я опустила подбородок на колени, обхватив себя руками, и на мгновение закрыла глаза. В груди медленно разливалось спокойствие. Тепло семьи, которое мама запечатлела на этих листах, было со мной — всегда. И это давало силы идти дальше, искать свою дорогу, свою любовь, не теряя той нежности, что когда-то подарили мне мама и папа.
Я перевернула ещё один лист, когда на экране телефона вспыхнуло уведомление. Сообщение от Рана. Сердце невольно сжалось. Я мельком посмотрела на экран, но не открыла его сразу. Сейчас не до этого. Мои мысли вертелись вокруг совсем другого.
Тётя Сицилия всё ещё была в больнице, и меня тревожила каждая минута, проведённая в напряжении. Я не находила себе места, представляя, как там Роза и Энзо. Они переживали сильнее всех. Они — дети, для которых мама была целым миром. Я знала, каково это — чувствовать её тепло, её заботу, её безграничную любовь. Сицилия была из тех женщин, что любую секунду готовы пожертвовать собой ради своих детей. И даже будучи взрослой, Роза цеплялась за её руку так же крепко, как в детстве. Энзо прятал свои эмоции глубже, как всегда, но я знала — внутри он был разрушен. Я вздохнула и крепче прижала папку с рисунками к груди. Телефон снова мигнул, но я упрямо проигнорировала его. Мысли всё равно возвращались к Энзо. В последнее время он был... странным. По-другому не скажешь.
Раньше он был для меня самым близким другом. Я могла рассказать ему всё — и о радостях, и о страхах. Но стоило в моей жизни появиться какому-то парню, как Энзо превращался в невыносимого. Его презрение, едкие замечания, холодные взгляды — всё это давило на меня, заставляло чувствовать вину за то, что я вообще посмела кого-то подпустить к себе.Я до сих пор не понимала, почему. Что я делала не так? Почему мои отношения вызывали в нём такую ярость? Энзо заменял мне брата, которого у меня никогда не было. Однажды я спросила маму, почему они не завели ещё одного малыша, но даже будучи двенадцатилетней, я заметила слезы, образовавшиеся в уголках ее изумрудных глаз. Что-то было не так, я знала это, но была благодарна вселенной, что мои родители вложили в меня всю свою любовь и заботу, которая у них была. И, наверное, именно потому я так тяжело переживала нынешнюю отстранённость Энзо.
Он был рядом всю мою жизнь. Мы всегда были вместе — летом, зимой, в праздники и в скучные будни. Он защищал меня, когда на меня смотрели чужие мальчишки, таскал за собой повсюду, хоть и был младше, чтобы я не скучала дома. Он смеялся над моими страхами и одновременно первым бежал, если мне было плохо. Но теперь он отдалился.
Его "братская" любовь душила меня, давила своим весом так, что иногда мне хотелось сбежать. Казалось, ему никогда не будет достаточно просто быть рядом — он хотел контролировать мою жизнь, принимать решения за меня, выбирать, с кем мне говорить, кому улыбаться. Я прикусила губу, вспоминая, как он смотрел на Рана в тот вечер. В его взгляде не было просто недовольства. Там была какая-то болезненная, тёмная ярость, которую он даже не пытался скрывать. Как будто сам факт того, что я могла быть с кем-то ещё, причинял ему физическую боль. Я тряхнула головой, прогоняя тяжёлые мысли. Телефон снова замигал. Вдохнув глубже, я всё-таки открыла сообщение.
Ран: Ты в порядке?
Я смотрела на эти несколько слов и чувствовала, как внутри поднимается усталость. Я знала, что должна ответить, знала, что Ран переживает. Но моё сердце было где-то далеко, рядом с Сицилией, с Розой и Энзо.
Арианна: Всё в порядке.
Пальцы дрожали. Всё ли было в порядке на самом деле? Нет. Конечно, нет. Но сейчас я не могла позволить себе расклеиться. Сейчас нужно было держаться. Я откинулась на спинку дивана, уставившись в потолок. Я знала, что Энзо виноват. Он сам оттолкнул меня, своей грубостью, своим холодом. Он вел себя, как последний мудак, делая больно безо всякой причины, но я скучала по нему. Скучала по тому Энзо, которого знала с детства. По его поддразниваниям, по его тихим прикосновениям к моей голове, когда он рифтовал пальцами мои волосы, смеясь. По его смешным историям, по гонкам на пустых улицах, по ночным разговорам в укромных уголках нашего города. Я хотела помириться с ним. Чёрт побери, я мечтала, чтобы всё вернулось на круги своя.
Только вот теперь он держался от меня на расстоянии, как будто боялся, или как будто злился на что-то гораздо большее, чем мои отношения с Раном. Я взяла подушку с дивана и прижала её к груди, чувствуя, как в горле встаёт тяжёлый ком. Мне хотелось написать ему первой, но я боялась. Боялась, что он оттолкнёт меня, боялась, что между нами уже не осталось той невидимой ниточки, которая всегда связывала нас.
За окном стемнело. Город зажёг свои огни, улицы наполнились золотистыми бликами фонарей. Я смотрела в окно, обнимая подушку, и молча просила вселенную о том, чтобы всё снова стало как прежде. Чтобы моя семья была в порядке, ячтобы Роза снова смеялась, чтобы Сицилия поправилась, и чтобы Энзо снова был рядом. Просто был.
***
Ужин дома напоминал мне о том, чего так остро не хватало в университете, простоты, уюта и безусловной любви. После дня, проведённого в больнице с тётей Сицилией, где каждый взгляд был полон тревоги и надежды, особенно приятно было вернуться сюда — туда, где я всегда чувствовала себя в безопасности.
Мама поставила на стол тарелку с дымящейся пастой, пахнущей чесноком и базиликом. Папа наливал нам домашний лимонад в высокие стеклянные бокалы. Они переговаривались о пустяках, о чём-то своём, и смех мамы наполнял кухню, разгоняя остатки тревоги, застрявшей в груди после больничных стен. Я сидела, слушала их голоса и ловила себя на том, как же сильно мне не хватало этого. Не хватало ощущения дома, родных запахов, заботливых прикосновений и просто того факта, что здесь меня любили не за оценки, не за успехи и не за правильность решений, а просто за то, что я есть. Мысли сами собой унесли меня назад — в то утро, когда я уезжала в колледж. Тогда я собирала вещи в своей комнате, аккуратно складывая в сумки одежду, книги, материалы для рисования. Папа стоял у двери, молча наблюдая за мной, и в его взгляде было столько скрытого волнения, что я почувствовала, как что-то невидимое сжимает мне грудь. Я помнила, как он, не выдержав, подошёл ближе и сказал, что если вдруг мне станет плохо или тяжело, если мне будет некомфортно, стоит только сказать — и он сразу заберёт меня домой. В его голосе тогда звучала та искренняя, безусловная любовь, которая не требовала ничего взамен. Они никогда не лишали меня права выбора, даже несмотря на свою гиперопеку. Они доверяли мне, даже если сердце у них разрывалось от беспокойства.
И я настояла. Я объяснила им тогда, что хочу стать дизайнером, что учёба в нашем университете, где всё под контролем семьи, даст мне шанс реализовать мечту. Я знала, в другое место они бы меня не отпустили. Мир за пределами семьи был слишком опасен, слишком жесток, но здесь — я могла быть собой.
Сейчас, сидя за ужином, я чувствовала, насколько это решение изменило меня. Да, было трудно, да, я скучала по ним. Но именно благодаря им я могла бороться за свою мечту.
Я смотрела на папу, который шутил о чём-то, и на маму, смеющуюся в ответ, и внутри меня разливалось такое нежное, почти болезненное тепло, что хотелось остановить этот миг навсегда. Просто дышать этим воздухом, впитывать его каждой клеткой, чтобы потом, вернувшись в каменные стены университета, согреваться воспоминаниями. Они всегда были рядом, незримо поддерживая меня. Они были теми, кто научил меня любить жизнь, уважать себя и не бояться мечтать. И даже если вокруг всё рушилось, даже если я чувствовала себя потерянной, мысль о них возвращала меня обратно — к себе. Этот семейный вечер был маленьким праздником после напряжённых дней. Праздником тишины, заботы и любви, которые никогда не требовали доказательств. Всё было так, как должно было быть: мама, накладывающая мне ещё пасту, папа, рассказывающий смешные истории, я, слушающая их и вдыхавшая запах родного дома, словно стараясь навсегда сохранить его внутри. И где-то глубоко в сердце я знала: что бы ни случилось, здесь меня всегда будут ждать.
Папа стоял на кухне и мыл посуду, напевая себе что-то под нос. Я уютно устроилась на диване в гостиной, подогнув ноги под себя, и с наслаждением вдыхала запахи дома: свежего лимона, чистоты, какого-то невидимого тепла, которое казалось здесь вечным.
Через минуту рядом опустилась мама, облокотившись на спинку дивана так легко, будто хотела быть ближе. Я украдкой посмотрела на неё и в который раз отметила, насколько мы были похожи. Те же густые угольно-чёрные волосы, те же зелёные глаза, в которых всегда горел тёплый, понимающий свет. Единственное, что нас различало — форма лица. У мамы оно было более вытянутое, с чёткими скулами и изящной линией подбородка, в то время как у меня черты были мягче, округлее, словно кто-то специально сгладил их кистью художника. Но в моих глазах мама всегда оставалась невероятно красивой — её красота была не той, что бросается в глаза, а той, что согревает душу. Я почувствовала, как её рука легонько коснулась моей. Она не спешила говорить, давая мне время привыкнуть к её присутствию. В нашей семье никогда не было навязчивости. Мама умела подойти к разговору так, что даже самые трудные темы казались естественными.
— Как тебе там, в университете? — тихо спросила она после короткой паузы, и её голос был таким родным, что я с трудом сдержала лёгкую дрожь в груди.
Я пожала плечами, чувствуя, как в животе завязывается тугой узел. Мне хотелось рассказать ей всё, но одновременно я знала, что некоторые вещи лучше оставить при себе. Семейные ссоры — это всегда больно, а ссоры с родными ещё больнее. Особенно когда речь шла об Энзо.
Я опустила взгляд на свои сцепленные в замок пальцы.
— Всё нормально, — ответила я неуверенно. — Много учёбы. Иногда сложно, но я справляюсь.
Мама кивнула, словно понимала больше, чем я готова была озвучить. Она всегда читала меня, как открытую книгу. Иногда это пугало, но чаще — успокаивало. Потому что она никогда не осуждала, не заставляла оправдываться, просто была рядом.
— Ты выглядишь уставшей, — мягко заметила она. — И немного загруженной.
Я усмехнулась, стараясь отвести разговор от себя.
— Просто нагрузка большая, мама. Курсовые, проекты, всё это.
Но мама продолжала смотреть на меня с лёгкой улыбкой, терпеливо ожидая. Я знала, ей не нужны были длинные объяснения или рассказы о том, как устроен университет. Её интересовало только одно — как я себя чувствую. Она снова взяла мою руку в свою. Тёплую, мягкую, всегда полную жизни.
— Как у тебя с друзьями? С парнями? — спросила она легко, будто между делом, но я почувствовала её искреннюю заботу в каждом слове.
Я чуть сильнее сжала её пальцы. Захотелось рассказать всё, открыть ей душу, как в детстве, когда я приходила к ней с разбитым коленом или сердцем, и она лечила меня не только словами, но и одной своей верой в меня. Но мысль о нашей с Энзо ссоре защемила сердце. Я не могла рассказать ей об этом. Энзо был семьёй. Каким бы упрямым, грубым и невозможным он ни был, он оставался частью нашей жизни. Я не хотела, чтобы мама знала, что между нами что-то пошло не так. В её глазах наша семья всегда была чем-то цельным, надёжным, и я не могла разрушить эту иллюзию. Поэтому я просто улыбнулась.
— Всё хорошо, мам, правда.
Она не настаивала, никогда не настаивала. Её любовь была именно такой — без условий, без давления. Она умела принимать меня такой, какая я есть, даже когда я сама себя не понимала. Мы сидели рядом в тишине, и я чувствовала, как между нами протягивается невидимая ниточка, связывающая наши сердца. Я знала, что могла бы рассказать ей всё — даже самое безумное, самое страшное — и она бы всё равно поддержала меня. Не потому, что ей всегда нравились мои решения, а потому, что для неё я была важнее любого правильного выбора. Мама никогда не лгала мне. Я видела это в её глазах — чистых, честных, полных такой любви, которую невозможно подделать. В мире, где каждый скрывал что-то за улыбками, где правду приходилось выцарапывать из чужих слов, мама была моей истиной. Я вспомнила, как в детстве всегда приходила к ней с любыми страхами. Как она учила меня не бояться быть собой, не бояться ошибаться. Как говорила, что даже если весь мир отвернётся, дом всегда будет моим прибежищем.
Мы сидели, прижавшись друг к другу, когда сзади раздались лёгкие, почти бесшумные шаги. Я почувствовала, как что-то тёплое и родное окутало нас, и в следующую секунду папа обнял нас обеих за плечи, притянул к себе и поцеловал каждую в макушку.
— Мои королевы, — пробормотал он с такой теплотой, что я непроизвольно улыбнулась.
Он что-то ещё прошептал маме на ухо, заставив её хихикнуть, а затем, театрально надул щеки.
—Может мы уйдем на пенсию пораньше, а ты будешь ухаживать за нами? — папа посмотрел на меня. — Мне так нравится, когда ты дома, доча.
Мы расхохотались. Этот смех заполнил всю комнату, лёгкий, искренний, домашний. Мама, прижавшись ко мне, тряхнула головой, а папа в это время продолжал играть дурака, делая вид, что сейчас прямо здесь упадёт нам на колени. В ту минуту я почувствовала себя безмерно счастливой. Всё казалось правильным, целым, вечным. Будто в этом доме время всегда шло медленнее, давая возможность прочувствовать каждый момент. Но, как всегда, счастье оказалось слишком коротким.
Я вернулась в кампус уже через пару дней. Тётя Сицилия пошла на поправку, её состояние больше не вызывало паники у родных. Оставаться в Чикаго дольше значило бы пропускать учёбу, а я не могла себе этого позволить. Хоть сердце и разрывалось, оставляя дом, я знала, что так нужно.
Университет встретил меня привычной суетой. Тот же запах кофе в холле, те же спешащие студенты, те же прохладные вечера в кампусе. Казалось, ничего не изменилось, но для меня всё было другим.
Энзо. Он вёл себя так, будто меня не существовало. Его молчание было хуже любой ссоры. Когда наши взгляды случайно встречались, он быстро отворачивался, словно я была для него пустым местом. Я пыталась подловить его, попытаться заговорить, но он уходил, не давая мне ни шанса, ни объяснения. Сегодня я не выдержала и решила поговорить с Розой. Мы сидели в общей гостиной кампуса, где пахло попкорном и горьким шоколадом.
— Что с ним происходит? — выдохнула я, глядя на неё, словно она могла дать мне ключ к разгадке.
Роза грустно улыбнулась.
— Энзо, — она пожала плечами. — Иногда даже я его не понимаю. Это бесполезно. Пока он сам не захочет открыться — ты ничего не сделаешь.
Я сжала пальцы в кулак.
— Но почему? За что?
Роза посмотрела на меня чуть печально, чуть нежно.
— Он как его отец, Ари. Они не умеют говорить о том, что у них внутри, даже если хотят.
Я опустила голову, чувствуя, как безысходность сжимает грудь. Как бороться с чем-то, что даже не видишь?
Позже в тот же вечер я столкнулась с Раном. Он стоял у выхода из библиотеки, засунув руки в карманы джинсов, и когда увидел меня, его лицо озарилось светлой улыбкой. Ран всегда был добрым, ионимающим, лмёгким. Он подошёл ближе, наклонился и поцеловал меня. Это был нежный поцелуй, тёплый... Но почему-то в ту секунду внутри меня что-то замерло. Я не почувствовала ничего. Ни тепла, ни трепета, ни волнения, которое раньше разливалось по венам. Поцелуй казался пустым, как будто кто-то выключил звук в любимой песне. И это осознание испугало меня так сильно, что я даже дышать забыла. Я знала, почему. Чёрт возьми, я знала. Энзо.
Всё внутри меня кричало его именем. Так не должно быть. Я оттолкнула Рана, не сказав ни слова, и побежала. Просто бежала, без цели, без мыслей, пока не оказалась в своей комнате. Захлопнула за собой дверь, повернула замок и прижалась к холодной деревянной панели лбом. Грудь сжало так сильно, что я не могла вдохнуть. Паника захлестнула меня с головой.
Я скатилась на пол, обняла колени и закрыла глаза. Это было неправильно. Всё было неправильно. Я глубоко вдохнула, заставляя себя прийти в себя. Я закрыла глаза, чувствуя, как стены комнаты будто давят на меня. Я осталась на полу, в темноте, с одной только надеждой — что всё это, весь этот страх и эта боль, когда-нибудь пройдут.
Его поступки заставляли меня думать о том, что запрещено моралью этого мира. Он пугал меня. Но больше меня пугало то, что я начинала осознавать.