Вера
Я лежу на мокрой от росы траве, раскинув руки в желании обнять необъятно огромное ночное небо, устланное звездами. Стебли полевых цветов и душистых трав — аромат, которых преисполняет мои легкие и проникает в каждую пору на моей коже, — прорастают сквозь пальцы ног и рук, между оголенных бедер, щекоча тело. Я хочу закрыть лицо руками и разрыдаться, испустить истошный крик, обращенный в небо, затопить поле слезами и в них же утонуть. Вместо этого смотрю в небо и без слов вопрошаю: «За что ты так немилостиво ко мне? Где я согрешила, что вынуждена терпеть эти страшные мучения?»
Мне больно. Не тело болит — телу приятна эта ночная прохлада и природная влажность земли. Оно чувствует единение с ней и ее плодами. Я вдруг врастаю в землю, проваливаюсь сквозь почву, становлюсь семечком, из которого через года вырастет дерево. Тело привыкло к боли и более не чувствует её.
Болит душа. Израненная, разбитая, она кровоточит и корчится от истязаний судьбой. Я смотрю в небо, медленно утопая в почве и воспоминаниях, врезающихся в меня словно острые копья. От этих воспоминаний больно. Больно.
Почему они должны приносить такую боль, если в них — любовь? Безудержная, страстная, самоотверженная любовь. Безутешная. Материнская. Сестринская. Я любила... нет, я люблю с такой силой, что могла бы восстать против целого мира, если бы он покусился на эту любовь. Я бы отреклась от всего, что имею, покинула бы родной дом, забыла бы все, что мне было дорого до.
Но эта любовь...
Сжимает мое сердце и сдавливает ребра, так что я не могу пошевелиться. Эта любовь меня растоптала. Она появилась в моей жизни, спасла от ее мук, а затем вновь оставила меня.
Я ненавижу эту любовь. Я смотрю в черное небо и желаю ей смерти — любви. Слизываю с губ соленые слезы и представляю, как мои руки тянутся к ее шее и давят, давят, давят, пока я не услышу последний вздох. Пока любовь не умрет.
Однако я не способна на это. Я никогда не причиню ей вреда, не посмею даже пальцем тронуть, даже взгляду не позволю скользнуть по ней. Она меня разрушает, но она же делает из меня целое. Она движет мной, без нее я бы не жила.
Существование нельзя назвать жизнью. Нет, никак нельзя. Я не могла дышать в своей крохотной комнатке, стены наваливались на меня, давили, и я боялась, что они убьют меня. Я бы осталась одна, ни одна живая душа не узнала бы о моей смерти, никто бы меня не нашел. Я боялась умереть, пока не захотела. Мне стало невыносимо жить, невыносимо видеть деревья, теряющие листву и обретающие новое одеяние сквозь мутные оконные стекла. Я не хотела слышать смех детворы, играющей во дворе, не хотела слышать счастливое пение пьяных гуляк.
По вечерам из окна тянуло сигарами, и я садилась на подоконник, закрывала глаза и вдыхала – вдыхала этот запах. Только он затуманивал мое желание встретить Смерть. Быть может, это она и стояла под моим окном, ожидая, когда я осмелюсь выйти к ней навстречу. Я хотела, я правда хотела сорваться и кинуться ей в объятья. Отчаянные, горькие объятья.
Я возненавидела серый город, в котором жила. Каждую его улочку, каждый парк и бульвар. Они были буквально пропитаны моим одиночеством и бессмысленным существованием. Девушки и юноши, читающие книги и журналы на скамейках в скверах, вызывали во мне неистовое к себе отвращение. Я считала себя бесполезной и ненужной. Сначала я гуляла, чтобы проветрить голову, разбавить мысли, дышать свежим воздухом, но в конце концов, пройдя сотый раз по мосту, я поймала себя на мысли, что хочу перебраться через ограждение и прыгнуть вниз. Я перестала выходить из дома. Запершись в комнате, я перестала разговаривать с хозяйкой квартиры и здороваться с соседями. Перестала и читать книги, в которых до этого находила спасение. И наконец, бросила писать, потому что это доставляло мне неописуемые мучения. Осталось только окно и запах сигар, который я вдыхала и ждала Смерть.
Журчание речной воды вытягивает меня из забвения, и я вновь вижу небо. Волны плещутся, бьются о берег, а брызги долетают до моих стоп, заставляя пальцы ног подрагивать от холодной воды. Я слушаю воду и мечтаю войти в нее по пояс, смыть рекой слезы, снять с себя всю одежду, которой на мне и так осталось немного, и отдать себя всю водной стихии. Позволить ей проникнуть в меня, заполнить собою легкие и забрать на дно, где никто меня не отыщет.
Я не могу встать.
Руки приросли к земле, волосы практически стали корнями дерева, в которое я перерожусь через пару лет. Бежевое платье, разорванное, покрытое зелеными пятнами от травы и черными от грязи, еще чуть-чуть и станет моей второй кожей. А кровь подо мной впитала в себя почва, и я улыбнулась мысли о свежей траве или, быть может, цветах, которые появятся здесь благодаря ей. Сама я буду в этих цветах. Я смотрю в небо и надеюсь, что это будут незабудки.
Это были сигариллы.
Однажды, заставив себя подняться с пола своей комнатки, я решила отправиться на рынок за яблоками, потому что в последнее время только они не вызывали у меня отвращения, и только ими я могла питаться. Я столкнулась с престарелой хозяйкой в прихожей и пробормотала что-то вроде «доброго дня, мадам» и выбежала из квартиры, не дав ей времени мне ответить или начать расспрашивать о моем здоровье. Я исправно платила ей за жилье и иногда помогала с уборкой, поэтому не считала себя обязанной вести с ней беседы. Да и сил на это не было никаких.
На лестничной площадке пахло дешевым вином и рвотой, отчего меня невероятно затошнило, потому что я не выносила запаха алкоголя. Он был отравляющим для меня. Я сбежала по лестнице так быстро, как только позволяли собственные силы. Толкнула дверь и, привыкшая к сумраку своей комнаты, зажмурилась, ослепленная дневным солнечным светом. «Здравствуйте» — радостно сказал женский голос. «Доброго дня, мадам» — коротко бросила я, глядя на свои сандалии, собираясь пройти мимо, однако почувствовала знакомый аромат. Я подняла голову, и мой взгляд встретился с ее холодными, серого цвета глазами — позже я называла их льдинками, — в уголках которых скопилось множество мелких мимических морщинок. Она улыбалась.
«Здравствуйте, — сказала я, позабыв о яблоках, — простите, если слишком резко распахнула дверь. Я вас не задела?» «Нет, что вы, — она поспешно вытянула руку и потрясла своей изящной кистью, — это я встала в неподходящем месте и курю. Не стоило мне...»
Длинными, точно фарфоровыми пальцами второй руки она держала тонкую сигариллу с деревянным мундштуком на конце. На ней было элегантное черное платье, вырез которого оголял белоснежную кожу бедра, и она словно сияла под лучами летнего солнца. Пшеничного цвета волосы волнами спадали на плечи. Ее красота заворожила меня, и через мгновение я почувствовала обжигающую неприязнь к себе, своему тощему телу и тонким черным волосам. Мои бледные, впалые щеки казались мне в высшей степени уродством по сравнению с ее слегка округлым, румяным и бархатным на вид лицом.
«Мне нравится их запах, — сказала я, кивая на сигариллу, — я чувствую его из окна своей комнаты, — я жестом руки указала на окно на втором этаже над ее головой, — я снимаю комнату у мадам Жерар».
«Вот как! — воскликнула она, немного смущенно, — Так я дымлю прямо тебе в окно! О боже, прости, дорогая. Впредь я буду отходить подальше от окон».
«Нет! — это слово резко сорвалось с моих губ, и я тут же попросила прощения, — Как я уже сказала, мне нравится запах. Он меня утешает. Вот только до этого момента вы курили лишь по вечерам, и я не знала, кто это может быть, поэтому так удивилась, увидев вас».
«Ты, небось, думаешь обо мне плохо, потому что не женское это дело — курить, ведь так?»
«Ну что вы, — я растерялась, — я убеждена в том, что женщина вольна делать всё, что она захочет».
«Как приятно это слышать, дорогая. Ты не представляешь, как меня утомили эти нравоучения. Поэтому-то я и выхожу по вечерам. Это как ритуал, понимаешь? Ну, или протест. В этой штучке, — она покрутила передо мной сигариллой, — заключается часть моей свободы. Глупо, правда?»
Она рассмеялась, и я впервые за долгое время обрадовалась чужому смеху.
«Я понимаю, — сказала я, уже и не зная, зачем я вышла из дома, — а что же сейчас? На улице день, до наступления темноты еще часов шесть. Простите, если не хотите, не отвечайте».
«Не извиняйся, — ответила она, едва затянувшись. Нельзя было не заметить, как потух ее взгляд, — я просто не хотела находиться дома. Я поссорилась со своим женихом».
Я вздохнула, и слова застряли в горле.
«Нарядилась даже, — с её губ сорвался нервный смешок, и свободной рукой она демонстративно обвела платье, — мы собирались пообедать в ресторане здесь неподалеку. Я специально забронировала столик заранее и хотела сделать сюрприз. Я вечно так стараюсь... Из кожи вон лезу, чтобы потом слышать такие слова... Ты просто не представляешь, что он мне наговорил».
Девушка осеклась, глаза ее расширились, и она быстро смахнула слезинку тыльной стороной ладони.
«Господи, что же это я. Прости, дорогая, ты куда-то собиралась, а я тебя заболтала. Загрузила своими проблемами. Ох, какая я... Ради бога, прости».
«Не переживайте, — мне хотелось ее немного утешить, и я почти коснулась ее руки, но не стала, — я ведь сама спросила. Мне не в тягость вас выслушать, если вам есть что рассказать. А собиралась я всего лишь за яблоками на рынок, так что я никуда не тороплюсь».
«Ох, дорогая, — она улыбнулась, — спасибо тебе. Да, порой жизнь обходится с нами не самым лучшим образом».
«Я полагаю, — решилась спросить я, потому что захотела ей кое-что предложить, — поход в ресторан с вашим мужем отменился совсем?»
«Верно, — сказала она, посерьезнев, и в ее взгляде читался гнев, — и он мне пока не муж».
«Конечно, — осеклась я, — просто хотела спросить. Быть может, вы могли бы составить мне компанию?»
«Правда? — удивилась она, вдавливая кончик сигариллы в жестяную крышку портсигара, а затем сунула и саму сигариллу, — Такое неожиданное предложение».
«Понимаю, — поспешила сказать я, — я не настаиваю, просто решила...»
«О нет, я с удовольствием, дорогая. Я как раз мечтала с кем-нибудь подружиться здесь».
Я плачу, вспоминая нашу первую встречу. Полная луна высоко надо мной напоминает мне о её глазах, таких холодных и родных. Я думаю, что бы со мной стало, не уйди она из моей жизни? Смогла бы она возродить меня из этого безумия, вытянуть из бесконечной агонии, как спасла от одиночества и самоненависти в тот раз? Думаю, да.
Она бы безусловно смогла вернуть меня к жизни.
Как бы подняться на ноги? Думаю я, а сама не хочу вставать и надеюсь, что почва затянет меня поскорее. Если я закричу, услышит ли кто-то? Думать об этом бессмысленно. Я не могу кричать.
Дверь резко распахнулась, и мужчина с прической и усиками в стиле Кларка Гейбла застыл в дверном проеме, одной рукой придерживая тяжелую деревянную дверь. На нем была белая майка, заправленная в темно-коричневые брюки, и разные туфли на босу ногу — признак спешки.
«Детт! — крикнул он, умоляюще глядя на девушку, с которой мы разговаривали, — Детт, милая, вернись в квартиру. Я не хотел тебя расстроить, сладкая».
Он подошел к ней, не обращая на меня никакого внимания, и его рука легла на ее щеку. На полсекунды она прикрыла глаза и уже было с нежностью прижалась к ней, но вдруг её глаза вспыхнули яростью, и она отмахнулась от мужчины.
«Нет, — коротко сказала она, и вдруг взяла меня под руку, — мы с... моей подругой уходим!»
Он наконец заметил меня и, кажется, даже удивился моему присутствию.
«Но кто это? — спросил он, словно меня не существовало, — Что ты такое говоришь?»
«Моя подруга, я же уже сказала. И мы собираемся пройтись по рынку, а затем сходим на набережную обедать, раз ты не желаешь составлять мне компанию. К твоему сведению, я жутко проголодалась».
«Твою мать, Детт, не неси чушь! Ты не можешь так просто уйти. Вернись домой немедленно, кому я говорю!»
«Нет, — протестовала она и влюбляла меня в себя сильнее, — а если ты продолжишь разговаривать со мной в таком тоне, я вообще не вернусь. Мы поговорим об этом вечером, а сейчас я ухожу. А ты, — она смерила его оценивающим взглядом, — приоденься получше для встречи со своей итальянской подружкой и не забудь переобуться. Ты надел разные туфли».
«Ты же знаешь, она мне не подружка, — кричал он вслед, пока Адетта уводила меня от дома, — Детт! Черт бы тебя побрал, Адетта! Только посмей не вернуться домой к моему приходу!»
Яблоки, что я купила в тот день, были самыми сладкими яблоками, что мне приходилось когда-либо есть. Я вернулась в свою комнату часа через три, которые провела с самой красивой женщиной из всех, что мне приходилось встречать. Мы гуляли по рынку, пробуя у торговок фрукты и овощи, рассматривая книжные прилавки и разговаривая. Точнее, говорила Адетта, а я её слушала. Я наслаждалась потоком её речи, переходящим из одной темы в другую, плавно перетекающим от одной истории её жизни к другой, и не могла насытиться её словами. Она говорила так красиво, как я не писала никогда в жизни и, скорее всего, уже никогда не напишу.
«Когда я была маленькой, — щебетала она словно птичка, — я жутко боялась грозы. А ты нет? Храбрая девочка. А я вот жутко боялась и всегда пряталась под одеяло, если гроза заставала меня ночью в постели. Когда был день, я пряталась за мать, она носила пышные платья, в складках которых можно было запросто затеряться. Хочешь секрет? Я до сих пор боюсь гроз. Смешно, правда? Мне двадцать восемь, а я боюсь грозы».
«Нисколечко не смешно, — утверждаю я, когда мы садимся на одну из скамеек на набережной передохнуть. Я держала килограмм яблок в бумажном пакете, а Адетта — ванильное мороженое в картонном стаканчике, — это нормально — чего-то бояться. Я думаю, все чего-то в этом мире боятся, бесстрашных людей, я верю, нет. А грозы и правда могут пугать, хотя я их люблю. Раньше любила, сейчас я уже и не знаю, осталось ли в этом мире хоть что-то, что я люблю».
«Что же ты такое говоришь? — Адетта обеспокоенно всмотрелась в моё лицо, — Уверена, что да, дорогая! Не говори так. Сколько тебе лет? Восемнадцать? У тебя же всё впереди».
«Мне двадцать один», — улыбнулась я, и Адетта рассмеялась.
«Это совсем не большая разница, дорогая. Ты в самом расцвете молодости, и ты должна любить эту жизнь. У тебя всё для этого есть, оглянись вокруг! Да, мы женщины, и не можем чувствовать себя так же свободно, как мужчины, но, в конце концов, мы молоды. И можем бунтовать, — шепотом добавила она, — пусть и не против мира, но против тех, кто указывает, как нам жить».
Уже будучи в комнате, я лежала в кровати и вспоминала наши разговоры, её истории. Огонь в ледяных глазах. Адетта искрилась жизнью и любовью к ней, и с самой первой встречи я знала, что этот пожар потушить нельзя. Она не упускала возможности развлечься и каждый день проживала, как последний: с танцами, вином, музыкой и восторгом от всего, что вокруг.
«Милая, ты даже не представляешь, КАК я люблю танцевать. Клянусь, я едва держусь, чтобы не пуститься в пляс прямо сейчас. Ты любишь танцевать? Что?! Совсем никогда не танцуешь и не ходишь на танцы в клубы? Бедняжка. Пообещай мне принять моё приглашение на танцы на следующей неделе. Я обязательно тебя позову, если Джон согласится».
Джоном звали жениха Адетты, того самого, которого она отправила к итальянской подружке. На самом деле, Франческа была троюродной сестрой по отцовской линии и по совместительству подругой детства, которая приехала во Францию на каникулы и повидать Джона.
«Кому какое дело, что они родственники? Сами родители мечтали о том, чтобы эти двое поженились, такой идеальной сладкой парочкой они казались. Да, я ревную, ну а что? Мне нельзя? Она красива, богата, начитана и имеет связи. Кто бы к такой не ревновал?»
«Не верю, что есть кто-то красивее вас, — случайно вслух произнесла я, заворожённая тем, как Адетта смахивает волосы с плеч за спину, — Ох, простите, я не имела в виду ничего такого».
«Спасибо, — улыбнулась Адетта, и я прочитала в её взгляде смущение, хотя она изо всех сил старалась держаться серьёзной, — слышать такие вещи от женщины намного ценнее, чем от мужчины. Понимаешь, что я имею в виду?»
Я киваю, хотя никогда не получала комплиментов ни от одних из них.
«Тем более от таких прекрасных, как ты, дорогая. Надеюсь, ты это осознаёшь. Что ты прекрасна».
«Ну нет, вы меня с кем-то путаете, — робко ответила я, спрятав лицо в волосах, — я далеко не прекрасна. Ужасна — более подходящее слово, но не наоборот».
«Перестань! — она слегка толкнула меня в плечо и насупила брови, впиваясь в меня взглядом, — Что же ты такое говоришь? Глупое создание, ты видела свои ноги? А талию? А лицо? Когда вернёшься домой, хорошенько разгляди себя в зеркале».
«Ладно, — сдалась я, стараясь разглядеть свои ноги из-под подола лёгкого длинного платья, — ваша взяла, я сдаюсь».
«Хватит со мной на «вы»! — Адетта рассмеялась, — обращайся ко мне на «ты». К тому же, так я не буду чувствовать возрастную пропасть между нами».
Из окна потянуло уже родными сигариллами, и я, соскочив с кровати, взобралась на подоконник и закрыла глаза, вдыхая присутствие Адетты. С того дня она приходила ко мне каждый день, буквально хватала за руку, и мы гуляли по городу, обходя все улочки и закоулки, которые, к моему большому удивлению, перестали меня раздражать. Я нашла в этом маленьком городе, в котором жила всю жизнь и ни разу его не покидала, что-то новое. Я обратила внимание на деревья, птичьи гнезда на них, бегущие вдоль лесных дорожек ручьи. Я кормила белок орехами и находила в этом настоящее чудо, потому что рядом была Адетта. Её любовь к жизни пробудила что-то во мне, оно спало всю жизнь и вдруг проснулось. Я почти задыхалась от переизбытка счастливых чувств и эмоций. Я увидела свою жизнь с другой, светлой стороны.
Я вернулась к писательству и сочинила три рассказа, которые Адетта сразу же одобрила. Она встречала меня с работы, и мы вместе шли в мою комнату, чтобы она могла почитать мои рукописи и сказать, что думает о них. Ей нравились мои произведения, и это только сильнее мотивировало меня продолжать.
Лишь однажды она не навещала меня целую неделю, и я начала переживать. Я даже поднялась на два этажа выше, чтобы узнать, не случилось ли что серьёзное. Мне открыл её уже муж и сказал, что Адетта неважно себя чувствует, поэтому должна провести в постели некоторое время. Ту неделю я не жила. Пока она вновь не постучалась в мою дверь и не улыбнулась своей лучезарной улыбкой. Мы прошли в мою комнату и больше никогда не расставались.
Хозяйка приносила нам чай, робко просунув голову в дверной проём, и не раз благодарила Адетту за то, что я теперь улыбаюсь, а не запираюсь в комнате в полной темноте. Я и впрямь стала чаще покидать свою скромную обитель, выходила в гостиную, беседовала с мадам Жерар. Мы могли обсудить книги, которые прочли намедни, или обменяться ими, чтобы лучше друг друга понять.
Интересно, как она там? Я вспоминаю её маленькое, испещрённое морщинами лицо, длинные, узловатые пальцы, скрюченные от старости, её медленную походку. Прошло много времени с тех пор, как я от неё переехала. Она, должно быть, давно умерла, моя мадам Жерар.
Я тоже умру?
Я слышу голоса вдалеке, но не могу разобрать слов, приглушённых журчанием реки. Найдут ли они меня? Я одновременно надеюсь, что да и нет. Я хочу встать, но так же хочу навсегда раствориться в этой траве и стать кормом лошадям и коровам. Стать с природой одним целым, но, господи! Как же хочется подняться и пойти туда, откуда я убежала.
Я потихоньку начинаю забывать себя, и перед моими глазами возникает озлобленное лицо Джона, и моя ненависть к нему по новой вспыхивает, застилая и без того затуманенные глаза.
***
Она прибежала ко мне ночью с чемоданом в руках, мокрым от слёз лицом и разбитыми губой и бровью. Я спрятала её в своей комнате, а когда Джон заявился в квартиру к мадам Жерар, я накричала на него за то, что он напугал бедную старушку, и велела пойти прочь.
«Я не знаю, где твоя жена! Убирайся, Джон, убирайся отсюда!»
Джон схватил меня за плечи и начал трясти, требуя, чтобы я выдала ему Адетту, но я не собиралась этого делать. Он прижал меня к стенке и принялся душить, пока я пыталась отбиваться от него. Это было бесполезно, ведь Джон был сильнее меня в два раза, а злость только придавала ему силы. Бедная мадам Жерар чуть не умерла в ту ночь от испуга, мне пришлось присматривать за ней до самого утра.
Джон кричал, обзывая меня множеством разных грубых слов, а когда отпустил мою шею и я, обессиленная, сползла по стене на пол, пнул меня в живот, отчего я скрючилась, словно эмбрион в утробе матери, и не могла подняться какое-то время. Меня привёл в чувства истошный вопль Адетты, выбежавшей из моей комнаты. Она кричала Джону, чтоб тот не трогал меня. Что пойдёт с ним, только если он оставит меня в покое. Я молила её не делать этого, я пыталась её остановить, но она ушла. Вернулась с Джоном в квартиру на два этажа выше, оставив в моей комнате чемодан.
Утром, когда мадам Жерар уснула, я накрыла её пледом и вернулась в свою комнату. Невзирая на боль в животе и горле, я собрала свой чемодан, оставила хозяйке прощальную записку и денег за неоплаченную половину месяца. Когда из окна потянуло запахом сигарилл, я взяла чемоданы в обе руки, вышла из дома, и мы с Адеттой сбежали от Джона.
Мы уехали к ней домой, в Англию, и жили в доме её родителей пару месяцев, пока не нашли для себя квартирку на окраине Лондона. Вопреки всем моим переживаниям и представлениям о мистере и миссис Спенсер, они оказались просто чудесными людьми и любящими родителями, поддерживающими дочь во всём. Они защитили её от Джона, когда тот наконец нашёл нас, а отец даже смог повлиять на сокращение сроков расторжения их брака. Они души не чаяли в Адетте и как родную дочь приняли меня, за что я буду им благодарна до своего последнего вздоха, который, как мне кажется, наступит очень скоро, я это чувствовала.
Когда смерть стоит над тобой, ты это знаешь. Чувствуешь её холодные костлявые пальцы у себя на лице. Ты знаешь, что скоро она тебя заберёт. Пожалуйста, думаю я, забери меня поскорее или дай силы встать. Низ живота ноет, и я вспоминаю свою малышку Сесиль. Ох, моя девочка, моя милая маленькая крошка. Я плачу, думая о её крохотных пальчиках и маленьком носике-кнопочке. О глазках, которым было не суждено открыться.
«Он нравится тебе? — спросила Адетта за обедом в нашей маленькой квартирке, — Гарри Спэрроу. Нравится, не так ли?»
Она почти прыгала и визжала от радости, когда я смущённо сказала «да, очень», намазывая клубничное варенье на тост. У Адетты было много друзей в Лондоне, которых она приглашала к нам каждую неделю на воскресные литературные вечера. Так она их называла, хотя разговоры на них велись не только о книгах, да и вместо чая чаще всего подавали вино.
Сначала я уходила в другую комнату, потому что не выносила пьяных людей, но потом, поддавшись долгим уговорам Адетты поприсутствовать хотя бы один раз, я осознала, что людям необязательно напиваться, и не все они становятся агрессивными, попади им капля алкоголя в рот.
Выпивая, юноши и девушки продолжали вести беседы, здраво рассуждать и приятно шутить. Они не превращались в монстров, к которым я привыкла в детстве. Друзья Адетты оставались цивилизованными людьми, и вино только раскрепощало их души, их разговоры становились более любвеобильными и жизнерадостными.
На одном из приемов Адетта заставила меня танцевать, и я убедилась в её любви к этому занятию. А затем и сама переняла её у подруги. Я по прежнему чувствовала себя чужой и не могла избавиться от этого чувства. Я словно, как самозванка среди статных людей, которых природа наделила неописуемой красотой. Я не переставала сравнивать себя с ними, а потом плакала втайне от Адетты, потому что мне такой никогда не стать. Однако со временем, когда я провела с её друзьями больше вечеров и выбиралась с ними на прогулки, я обрела покой и душевное равновесие. Мир открылся мне с новой стороны, и с каждым днём я влюблялась в него. В сердце зарождалась настоящая любовь к этому новому для меня миру и людям, созидающим его.
Вечерами, которые заслуженно можно было назвать литературными, Адетта с моего позволения читала присутствующим мои рукописи и говорила, что их непременно нужно отнести в издательство или отправить в журналы. Друзья разделяли с ней это мнение и не раз отзывались о моих рассказах так, как я бы никогда в жизни на них не взглянула.
Я поверить не могла, когда Джейн, подруга Адетты с университета, попросила подарить ей копию моей детской сказки «Лесные феи» о приключениях двух фей-сестёр. У Джейн была шестилетняя дочь, и она была уверена, что ей сказка понравится. Я с радостью перепечатала для неё свою рукопись, а позже обнаружила сказку в популярном журнале под моим авторством. «Мой муж, Фредрик, прочёл твою сказку, — сказала Джейн в один из вечеров, — он пришёл в восторг. Надеюсь, ты не против, что он напечатал её в своём журнале? Мы указали автора и написали пару строк о тебе. Мир должен узнать о таком таланте»
Я была не против, но всё же не могла поверить в то, что это происходит на самом деле. Позже, когда Адетта настояла, я отправила все свои рукописи в журналы, и их безотказно напечатали в каждом. Разбудившая меня ранним утром Адетта сунула мне под нос разворот журнала с опубликованным рассказом «Окно, выходящее на улицу Карно», в котором я описала свои годы затворничества в комнате дома мадам Жерар. Вместе с журналом она принесла конверты с письмами от читателей предыдущих выпусков. Все они хвалили мои рассказы и утверждали, что Англия давно ждала такого писателя, как я.
Почти каждое воскресенье друзья Адетты высказывали свои мнения по поводу моих произведений, не скупясь на комплименты, но так же и на критику. Среди прочих был Гарри Спэрроу, молодой юноша, недавно переехавший в Лондон на учёбу. С горячим нравом и бесконечной любовью к литературе, парень, который был поражён тем, что женщина-писательница (я) смогла затмить в его глазах лучших авторов-мужчин. Я почти упала в обморок в тот момент и до беспамятства влюбилась в девятнадцатилетнего Гарри Спэрроу.
И за обедом я призналась в этом Адетте. Она пообещала устроить нам свидание, и я взмолилась ничего ему не говорить. Он младше меня на целых четыре года, и вряд ли я буду интересна ему, как женщина. Он видит во мне писателя, не более. Да, он восхищён моими работами, но это ничего не меняет. Адетта с громким цоканьем кинула в меня кусок масла, который потом сама же и вытаскивала из моих волос, и мы рассмеялись.
Её смех дарил мне чувство безопасности и дома, который я так любила. Сейчас же, лёжа здесь у реки, я слышу чужой смех, который вызывает во мне чувство животного страха. На смену надежде, что меня найдут и помогут, приходит страх того, что со мной могут сделать те, кто меня обнаружит. Они доведут дело того, кто меня бросил здесь, до конца, и тогда я точно умру. Я не выдержу ещё одного раза. Я вновь проваливаюсь в землю, я уже не вижу своих ног, должно быть, они уже покрыты почвой и травой. Я чувствую, как кровь снова бежит по внутренней стороне бедра, но пошевелить ногами я уже не могу. И брызги воды до них уже не долетают.
Гарри Спэрроу написал мне письмо, в котором сообщал, что уезжает в свой родной город на лето и хотел бы увидеться со мной перед отъездом. На следующий воскресный вечер он не успевает, так как уезжает в пятницу ночным поездом, а не попрощаться со мной было бы неправильно. Я обомлела и, дождавшись Адетту, показала письмо ей. Мы сидели на диване в гостиной, обнявшись, и обсуждали письмо. Адетта утверждала, что Гарри признается мне в любви, а я всё ещё не верила, что интересую его, как женщина. Адетта уговаривала меня дать ему согласие и почти насильно усадила за стол писать ответное письмо.
В четверг мы встретились на площади Пикадилли у фонтана. Адетта дала мне одно из её шикарных чёрных бархатных платьев на тонких бретелях и бахромой на подоле и элегантные чёрные босоножки на небольшом каблуке. Причёску она тоже делала мне сама, с особым старанием заправляя каждую прядь под обруч для волос. Гарри пришёл в смокинге и с букетом белых лилий, которые впоследствии стали моими любимыми цветами.
Мы гуляли по площади и обсуждали любимых авторов. Не обошлось и без моих рассказов и комплиментов им от Гарри. Он рассказывал мне о своей жизни, а я внимательно слушала. Университетская жизнь меня завораживала, но я никогда не испытывала её на собственном опыте. Всю жизнь, что себя помню, я работала. Даже будучи ребёнком.
Проводив меня до дома, Гарри нежно взял мою руку и погладил тыльную сторону ладони. Его касания были такими робкими, что я таяла, обожжённая теплом его кожи. Ранее меня никогда не касался мужчина и, зная только грубую яростную хватку Джона, готова была расплакаться от этого жеста Гарри Спэрроу. Он стеснительно поднял на меня взгляд и тихо спросил, буду ли я его ждать, на что я ответила, что, разумеется, буду.
Голоса становятся громче, и я мысленно зову Гарри на помощь. Желаю, чтобы он обнял меня так же заботливо и утешающе, как в ту ночь, когда мы потеряли Сесиль. Вернись ко мне, Гарри, умоляю я, обними меня, поцелуй. Приласкай, чтобы я почувствовала себя в безопасности. Я хочу поднять руки и накрыть ими своё лицо, чтобы разрыдаться в ладони, но не могу. Я злюсь, и мысли мои разрывает собственный крик. Я кричу, кричу без остановки, пока на мгновение не забываю, зачем кричу. А затем не понимаю, где я.
Чей-то смех то приближается, то растворяется в моем затуманенном разуме, и я надеюсь, что сливаюсь с травой и не выделяюсь на её фоне. Чтобы меня не нашли и отыскали, спасли и позволили умереть. Гарри бы меня защитил. Я снова вспоминаю о нём, и ко мне возвращается память. Я помню свою жизнь, я помню, кем я была.
Адетта и Джейн помогли мне с выбором свадебного платья, а миссис Спенсер сопроводила меня к своей портнихе. Отец Адетты предоставил нам с Гарри свой загородный дом для проведения свадьбы, а я просто светилась от любви и счастья, что она принесла.
Мы сидели с Адеттой на веранде нашего нового дома, закутанные в одеяла и пили чай. «Мне будет здесь чертовски одиноко без тебя, дорогая», — с грустью сказала Адетта, и в уголках моих глаз скопились слёзы.
«Нам необязательно расставаться, глупая, — сказала я, вытирая с щёк слёзы, — мы так же будем проводить время вместе, я буду приходить к тебе каждый день. И к тому же, никто не отменял воскресные вечера».
«Да, я понимаю, но отпускать тебя всё равно невыносимо. Это были лучшие три года в моей жизни. Жить с тобой в миллиарды раз лучше, чем с любым мужчиной, которого я любила».
Мы обнимались весь вечер напролёт, не в силах расстаться друг с другом. А на следующий день мы с Гарри сыграли свадьбу. Адетта была со мной каждую минутку и успокаивала, когда меня заставал приступ тревожности. Она же отвела меня к алтарю и словно драгоценное сокровище передала Гарри.
Когда я стала миссис Спэрроу, я ощутила, что потеряла что-то, но вместе с тем и обрела нечто большее. С Адеттой и Гарри я обрела настоящую жизнь, я словно заново родилась, и моя маленькая серая комната в квартире мадам Жерар исчезла. Перестала существовать. На смену ей пришёл просторный, светлый дом, который трещал по швам от любви к его обитателям.
Я хочу положить руку на живот, чтобы почувствовать далёкие отголоски воспоминаний о моей Сесиль, но руки превратились в каменные глыбы, поэтому так и остаются раскинутыми в сторону, словно ждут от неба ответных объятий. Неужели мне больше никогда к ней не прикоснуться? Моя Сесиль...
Когда я узнала, что беременна, первой, кому я рассказала, была Адетта. Я пришла к ней в ужасе: что я буду делать с ребёнком? Я не умею быть матерью, я не смогу, у меня не получится. Я испорчу своему ребёнку жизнь. На что Адетта обняла меня, усадила за стол и поставила чай.
«Ты будешь прекрасной матерью, дорогая, — сказала она, глядя на меня с сестринской нежностью, — ты чуткая, добрая, милая женщина. Ты умеешь любить и дарить тепло. Не было и дня, когда ты не дарила мне счастье, когда твоё присутствие не делало меня такой радостной. Ты сможешь воспитать прекрасного юношу или девушку. Вы с Гарри будете прекрасными родителями».
«Насчёт Гарри я и не сомневаюсь, Адетта, — сказала я, громко вздохнув. Она накрыла мою ладонь своей, — я боюсь, что не смогу защитить её от этого мира».
«Её?» — переспросила Адетта.
«Ой, — я осеклась и задумалась, — почему-то я уверена, что это будет девочка. Не знаю как, но я чувствую».
«Гляди-ка, дорогая, такая связь о многом говорит. Ты её уже чувствуешь, а значит, дашь ей всё необходимое. Я понимаю твои опасения, но никого нельзя защитить от мира и его чудовищ, и ты это прекрасно понимаешь, не так ли? Нас никому так и не удалось защитить от всего, что произошло. Твоей дочери будет достаточно, если ты просто будешь любить её и дашь знать, что ты всегда рядом. Разве не этого ты хотела, будучи маленькой девочкой?»
Адетта знала о моей жизни всё. Я рассказала ей о своём детстве, о жизни в приютах, о бросившей меня матери и об отце, которого я и дня не знала. Я поделилась с ней всем, что было во мне, я отдала ей всю свою жизнь, сбросив груз тяжести прошлого. Адетта знала мои чувства и словно сама проживала их вместе со мной. Она заслоняла меня от страхов, переживаний и неуверенностей перед тем, что преподносила мне жизнь.
Лишь благодаря ей я осмелилась покинуть свою комнату в Анси и написать ответное письмо Гарри. А ведь мне так хотелось отказаться. Сказаться больной и не позволить ему со мной попрощаться из-за страха быть отверженной, непонятой, невписывающейся.
Наверное, я даже не вписываюсь в теперешний пейзаж. Берег реки, отражающей в себе серебро луны и россыпи звёзд, зелёная, сочная трава, колышущаяся на лёгком летнем ветерке, стрекотание сверчков и запах ночной свежести. И уродливое распластанное тело посреди всего этого. Окровавленная, почти мёртвая я. Я усмехаюсь про себя, представив эту картину, словно написанную каким-то ненормальным художником в опиумном бреду.
Я мысленно разговариваю с Сесиль и Гарри, обращаясь к ним по очереди, а порой не понимая, к кому именно. Их образы сливаются, разделяются, улетучиваются и снова возникают. Мне больно с ними говорить, но это поддерживает во мне жизнь. Может, мне стоит бросить эту идею и уже наконец уйти? Встретиться с мужем и дочкой, воссоединиться с семьёй. Прижать её ручки и ножки, крохотное тельце, заглянуть в распахнутые глазки темно-зелёного цвета, как у её отца.
Нет.
Я пришла увидеть Адетту. Мне нужно её увидеть.
Адетта принесла целый чемодан крошечной одежды для Сесиль из ателье её матери. Нам с Гарри понравилось это имя больше остальных, когда мы сидели в гостиной и ради забавы перебирали разные имена. Сесиль показалось нам таким родным, что после того, как Гарри сказал его, мы не рассматривали другие варианты. К тому же, оно подходило как для девочки, так и для мальчика.
В чемодане были распашонки, крохотные шапочки, носочки и пинетки, которые я перебирала с превеликим восторгом. Это был подарок от миссис Спенсер, которая сделала большой заказ у своей портнихи на пошив гардероба специально для новорождённой Сесиль.
«Когда малышка подрастёт, — сказала Адетта, — мама передаст мне другой чемодан. Это она сказала, не смотри так на меня. Они с папой сто лет мечтают о внуках, коих я им дать не могу. Вот они и решили взяться за твою».
Адетта рассмеялась, и я таяла от её смеха.
«Надеюсь, она не собирается шить для Сесиль одежду до самого окончания колледжа. У меня руки отвалятся таскать эти чемоданы. А это от меня»
Адетта выскользнула из гостиной в прихожую и втащила оттуда гигантскую коробку, которую, клялась, тащила сама одной свободной рукой. Это была роскошная, последней модели, пишущая машинка, и я ахнула, когда разорвала подарочную упаковку.
«Чтобы смогла записывать первые годы жизни Сесиль», — тепло сказала Адетта и собиралась добавить что-то ещё, но я, не дав подруге закончить, бросилась к ней в объятия.
Когда живот стал прилично выпирать, Адетта и Джейн повели меня по магазинам за покупками новых платьев. Я честно сопротивлялась, но в конце концов проиграла эту битву. А как я могла иначе, когда маленькие льдинки так умоляюще на меня смотрели, а голос любовно уговаривал? Адетте доставляло удовольствие заботиться обо мне и делать приятное. Она часто задаривала меня подарками, от которых я постоянно отказывалась — мне было жутко некомфортно, когда столько внимания оказывали лично для меня, я считала, что я того не достойна, — но Адетта настаивала, и вот я уже ходила в новых туфлях, широкополых шляпах. В моих шкатулках всегда лежали дорогие украшения, которые я стеснялась надевать в люди, потому что боялась показаться чересчур яркой. Адетта возила нас в путешествия за свой счёт, оплачивала лучшие номера в лучших отелях, приглашала только в самые презентабельные рестораны. Мне было неловко, я просила этого не делать, но Адетта была непреклонна.
«Однажды ты сказала мне, дорогая, что женщина вольна делать всё, что она захочет. Я хочу, чтобы моя любимая подруга жила самую лучшую жизнь. Мне в радость заботиться о других, так позволь же мне. К тому же, я очень редко тебя балую».
В конце концов они с Джейн сводили меня по магазинам и купили не только платья для меня, но и игрушки и соски для Сесиль. Джейн не смогла пройти мимо крохотного чепчика с жёлтыми бабочками и купила его.
Позже мы сидели у Адетты в спальне на кровати и перебирали купленное. Мы устроили модный показ новых нарядов в длинном коридоре прихожей, пили апельсиновый сок и ели пирожные. А ещё много и громко смеялись. В один момент время остановилось. Я сидела за кухонным столом и, не снимая с лица улыбки, посмотрела на лица подруг. Светлые, жизнерадостные, они лучились любовью и домашним теплом. Их руки, словно нежные ветви цветущей вишни, витавшие в воздухе, активно жестикулируя, казались мне руками матери, в которых я была защищена. Они были мне семьёй, и я смотрела на них, улыбаясь. Я уже не слышала шуток Джейн и не поняла, о чём меня спросила Адетта. Я просто замерла, не веря своему счастью.
Кухня залилась оранжевым цветом заката, на стенах и столе отплясывали тени чашек и блюдец, вазочки с конфетками и женских силуэтов. Мы танцевали на кухне и представляли нашу жизнь с Сесиль: куда мы сможем её свозить, каким песням научим, каким языкам будем учить. Адетта и я в совершенстве владели французским, Джейн говорила на немецком и начала курс русского. Мы выгрузили с книжных стеллажей Адетты все-все книги, откладывая те, что обязательно должны будем прочитать Сесиль, и что подарить ей на совершеннолетие.
Я сердечно поблагодарила их в тот вечер, обняла и поцеловала на прощание, и отправилась домой. Гарри ждал меня у дороги и, помахав шляпой Адетте и Джейн, открыл дверь автомобиля, приглашая меня сесть внутрь.
Мы заехали в пекарню недалеко от нашего дома, чтобы взять на ужин пирог. Должны были приехать его родители, отчего Гарри очень нервничал и хотел сделать всё в лучшем виде. Он уважал их и старался быть лучшим сыном, поэтому подготовил лучший вечер на свете. Когда чета Спэрроу покинула нас, мы с Гарри прошли в спальню и, расстилая постель, обсуждали прошедший ужин. Я рассказала ему про волшебный день, проведённый с подругами, а он — об успешно сданных экзаменах. Я гордилась им и часто говорила ему об этом. Я верила, он должен знать, что делает всё не напрасно, не впустую. Улегшись в постель, я выключила лампу, стоящую на прикроватной тумбочке, поцеловала мужа и сладко уснула.
Мои сны в ту ночь были жёлтого, золотого и оранжевого цвета и почти горячие на ощупь. Я лежу на пляже, ощущая ягодицами, ступнями и руками горячий песок подо мной. Море весело плещется, галдят чайки, смеются дети. Рядом Адетта, Гарри и Джейн, а на коленях — Сесиль в чудном чепчике с бабочками что-то лепечет на своём непонятном языке.
Я лежу на мокрой траве под куполом чёрного неба, усыпанного звёздами. Я не чувствую ног и практически перестала ощущать холод, река рядом печально поёт в унисон моему редкому дыханию. Рядом — никого. Я одна и даже не могу позвать на помощь, потому что голос пропал. О нет, думаю я, нет, пожалуйста, я так не хочу просыпаться от того сна. Не забирай из него меня, прошу, не забирай.
Я слышу детский плач. Только не это. Сесиль, любовь моя, что случилось, что ты плачешь? Сесиль? Плач исчезает, растворяется в ночи, и я вновь проваливаюсь в тишину. Чувствую, что осталось недолго.
***
Гарри приехал в больницу как только смог и ворвался в палату, откуда меня уже увезли. Адетта плакала, но когда пришел Гарри перестала, и делала все возможное, чтобы он не паниковал.
На очередной из прогулок мне сделалось дурно, и я упала в обморок. Когда я пришла в себя, меня уже везли по коридору больницы. Я увидела обеспокоенное лицо Адетты, семенящей за каталкой и тихо зашипела от того, как больно она стискивала мою ладонь. Я почувствовала что-то мокрое между ног и резко села, чтобы убедиться, что это не кровь. Адетта и еще одна женщина ахнули и запретили подниматься, Адетта воскликнула, что мне нельзя вставать. У меня закружилась голова, но я ее увидела. Кровь. Много крови.
«Что со мной?! — сил не было, от того то получился не крик, а хрип, — Что со мной, Адетта?»
Мне велели не разговаривать, и Адета сильнее сжала мою руку, второй ладонью прикрыв себе рот. Она смотрела в сторону, чтобы я не могла видеть ее глаза, наполняющиеся слезами.
Когда я очнулась во второй раз, я лежала на кушетке, и в лицо бил яркий свет. Лица , мелькавшие передо мной, велели сосредоточиться и тужится. Я думала, я умру от боли, такой сильной, что она и в сравнении не идет с болью, что я испытываю сейчас. Меня разрывало изнутри, выворачивая наизнанку все мои внутренности. От боли затуманился разум, и я вдруг не смогла вспомнить свое имя, имя моей матери и город, в котором родилась. В один момент я увидела свет, который не являлся светом лампы, и уже было подумала, что передо мной распахнулись ворота рая. Была ли настолько о себе высокого мнения, чтобы считать, что я непременно попаду исключительно в рай? Нет, но в тот момент это было неважно.
Вдруг резко агония прекратилась, и я заплакала от облегчения, но вокруг было тихо. Сесиль не плакала.
По моей просьбе, мне на грудь положили крошечное мертвое тельце моей дочери, покрытое слизью с розово-синей кожей. Она была такая маленькая, и это привело меня в ужас. Я смотрела на нее, и душу разрывало от крика. Я держала Сесиль в своих руках и нежно прижимала ее к сердцу, пока слезы капали, капали, капали. Снаружи я молчала и никак не могла оторвать взгляд от ее личика. Внутри же я разрывалась на части и проклинала себя, за то что не смогла. Я была во всем виновата, я винила и ненавидела только себя, мне хотелось умереть. Застрелиться. Броситься с обрыва. Утопиться. Задушить себя. Убить себя.
«Нет!» — я испугалась собственного голоса, когда врач потянулся ко мне, чтобы забрать у меня дочь.
Нет нет нет НЕТ!
Я не отдам ее, я не отдам мою Сесиль.
Когда ее забрали, меня отвезли в палату, а там я провалилась в глубокое забвение. Мне снилась моя малышка. Я целовала ее в лобик, ладошки и пяточки. Купала ее в ванной и пела колыбельные
Когда я проснулась в мире, в котором желала себе смерти, я обнаружила себя в кровати, по обе стороны которой сидели Адетта и Гарри. Оба держали меня за руки. Они спали: Гарри уронил голову себе на грудь, а Адетта прислонилась к изголовью. Я посмотрела на лицо мужа. Чёрные волосы торчали во все стороны и лежали неряшливой копной. Его губы то сжимались, то разжимались, и это вызвало у меня грустную улыбку. Веки дрожали, наверное, он тоже видел Сесиль во сне. Бедный мой Гарри.
На лице Адетты застыла печаль, а на щеках виднелись дорожки высохших слёз. Грудная клетка вздымалась и опускалась неровно, прерывисто и часто. Что же теперь будет, думала я.
Дома я сказала, что хочу побыть одна, и не вставала с постели целую неделю. Впервые за эти годы мне захотелось вернуться в свою комнату в Анси, запереть дверь, занавесить окно, лечь на пол, свернувшись калачиком, и никогда не возвращаться в мир. Я хотела погрузиться во тьму и никогда не видеть свет.
Вот где я нахожусь сейчас. Во тьме. Она окутала моё тело, придавила руки и ноги к земле, грузом легла на грудную клетку, зажала рот своей ледяной рукой, чтобы я не смогла дышать и говорить. Я снова мечусь между мирами, между желанием остаться в этом и невыносимой тягой покинуть его, чтобы вновь встретиться с теми, кому принадлежит моё сердце и душа. Вдруг на мгновение в голове становится пусто, и мысли, до этого льющиеся беспрерывным потоком, замолкают, оставляя лишь тоненький писк в ушах. Мне кажется, что я уже умерла. Я не нахожусь сейчас в мире живых, не в том месте, где меня оставили. Я умерла сразу после того, как со мной сделали это, а может, ещё и во время. Меня накрывает облегчение, и я плачу. Чувствую горячие крупные слёзы, скатывающиеся через внешние уголки глаз к ушам. От этого осознания становится так хорошо, а затем страшно. Что теперь будет с Адеттой? Я не смогу её предупредить. Я не смогу её спрятать. Нет, нет, нет. Умирать пока рано.
Мысли возвращаются, и сознание вновь наполняется шумом и картинками.
Но свет озарил нашу с Гарри спальню, когда Адетта, вошедшая в комнату, раздвинула тяжёлые шторы. Я почувствовала, как от солнечного света шипит моя кожа, словно вода, попавшая на раскалённую плиту. Я съёжилась и забралась под одеяло с головой, не желая ни с кем разговаривать. Гарри было трудно от этого. Я чувствовала, как он старается не падать духом, держится из последних сил, чтобы не превратиться в меня, и пытается вытащить из этого состояния свою жену. Я хотела идти ему навстречу, меня тянуло в его объятия, я ждала его каждую минуту, я любила его руки, обнимающие меня по ночам. Они прижимали меня к телу, впитывая мою боль, желая забрать половину и спасти меня. Но я не могла.
«Поднимайся, дорогая, — сказала Адетта, присев на кровать рядом, — я хочу с тобой прогуляться».
«Я не хочу», — пробормотала я и перевернулась на другой бок.
«Милая, прошу, — её рука ласково гладила мою спину и плечо, — нельзя оставаться в постели всю жизнь. По крайней мере, ты должна что-то съесть. Пожалуйста. Тебе нужно подняться».
Я молчала, прокручивая в голове ту ночь в больнице и слизывая с губ солёную воду. Не дождавшись ответа, Адетта тяжело вздохнула, и я услышала всхлипы. А затем она ушла, поцеловав меня в плечо.
«Я всегда буду рядом», — сказала она шёпотом, и дверь закрылась.
В воскресенье я подумала о моей новорождённой Сесиль. Мне же нужно кормить её, подумала я, и села в постели. Я встала на пол, сунула ноги в тапочки и, опираясь руками на стены, дошла до двери. Нужно её искупать. Нужно взять пелёнки из шкафа и полотенце. Когда я вошла в гостиную со стопкой простынок и ползунков и попросила Гарри принести мне дочку, потому что пришло время купания и кормления, муж отложил книгу на диван и с ужасом посмотрел на меня. Он встал и медленно подошёл ко мне, спрашивая, всё ли со мной в порядке.
«Милая, — позвал он, забирая у меня вещи. Он взял в ладони моё лицо, заправил за уши мокрые от пота пряди волос и посмотрел глубоко мне в глаза, — Милая...»
Осознание настигло медленно и совсем не сразу. Я смотрела на него, не понимая, что он имеет в виду, а потом с ужасом закричала. Моё тело ослабло, и Гарри едва успел меня подловить. Он прижал меня к своей груди и не переставал гладить по волосам. Я вжималась в его рубашку, вдыхая его аромат. Он не отпускал меня, не отстранялся, пока я не выпустила всю свою боль. Только тогда он снова взял в руки моё лицо и поцеловал обе щеки. Я, внезапно наполнившаяся к нему нежной любовью, вновь положила голову на грудь и обвила руками талию.
Когда мне стало немного легче, и я смогла даже принять у себя Адетту, я слышала, как Гарри плачет по утрам, собираясь в колледж, думая, что я сплю. Только тогда я почувствовала его боль и осознала, что не я одна страдаю от утраты Сесиль. Что он тоже любил её. Я решила, что нужно продолжить жить. Если и не ради себя, которую я всё ещё ненавидела, то ради близких людей. Ради Адетты и Гарри. Ради их смеха и улыбок, ради их душ.
Мы так и не смогли избавиться от всего, что подготовили к рождению малышки, и упрятали всё в подвал, распихав по коробкам. Было больно прикасаться к погремушкам, которые покупали Адетта и Джейн. Я подумала, глядя на последнюю задвинутую в тёмный угол коробку, что если у Адетты когда-нибудь родится ребёнок, я отдам всё ей. Мысль о том, что я могла бы забеременеть ещё раз, казалась мне отвратительной и невозможной.
Ещё в самом начале наших традиционных воскресных вечеров Джейн рассказала мне множество историй о парах, чьи отношения рушились после потери ребёнка. Это были страшные истории, полные отчаяния и страшной безысходности. Мне было жаль те пары. Я понимала, что в их расставании нет ничьей вины, просто так сложилось. Они не смогли. Я вспомнила каждую из этих историй, когда смотрела на спящего Гарри тогда в больнице. Я испугалась, что это начало нашего конца. Думала, что больше не смогу находиться с ним рядом, смотреть в глаза. Боялась, что он не справится и оставит меня, хотя Гарри не был из тех, кто бросает семью. Я не хотела, чтобы мы разлюбили друг друга, и мы не разлюбили. Потеря Сесиль, кажется, даже ещё сильнее сблизила нас. Я полюбила его ещё глубже, ещё нежнее. Мы нашли друг в друге защиту.
Когда всё стало налаживаться, и мы оба пошли на поправку, я, Адетта и Джейн отправились в путешествие во Францию, посмотреть Париж. Прожив в своей стране целых двадцать два года, я ни разу не видела её столицу своими глазами. Более того, я никогда не покидала Анси, а после побега от Джона сразу уехала в Англию. Мы с Адеттой были во многих странах, но ни разу не возвращались во Францию, потому что и я, и она хотели забыть ту часть жизни, проведённую там.
Джейн случайно достались билеты в Париж, ей передала их её тётя, потому что надобность в них пропала. Мы с Адеттой думали над её предложением целые выходные и не выходили из нашего с Гарри дома, то и дело советуясь с моим мужем.
Гарри Спэрроу всегда давал дельные советы, содержащие в себе поддержку любого исхода. Придя к мысли, что после нашего побега прошло уже почти пять лет, и Джон, скорее всего, нашёл себе новую девушку, да не одну, ничего не случится, если мы проживём в Париже неделю. К тому же, мы не собирались ехать в Анси, хотя, признаться честно, мне бы хотелось повидать мадам Жерар и справиться о её здоровье.
«Хочешь, я поеду с вами? — сказал Гарри, обнимая меня сзади, — отменю все дела, возьму отгулы в колледже и поеду. И буду вас охранять».
«Что ты, — улыбнулась я, обернувшись к нему и обвив его шею руками, — скоро экзамены, тебе нужно готовиться. Вздор, не переживай, с нами всё будет в порядке. В конце концов, я еду туда, где говорят на моём языке».
«Я тоже могу говорить на твоём языке», — сказал он на французском, и я рассмеялась. Гарри продолжил: «Обещаешь, что вы будете осторожны?».
«Конечно! В конце концов, ну что может сделать нам этот Джон? Не караулил же он нас целыми днями по всей стране, ведь так? Всё будет в порядке».
Сейчас я понимаю, что убеждала саму себя. Я обнимала Гарри, улыбалась ему, уверяла в безопасности, а сердце дрожало от страха, в груди медленно расползалось плохое предчувствие. Небо постепенно светлеет, и я с ужасом осознаю, что пролежала у реки всю ночь. Я замёрзла? Проголодалась? Мне больно? Я уже не понимаю и просто живу на остатках энергии. А может, желания вновь увидеть Адетту. Небо вновь чернеет, и время для меня исчезает, я вне времени. Кажется, я начинаю забывать, что со мной произошло, кто это сделал. Безуспешно хватаюсь за оставшиеся в голове образы, имена, мотивы, чтобы знать, чтобы... Отомстить? Нет, мстить — это не про меня. Запомнить, знать, чтобы предупредить, чтобы остановить, чтобы...
Хлопок.
Еще один резкий хлопок, похожий на выстрел.
О нет, прошу, только бы не... Я снова проваливаюсь в забвение, где Гарри целует меня и говорит, что всю неделю не сомкнёт глаз, пока я не приеду. Туда, где он говорит: «Отправляй срочные телеграммы, если понадобится, и знай, что я примчусь в любую минуту».
Всё будет в порядке.
Нет, в порядке не будет.
Мы поселились в отеле «Бристоль», одном из самых престижных, в коих мне никогда не приходилось останавливаться. Даже Адетта с её финансовым положением не могла позволить себе номер в таком заведении. За всё платила Джейн и даже не хотела слышать о том, чтобы мы внесли хотя бы половину стоимости за себя сами.
«Я хочу, чтобы после смерти обо мне написали: "Джейн Стиви, женщина, которая возила в Париж известную во всем мире писательницу!"» — пошутила она тогда, глядя на меня.
«Журналы давно перестали меня печатать, — засмеялась я, — недолго продлилась слава, да и смертельные богатства, как вы пророчили, мне повидать не удалось».
Войдя в роскошный трёхкомнатный номер, включающий в себя гостиную, две спальни и кухоньку, Джейн стянула перчатки и, бросив их на бархатную банкетку в прихожей, первым делом направилась к бару. Половину первого дня мы провели на балконе, потягивая вино и разговаривая обо всём. В этих разговорах и планах на ближайшую неделю растворилось моё плохое предчувствие, и тревожные мысли улетучились. Мы в Париже, и нам ничего не грозит.
Мы гуляли по его улицам и набережным, взявшись за руки. Зашли почти в каждую пекарню-кондитерскую и, кажется, попробовали всю выпечку Франции. Одних только круассанов мы съели штук сто. В своей прошлой жизни я не была фанаткой пекарен, покупала продукты только на рынке, и зачастую это были фрукты и овощи. Я выходила из дома, добегала до ближайшего рынка или палатки, глядя себе под ноги, брала необходимое и тем же способом возвращалась обратно в комнату. За много лет проживания у мадам Жерар я выходила только на рынок и на работу.
Джейн водила нас по музеям, и я смогла увидеть Лувр не только снаружи, но и внутри. Я не очень интересовалась искусством — разве что литературой; к остальному я была довольно равнодушна, — но горящие от восторга глаза Адетты заставляли меня радоваться, будто это была мечта всей моей жизни. Я любила видеть её счастливой: это приносило мне покой, чувство принадлежности к чему-то.
На пятый день мы вернулись в номер совершенно вымотанными. Утром мы позавтракали в кафе «Ля Ротонд» — Джейн очень нравился кофе, который там подавали, — прогулялись по Монпарнасу, покормили птиц в парке. До обеда мы ходили по рынку, рассматривая антикварные магазины и книжные лавки, покупая то тут, то там какую-нибудь безделушку. У прилавка со всяким хламом, что продавала пожилая женщина, — по всей видимости снеся весь мусор, что был у неё дома, — я заметила маленькую куколку в белом платье, такой же шляпке с вплетёнными в неё сухоцветами незабудки и золотистыми локонами, спадающими на плечи. Тельце её было мягким, а ручки, ножки и голова сделаны из фарфора. Я взяла её в руки и долго рассматривала расшитое кружевами платьице и аккуратно и нежно расписанное личико с лёгким румянцем на щеках. Я держала её на ладони и вглядывалась, вглядывалась в неё, сама не понимая, почему не могу оторвать от неё свой взгляд. Выражение её лица было столь невинным и покорным, что я почувствовала странное покалывание в районе грудной клетки.
«Нравится?» — раздалось над головой, и я вздрогнула, а затем кивнула, отвечая на вопрос, — Это моей дочки, малышки Манон. Её давно уже нет в живых, а я храню эту куколку уже сорок пять лет».
«Ох, извините», — я поспешно вернула игрушку на прилавок, почувствовав, что вторглась во что-то личное, интимное.
«Что ты, дитя, — старушка взяла куклу и протянула её мне, — бери, милая. В подарок бери. Прошу, не отказывайся, отдашь своей детке, она будет рада».
В горле застрял ком, а глаза налились слезами, и я не знала, от чего больше: от горьких воспоминаний или трогательного жеста этой прекрасной женщины. Я поблагодарила её, взяв за руку и слегка сжав морщинистую кожу. Она напоминала мне о мадам Жерар.
«Спасибо», — тихо сказала я и улыбнулась, кладя куколку в карман платья. «Спасибо, я сберегу её для Манон».
И Сесиль.
Обернувшись, я не обнаружила рядом с собой Адетту и Джейн, отчего внезапно меня уколола тревога. Поток людей не заканчивался, а я всё никак не могла разглядеть среди них подруг, и вдруг почувствовала, что паникую. В груди сдавило, и стало трудно дышать, чему я больше удивилась, чем испугалась, потому что раньше со мной подобное не происходило. Я умела быть одна и никогда не терялась в толпе, тем более не паниковала. Однако в тот раз мне казалось, я в полном одиночестве стою посреди огромного дремучего леса, в котором давно заблудилась, и вороны, каркая, кружат надо мной, крича всё громче и громче. Резко они пикируют вниз и дёргают меня за волосы и одежду, клюют кожу, раздирают платье когтями. Я кричу, глубоко внутри кричу, пытаясь сделать хоть шаг в реальном мире, как вдруг меня хватает чья-то рука. Вороны замолкают, улетают прочь; лес растворяется, а темнота рассеивается, превращаясь в свет.
«Ах, вот вы где, — сказала я, облегчённо вздыхая, — простите, я отстала. Засмотрелась на...»
Джейн обеспокоенно на меня смотрела, и я, медленно возвращаясь к воронам, спросила, где Адетта. Джейн сказала что-то о женщине в платке, какой-то записке и Адетте, которая отправилась догонять эту женщину. Джейн говорила так сбивчиво, что я не могла понять, стоит ли мне бояться. «Идём», — сказала она и, взяв меня за запястье, повела сквозь людей.
Мы нашли Адетту, сидящую на скамейке около фонтана. Сердце перестало биться, как бешеное, и мы немедленно направились к подруге. Она держала в руках записку, уставившись на неё, не заметив нас. Я села рядом и почувствовала, как Адетта слегка вздрогнула, а затем обратила на меня и Джейн внимание. В глазах её застыл страх. Дрожащей рукой она протянула мне записку, в которой по-английски было написано следующее: «Я встречу тебя на вокзале, моя сладкая Детт. Ты соскучилась по мне?»
«Что это? — спросила я с нарастающей паникой в голосе, — откуда это? Кто тебе это дал?!»
Уйдя вперёд меня на рынке, Джейн и Адетта остановились около прилавка с русской литературой, перебирая книги, когда неизвестная женщина, закутанная в чёрный большой платок, толкнула Адетту плечом, а когда та повернулась попросить прощения, сунула в ладонь клочок бумаги. Прочитав послание, Адетта бросилась за незнакомкой, чтобы узнать, что происходит, но женщина скрылась в толпе, и Адетта осталась стоять одна с запиской в руках. Я предположила — хотя сама в это не верила, — что женщина с кем-то её перепутала.
«Моя сладкая Детт, — нервно проговорила Адетта, указывая пальцем на цитируемые слова, — как думаешь, кто мог так меня называть?»
Я и так знала ответ, вот только вслух произносить боялась.
«Но как же так? — я всплеснула руками. — Как он нашёл нас? Как он узнал, что мы в Париже? Боже, как он узнал, что мы на рынке?»
Джейн стояла в недоумении и смотрела на нас, как на полоумных. Она не знала о Джоне; никто, кроме нас с Адеттой и Гарри, не знал о Джоне. Ей было страшнее, чем нам, потому что в тот момент ей, должно быть, приходили на ум разные ужасные вещи одна за другой.
«Кто это был?» — робко спросила она, присаживаясь по другую сторону от Адетты.
Она имела в виду женщину в платке. Адетта сказала, что не знает. Она не знала, кто была та женщина в платке и почему именно она передала эту паршивую записку. Нужно было её отыскать и самим расспросить об этом. Тогда мы думали именно так. Мы должны были узнать, в Париже ли Джон.
Не могу думать о Джоне, о его мерзком оскале, низком голосе с хрипотцой, о его грязном поганом рте, способном извергать лишь мерзкие ругательства. Каким же самоуверенным он казался, когда бил меня ногами! Какую силу он, должно быть, чувствовал! Сильный и властный, он может заполучить всё, что он хочет! Так он, наверное, думал. Высокомерный себялюбивый Джон.
Да-а-а, он просто герой, одолевавший ужасных смертельно опасных, угрожающих его жизни невинных слабых и беззащитных девушек! Словно рыцарь, обнаживший свой меч перед громадным чудищем — драконом, он сражался с хрупкими девушками и гордился собой за это. Ох, Джон!
Я ненавижу его. Одно лишь его имя вызывает во мне гнев. И даже сейчас, умирая, я из последних сил его ненавижу. Я злюсь и хочу закричать, но предательские... Предательские лёгкие не могут издать даже отчаянного вздоха, стона, ничего. Да почему же я так беспомощна в тот момент, когда должна быть сильной?! Я же готова восстать против целого мира, если он покусится на мою любовь! И он покушается! Скоро не останется ничего от неё, последнее, что у меня осталось, исчезнет, так почему же тогда я не могу подняться с этой чёртовой земли?! Дай мне уже умереть или восполни мои силы, чтобы я её защитила!
НУ ЧТО ЖЕ ТЫ НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЕШЬ? Убей меня или дай жить.
Я смотрю в небо. «Почему?»
Зачем нужно было давать мне всё, всё, что мне когда-либо было нужно? Всё, чем была моя жизнь, в чём состояло моё счастье, что убило моё бесконечное одиночество? Зачем нужно было давать мне всё, а потом отбирать? Ты наказываешь меня за что-то? Что я сделала, Господи? ЧТО Я СДЕЛАЛА?
Я смотрю в небо и не могу пошевелиться. В груди жжёт от злости. Джон. Если я останусь жива, я убью его. Клянусь, я убью его.
Мы обошли весь рынок, заглядывая под каждый лежащий на пути камень, но женщину нам так и не удалось найти. Когда мы, уставшие от ходьбы и утомлённые жарким солнцем, зашли перекусить в ресторан неподалеку, люди вокруг казались нам подозрительными. Мы с Адеттой высматривали Джона. Нужно было возвращаться в Англию. Мы приняли это решение, как только сели за столик, и планировали направиться в отель сразу после раннего ужина, собрать чемоданы и отправиться на вокзал.
Мужчина, читающий газету за соседним столом, время от времени поглядывал на нас, и я это заметила сразу. Нам стало жутко, и, оставив блюда почти не тронутыми, мы ушли из ресторана.
В номере, который теперь казался удушающе тесным, мы перечитывали записку раз за разом, и каждая из нас по очереди нервно расхаживала по комнате, пока остальные две сидели на диване. Адетта выглядела страшно испуганной, и я даже не знала, что она может бояться настолько сильно.
«Я вам не рассказывала, — сказала она, а затем, посмотрев на меня, добавила: — Даже тебе. Когда мы с Джоном познакомились, мне было всего двадцать пять лет. Он сразу же убедил меня переехать во Францию. Да, я знаю, глупо ехать за кем-то в другую страну, когда вы знакомы всего пару месяцев, но я была влюблена. Очень влюблена, хотя сейчас не понимаю почему. Всё было хорошо, мы были счастливы, успели пожить в трёх крупных городах. Я ждала его предложения больше всего на свете, но даже через год он не встал на колено. А я всё равно была с ним. Какая разница, законный он мне муж или нет, если я его люблю? Когда мы переехали в Анси, я уже знала, что он изменил мне два раза с двумя разными женщинами. Я это знала и даже дружила с обеими. Я возненавидела его, но любить не перестала, я осталась с ним. Однако, когда в тебе таится обида от предательства, которую ты маскируешь в прощении, без скандалов не обойтись. Мы много ссорились, и он впервые поднял на меня руку».
Мы с Джейн, окружившие Адетту с обеих сторон, нежно обняли подругу, давая понять, что мы рядом. Она обняла нас в ответ, смахнула слезу с щеки и продолжила:
«Конечно, мы мирились, и я продолжала его любить и ненавидеть. Я забеременела», — на этих словах она ненадолго остановилась, чтобы подавить ком в горле. Мы с Джейн переглянулись. «Я обрадовалась, но испугалась, что ребёнок родится вне брака. Я всё ему рассказала и уже сама напрямую спросила: "Джон, мы поженимся? Ребёнок не должен быть рождён вне брака". И Джон так ласково на меня посмотрел, знаете. С такой, казалось, любовью, что я поверила. Он сделал мне предложение на следующий день, и всё начало налаживаться. Вот только потом мы снова поссорились. В тот день, помнишь, когда ты застала меня курящей днём?»
Я кивнула и прижалась к подруге сильнее, накрывая её ладонь своей.
«Я не знала, что ты была беременна».
«Конечно, я же тебе не рассказывала. А срок был недостаточно большим для заметного живота. В тот день он мне снова изменил, спустя столько клятв любить только меня. Опять предал. С той итальянской подружкой, помнишь? — она нервно рассмеялась сквозь слезы, обратившись ко мне. — Говорила же я, не имеет значения, связаны они кровными узами или нет. Они были сладкой парочкой. А на следующий день Джон избил меня за то, что я предъявила ему за очередную измену, и у меня случился выкидыш».
«Ох, милая! — прошептала Джейн, вздрогнув от неожиданной информации. — Адетта...»
Я молчала, думая о том, что в то время мы уже были знакомы, и она уже была моей подругой, моей Адеттой. Внезапное чувство вины ударило меня под дых.
«Но почему ты не говорила?» — сказала я, вставая с кровати и вытирая о подол платья вспотевшие ладони. Чёртов Джон.
«Не хотела выносить сор из избы, — ответила она, утирая слёзы. — Да и мы только познакомились, я и не думала нагружать тебя проблемами. Я тогда сказала, что заболела, но на самом деле я была в больнице из-за выкидыша. Нет, нет, не переживайте. Мне было грустно, но срок был слишком маленьким, и я... не знаю. Наверное, меня ранила больше измена Джона. Да, звучит ужасно, поэтому я не рассказывала. Чувствовала себя плохим человеком».
Джейн начала убеждать Адетту в обратном и утешала её, говоря, что её вины в этом нет. А я, не в силах поверить, что всё это происходило у меня под носом, сверлила взглядом стену.
«То есть, — начала я, — ты пришла ко мне через неделю после случившегося? Бедняжка, но ты ведь и оправиться не успела, а уже сидела со мной в комнате и читала мои паршивые книжки! Зачем?»
«Хотела тебя увидеть, — она улыбнулась своей ласковой сестринской улыбкой. — Хотела как можно меньше проводить времени в той квартире. Я хотела рассказать, правда. Но нам было так весело, что мне стало так легко. Я обо всём забывала, когда мы были вместе».
«Но потом возвращалась к нему, — я пыталась унять дрожь в груди, но она только усиливалась. — И страдала!»
«Я не могла по-другому, — почти шёпотом ответила Адетта, прижимаясь к Джейн. — Мне было так плохо с ним, но я не представляла жизни без него, даже не думала уходить. Не смотрите на меня так. В ту ночь, когда я пришла к тебе, — она вновь смотрела на меня заплаканными глазами, — я думала, он убьет меня. Но даже тогда я знала, что вернусь к Джону. Даже когда пришла к тебе с собранным чемоданом. Однако... всё изменилось, когда я услышала твой крик. Последней каплей стала ты, свернувшаяся на полу и всхлипывающая от его побоев. В тот момент, когда я увидела это, вся моя любовь к этому чудовищу сгорела в миг. Мне стало плевать на его измены, на побои, и я решила сделать вид, что подчиняюсь ему, а потом мы сбежали».
«О, Адетта!» — я рухнула рядом с ней, и вместе с Джейн мы обняли подругу.
«Но он сказал мне кое-что, чему я сначала не придала особого значения и не думала, что он серьёзен».
«Ох, что же он сказал?» — спросила Джейн, поглаживая Адетту по плечу.
«Если я уйду от него, он меня найдёт и вернёт себе».
Мы с Джейн обменялись обеспокоенными взглядами.
«Но ты ему не жена, — сказала Джейн. — Уже нет, и он не может ничего тебе сделать, просто не имеет права. Вы ведь развелись, правильно?»
«Да», — ответила я вместо Адетты, пока та смотрела на Джейн отрешённым взглядом. — Её родители всё уладили. У него нет законных прав на тебя».
Адетта посмотрела на меня, и в её взгляде застыла боль. Она словно хотела что-то сказать, но не решалась, нервно выгибая пальцы на руках. Моё сердце сжалось от надвигающегося нехорошего предчувствия. Что-то в её взгляде было не так.
«Что?» — не вытерпела я и резко спросила, изводимая тревогой.
«Развода не было, — едва проговорила Адетта, силой выдавливая из себя это признание, — не получилось. Ох, дорогая, прости меня за то, что скрыла это от тебя!»
Она поднялась с кровати вслед за мной и сжала мои плечи, пытаясь посмотреть мне в глаза. Холодные и нежные словно фарфоровые пальцы обвили мои ладони и прижали их к губам девушки. Она просила прощения, пока я, онемевшая от ужаса, пыталась найти нужные слова в своей голове. Джейн заплакала и запаниковала.
«Что ты имеешь в виду? — я смотрела на подругу и никак не могла понять, что же она такое говорит, — Что значит «не получилось»? Твои родители... они все уладили, я помню, я была там. На семейном вечере... И вы были...»
«Нам не дали развод, дорогая, — она сжимала мои ладони все крепче, пока я не вздрогнула от боли, — ничего не вышло. У Джона имелись связи посильнее адвокатов моих родителей. А в самый последний момент этот подонок изменил свое решение и отказался со мной разводиться. Я так не хотела, чтобы ты переживала, поэтому уговорила родителей ничего тебе не говорить. Они были против, но я настояла. Я не хотела тебя беспокоить. Тебя бы это разбило, и ты бы так и не нашла покоя в постоянных переживаниях за меня»
Мне нечего было сказать, поэтому я не проронила ни слова, только лишь глядела в эти маленькие льдинки и плакала. Я не держала на Адетту зла. О Боже, конечно же нет, как бы могла я! Все, что во мне бушевало в тот миг - это ужас. Я не на шутку испугалась и тысячу раз прокляла себя за то, что согласилась ехать во Францию. Сжимая в кармане юбки маленькую куколку, я монотонно повторяла про себя слова молитвы и просила Бога уберечь нас и закончить этот внезапно начавшийся кошмар.
***
Вокруг Джона действительно было много людей, готовых оказать ему любые услуги. Он следил за нами через многих малознакомых или даже совсем незнакомых нам людей; все эти годы он знал, чем мы живём, куда направляемся. Точнее, Джон следил за Адеттой. Ему не было дела до её друзей, разве что он думал использовать их как возможность манипулировать, потому что знал, что Адетта сделает всё ради своих близких. Долгие годы он наблюдал за жизнью своей жены и знал каждый её шаг, мог застать её врасплох в любой момент, однако же выжидал более эффектного момента. Поездка во Францию как раз им и была. Он продумал целый план, нанял кучу людей и «вбухал приличную сумму денег». Так он сказал, скалясь своими белоснежными зубами, довольно потирая подбородок пальцами, когда я приехала к Джейн. Он выложил мне всё, потому что знал, что я не... Что я унесу это его откровение в могилу.
Смутные образы прошлого вечера накатывают на меня волнами, то ударяющими мне в лицо, то едва касающимися моих волос. Я помню запах коньяка, помню голос, чьи-то руки... Его руки, стягивающие с меня...
Я вспоминаю её печальные глаза, в которых читался страх, животный страх, страх неизвестного, и чувствую, что плачу. Горячие слёзы катятся по лицу, и я ощущаю кожей их жар. Это хороший знак, думаю я; если я чувствую, значит, жива. Значит, смерть отступила от меня на полшага, оставляя за собой шлейф надежды на то, что я смогу встать. Я смотрю в небо и молю Бога о том, чтобы те выстрелы не были предназначены ей, потому что, если она всё же приехала, он её убьёт. А я не успею предупредить.
Прошел целый вечер, а затем и бессонная ночь, перед тем как в номер постучали. Мы не отправились на вокзал, решив позвать на помощь Гарри. Не спавшие ни минуты, мы подпрыгнули от неожиданности и встревоженно переглянулись. Все время до этого момента мы находились в безмолвном ожидании утра, так как решили дождаться часов работы почтового отделения и броситься туда, чтобы отправить Гарри срочную телеграмму, однако стук в дверь вырвал нас из оцепенения. Джейн вернулась в гостиную с букетом розовых пионов и дрожащей рукой протянула Адетте записку. Ахнув, та смяла ее в руке. В ней было послание: «Моей сладкой Детт в знак примирения и начала новой жизни», что означало лишь одно: теперь мы не были в безопасности, так как наше место проживания было известно Джону. А вот что оставалось за рамками неизвестного, так это то, что нам теперь делать.
Из всевозможных решений мы приняли самое неверное — обратиться за помощью к горничной. Кто же знал, что Джон подкупил многих в том отеле... Ведомые совсем еще юной девушкой к черному выходу, мы то и дело переглядывались друг с другом, но молчали, надеясь, что скоро страх останется позади. Это теперь я знаю всю картину целиком, а тогда я чувствовала, что мы — три мышки, попавшиеся в мышеловку, которые кричат и извиваются от полного непонимания происходящего. Я не знала, чего ожидать, я даже не была уверена в серьезности ситуации, в которую мы попали. Явным было лишь одно — страх, и он сковывал изнутри.
Милая горничная даже вызвала такси и велела везти нас на вокзал, да еще и добавила напоследок: «Да сохранит вас Господь», и сжала на прощание мое плечо. Я даже успела подумать, какая она хорошая, добрая девочка, а затем увидела Джона, поджидающего нас на перроне. Конечно же, он забрал ее. Собственнически, словно вырвал игрушку из детских маленьких ручек. Наших с Джейн рук. Все произошло быстро и без привлечения большого внимания. Двое мужчин схватили нас с Джейн за запястья и сжали с такой силой, что заболели кости. А когда я попыталась вырваться, меня схватили за талию и силой прижали к себе. Он угрожал ей, что если она не сядет с ним в поезд добровольно, он убьёт меня и Джейн. Конечно же, Адетта ему повиновалась.
Я задыхалась, пока бежала за поездом, отнявшим ее у меня. Разум цеплялся за ее беспомощный, но уверенный взгляд, которым она одарила меня напоследок. Я бежала, позабыв про шляпу на голове, и, подхваченная ветром, она улетела куда-то за меня, а я даже не обратила на это внимание. Джейн кричала мне вслед и умоляла остановиться, но я была не в силах это сделать, мне нужно было вернуть ее.
А затем... Затем настали чудовищные годы без моей Адетты.
Вернувшись в Лондон, мы с Джейн, держась за руки, непременно направились ко мне в дом, к Гарри, и, рухнув перед крыльцом, зарыдали в голос. За помощью Гарри непременно обратился к своим родителям, не маловлиятельным людям, а затем нам пришлось рассказать обо всем и Спенсерам, которых чуть не хватил удар. Мы искали ее три долгих года и даже наняли частного детектива, но Джон умело скрывался.
Я умирала без нее от тоски, и дни шли один за другим без остановки, сливаясь в один бесконечный поток времени. Не видела я разницы и между днем и ночью, и все продолжала ее искать. Три года своей жизни я посвятила поискам, тяжелым, безрезультатным поискам моей Адетты. А затем началась война. Война, которая вырвала из моей жизни еще одного дорогого моему сердцу человека — моего мужа. Гарри забрали на фронт, и в миг мир остановился, почти перестал существовать. Прощаясь с ним, я рыдала, кричала, умоляла остаться, клялась, что отправлюсь воевать с ним. Мой голос, до того всегда тихий, еле слышный, разразился отчаянным воплем дикого раненного зверя, и я упала перед ним и офицерами на колени. В кругу десятков солдат, военных, их жен и матерей я свалилась на мокрую от дождя землю и умоляла не забирать его у меня.
Гарри плакал, обнимая меня. Он обнял меня так нежно, почти как в тот самый день, когда мы убирали вещи Сесиль. Он гладил меня по волосам, прижимая мою голову к своей груди и без остановки шептал мне на ухо: «Я вернусь», но я знала, что это неправда. Он не вернется точно так же, как и не вернулась Адетта. А она, в своем роде, тоже отправилась на войну.
Оставшись одна в нашем с Гарри доме, я сидела на полу перед незажжённым камином, держа в руках маленькую куколку, напоминавшую мне обо всем, что причиняло боль: об утрате Сесиль, поездке в Париж и о том, как любимый садится в поезд, уезжая от меня прочь. Покидая меня.
И я вернулась в свое несуществующее существование, в свою маленькую комнатку. Только потолки в ней теперь были выше и пространства много больше, однако она по-прежнему меня душила, вдавливая в холодный деревянный пол. Я потеряла все точно так же, как и обрела когда-то. Так же внезапно, так же громко. Конечно, у меня осталась Джейн, и родители Гарри и Адетты не забывали меня навещать, и я была им безмерно благодарна. Да, я не осталась одна, но чувство одиночества съедало меня изнутри, вгрызаясь в плоть, отрывая от нее куски.
Джейн, скорее, была подругой Адетты, и мы не смогли сильно сблизиться, поэтому, оставаясь наедине с девушкой, я чувствовала себя немного неловко. Я безусловно любила ее, и люблю сейчас, но она не смогла закрыть собой зияющую пустоту в моей душе, как когда-то смогла Адетта.
Сначала Гарри писал письма. В них я находила свое утешение, жадно впиваясь в строки, написанные любимой рукой. Слова его были полны любви и горькой нежности, нагоняющей тоску по мужу, но ни за что бы я не перестала читать те письма. В каждом он уверял меня в том, что война скоро закончится. Вот-вот, и он вернется домой, обнимет меня, поцелует, утешит, заберёт мои боли себе и согреет от этой мерзлой тьме одиночества. И я начала в это верить, пока почтальон не перестал класть письма в почтовый ящик, и тогда в душе закралось страшное предчувствие. От Гарри не было вестей почти восемь месяцев, а потом пришла телеграмма.
От Адетты.
Я бежала вдоль улиц, придерживая подол платья, перепрыгивала через лужи и вступала в слякоть. Врезалась в прохожего пожилого мужчину, попросила прощения и, упав в грязь перед домом Джейн, расплакалась. Она бежала мне навстречу, встревоженная, но радостная. В руке ее тоже была телеграмма. Она помогла мне подняться с земли и, несмотря на мое перепачканное платье, сжала меня в крепких объятиях. Адетта написала нам обеим одинаковый короткий текст: «Я жива. Без Джона, и со мной все в порядке. Буду у Джейн на летнем приеме. Больше ничего сказать не могу». Мы тысячу раз перечитывали эти строки снова и снова, не в силах поверить в них, спрашивая себя, получим ли мы еще от нее весточку или придется терпеть до июля?
В июле Джейн устраивала ежегодный грандиозный прием в честь дня рождения ее мужа, где собирались самые влиятельные люди Англии — знакомые и коллеги, друзья и почитатели. Мне не удалось побывать ни на одном из них, и я, впрочем, не стремилась туда попасть. Мне это было чуждо, от подобных мероприятий мне становилось не по себе, и я вежливо отказывалась. Но только не в этом году, разумеется. Нет.
В конце мая пришла еще одна телеграмма, но на этот раз с ужасной вестью. Гарри считался без вести пропавшим. Сердце рухнуло, стоило мне лишь прочитать эти строки, и вера в счастливое будущее пошатнулась. Не помню, как я дожила до июля, ведь все это время пребывала в полузабвении и бесконечном сне, и только мысли о предстоящей встрече с Адеттой и мизерном шансе на то, что мой муж жив, давали мне силы держаться дальше
Чувство, что мои воспоминания вот-вот приведут меня к разгадке о том, что же случилось со мной, нарастает с силой, и я понимаю, что скоро всему наступит конец. Разумом я подбираюсь к чему-то страшному и неприятному, и сердце мое начинает заводиться по новой. Земля отпускает меня, и я больше не врастаю в рыхлую почву, и снова чувствую брызги плещущейся рядом реки на своих ступнях. Решаю, что необходимо продолжать вспоминать, потому что, по всей видимости, это дает мне силы. Каким-то невероятным образом воспоминания возвращают меня к жизни, и, кажется, я даже смогла бы пошевелить рукой.
Я приехала к Джейн за день до приема, и мы обе извелись в предвкушении. Нам одновременно было невыносимо страшно и радостно от того, что сегодня может произойти. Нас пугали мысли о том, что у нее не получится и Адетта не приедет, но затем мы смахивали эти мысли друг с друга и улыбались, тепля в себе надежду на воссоединение. На самом деле она росла с каждой минутой, и мы то и дело поглядывали друг на друга, улыбаясь, пока в доме царила атмосфера суетливой подготовки к мероприятию. Я представляла, как она войдет в гостиную, распахнет свои руки, и я брошусь к ней в объятия, услышав: «Со мной все в порядке».
Утром мое сердце трепетало, и я не могла усидеть на месте в ожидании вечера, когда в дом нахлынут гости и... И она войдет с ними, словно никуда и не исчезала. Джейн тоже бегала как заведённая, постоянно отмахиваясь от преследующих ее детей, бросая им ласковое: «Не сейчас, крошки, мама очень занята», и девочки, старшая Мэйв и совсем крошка Ди, насупившись, убегали прочь, не подозревая, что на самом деле творится в сердце их мамочки. Глядя на эту картину, я непроизвольно сунула руку в карман платья и сжала в кулачке маленькую куколку. Она уже изрядно потрепалась, ибо я не оставляла ее ни на минуту, и везде брала с собой. Куда бы я ни пошла, малышка была со мной, согревала мою душу и придавала храбрости жить дальше.
Гости прибывали с четырех часов, и мы с Джейн вздрагивали при каждом звонке в дверь, а затем бежали ко входу, наблюдая, как дворецкий отворяет двери для леди и джентльменов. И каждый раз улыбки на наших лицах сменялись разочарованием. И если я и не думала ни о ком другом, то Джейн постоянно приходилось себя одёргивать и натягивать улыбку обратно, чтобы сохранять спокойствие и свой статус перед гостями. Позволив себе немного расслабить напряжение, я взяла бокал вина с подноса туда-сюда сновавшего официанта и присела в мягкое кресло. Надо мной тут же выросла чья-то фигура, и, подняв глаза, я увидела Виктора, одного из друзей Адетты и Гарри, а по совместительству завсегдатая воскресных литературных вечеров. Я и сама не ожидала, как радостно мне будет увидеть знакомое лицо. Кого-то из старой жизни, и какое облегчение мне принесло присутствие Виктора. Однако оно сразу сменилось напряжением и тревогой, когда он начал расспрашивать о делах Гарри. «Слышал, — хриплым голосом произнес мужчина, — он отправился воевать. Пропал? Господь всемогущий, мне так жаль. Если тебе когда-нибудь понадобится помощь, разумеется, ты можешь на меня рассчитывать».
Я поблагодарила Виктора, и на душе и впрямь стало чуточку легче, будто один из заваливших ее камней был снят. Искренне и тепло — насколько это было возможно — я улыбнулась старому другу и с нежностью потрепала его за плечо. Пока Джейн встречала новых гостей и развлекала уже прибывших, Виктор сумел составить мне хорошую компанию и не позволил сгореть от нетерпения и предвкушения. Мы говорили о литературе, и я вдруг ощутила невесомое присутствие какого-то чувства. Оно было похоже на то, которое мне удавалось испытывать во время написания моих рассказов, когда я с особой щедростью выплескивала слова на бумагу.
Ближе к позднему вечеру, когда ко мне подошла одна из официанток и спросила мое имя, я встала с кресла и, отдернув платье, радостно обняла девушку за плечи и, взвизгнув, покинула Виктора, чтобы найти Джейн. Кто-то пришел и просил передать мне, чтобы я вышла в сад, чтобы поговорить. Наконец-то! Наконец-то она приехала! Не спросив имени пришедшего — ведь я и так прекрасно знала его — я бросилась бегать по дому в поисках хозяйки, но, не найдя ее поблизости, решила бежать в сад. Вместе с Адеттой мы найдем ее позже. Почему Адетта просила выйти меня из дома, меня нисколько не напрягло. Она же наверняка скрывалась! Нельзя, чтобы кто-то увидел ее раньше меня, конечно, нет. И я бежала. Сквозь толпу богачей, мужчин, куривших сигары, и дам, изящно державших ножки бокалов, летела, подталкиваемая счастьем. В саду было темно, лишь журчала неподалеку вода и шумел летний теплый ветер. Где-то позади остался гул голосов и приглушенная музыка. Я вдыхала вечерний воздух, улыбаясь, пока чья-то рука не схватила меня сзади и не заткнула мне рот.
Пальцы... Пальцы шевелятся! Господь, — мысленно восклицаю я, — спасибо. Спасибо! И вновь я чувствую... Траву, мокрую траву под моими ладонями. Холодная земля, мягкая, приятная наощупь. Как же радостно это, как драгоценно — ощущать жизнь, чувствовать кожей мир. Сколько я пролежала? Несколько часов, лет, столетий? Все это уже неважно, главное — у меня появился шанс. Еще одна крупица надежды на то, что я встану. Встану и непременно побегу в дом. Теперь я совсем близко и вновь вижу перед собой его лицо, до того мерзкое, что хочется в него плюнуть. Боль возвращается в тело, и я чувствую, как тянет внизу живота, как ноет внутренняя сторона бедер и груди... Как больно. Однако не телесная боль заставляет слезы струиться по моему лицу. Воспоминание. Такое близкое, такое свежее, оно колет где-то под рёбрами. Такое омерзительное, оно заставляет чувствовать себя униженной. О нет!
Джон силой заставил меня сесть на скамейку под яблоней, и, оцепенев от страха, я податливо опустилась. Руки дрожали, а на глазах выступили слезы. Я ничего не могла сказать, кроме сорвавшегося с губ: «Что ты здесь делаешь?» Голос мой дрогнул, и слова прозвучали так неуверенно, даже я сама услышала в них страх перед Джоном. А ведь это ему и было нужно, он ведь питался этим страхом. Он издевательски рассмеялся, а затем лицо его окутал гнев. Он искал Адетту. При этих словах я вдруг испытала дикое облегчение, ведь это означало, что она и впрямь сбежала от него. «Я ничего не знаю о ней вот уже три года», — набравшись смелости, произнесла я настолько твердым голосом, насколько мне удалось его таковым сделать. «Чепуха, — бросил Джон и упал рядом со мной, — я знаю свою жену. К тому же, ей не удалось скрыть от меня и того факта, что перед тем, как сбежать, она ходила на почту, чтобы отправить срочные телеграммы своим никчёмным подружкам».
На мгновение сердце замерло от страха, и я вгляделась в лицо Джона через сумрак вечера. На нем была гримаса гнева и отвращения. Отвращения, которое он испытывал ко мне. «Поэтому я приехал сюда, но дорогую женушку не нашел. Затем я вспомнил ее дрожайшую подругу, которая украла мое. Которая забрала у меня мою жену!»
Голос его, словно раскат грома, прокатился над моей головой, и, вздрогнув, я обернулась в сторону дома.
«Я едва вспомнил имя этой твари. Подумал: дай-ка я проверю свою теорию и спрошу милую официанточку, обслуживающую гостей на веранде, не прибыла ли и эта прекрасная леди на это чудесное мероприятие. И о какая удача! Чертовка оказалась здесь и сама прибежала ко мне в лапки. Не бойся, я же вижу, как дрожит твой подбородок, детка».
«Не смей меня так называть», — прошипела я, внезапно разозлившись, отбрасывая его руку от моего лица.
«Не буду, если скажешь, где моя жена, — он вновь схватил меня за подбородок, сжав его посильнее, — где Адетта?»
«Не знаю. Здесь ее нет, а теперь проваливай!»
Он разозлился. Схватил меня за запястья и силой притянул к себе настолько сильно, что его горячее дыхание опалило мне ухо. Он сжимал мою руку с такой силой, что ныли кости, и я не в силах была высвободиться. Его рука поползла вверх, ненадолго остановившись на груди, скользнула к шее. «Да ты знаешь, что я могу с тобой сделать, чертовка? — шипел он, и я зажмурилась от страха и боли, — всё что угодно могу с тобой сделать, слышишь меня?» Рука его все сильнее сжимала мое горло, а губы прижались к моему уху: «Показать?»
Сопротивляясь, я дрыгала ногами и била Джона по ногам свободной рукой. Умоляла отпустить меня, и как только он ослабил хватку на шее, закричала. Огромная ладонь грубо закрыла мне рот и, не растерявшись, я укусила ее, вложив в этот укус всю силу, что у меня была. Зашипев от боли, он внезапно отшвырнул меня от себя так сильно, что я упала со скамейки к его ногам. Мозг лихорадочно искал выход. Бежать! Единственное, что имело смысл. Я бросилась в сторону дома, но вдруг заметила, как из-за дерева показались двое мужчин, преграждая мне путь. В голове пронеслась мысль о том, какая же этот Джон гадина, да еще и трусливая, раз взял с собой телохранителей. Пришлось бежать в другую сторону, противоположную от дома. Последнее время мне приходилось много бегать и теперь я тоже бежала, к реке. Звук воды направлял меня, и я молилась, чтобы на берегу кто-то был. Хотя бы одна парочка влюбленных, наслаждавшаяся звездным небом.
Но на берегу было пусто, и Джон нагнал меня, ведь ему это ничего не стоило. Словно коршун на свою добычу, он обрушился на меня и повалил на землю. Его сильные руки вдавливали в землю мои худые запястья, и я думала, они вот-вот переломятся словно сухие ветки. «Хочешь знать, что я с ней сделал? — он не кричал, но его грубый голос сотрясал все вокруг, — Хочешь? Я могу показать» Затем он принялся рассказывать, как долго и пристально следил за нашей чудесной жизнью в Лондоне, сколько денег на это потратил, и сил... И все это, чтобы она снова сбежала.
«К тебе! — шипел он мне в лицо, — Вот уж не думал, что ты будешь ей настолько дорога. Дороже собственного мужа. Она была счастлива со мной, пока не появилась ты. Тощая, страшная дрянь. И что она только нашла в тебе?! Ты же убогая, и тело твое не стоит ни единого франка, ты даже для проститутки слишком паршива»
Слова Джона были лишь бессвязным потоком, который я отчаянно пыталась заглушить. Я не хотела слышать его, не хотела понимать. Я должна была вырваться и убежать. Он нес какой-то бред так долго, что руки начали онемевать, но мои мольбы утопали в потоке его сумасшедшего сознания. Точно, он был не в себе. Сумасшедший, точно дикий зверь, он метал по мне разъяренные взгляды и без остановки оскорблял меня. А потом говорил об Адетте. О том, как он следил за ней, как тщательно все продумывал, а потом мы вдруг неожиданно собрались в Париж. «Какая удача, подумал я тогда! Ведь я как раз переехал в столицу, да еще и совсем недавно, так что ваш приезд был особенно сладостен для меня. Я ждал ее, о да, ждал, когда снова смогу ею владеть. Я! Я, черт подери. А не ты, маленькая мерзавка!» Ярость душила меня, но сопротивляться больше не было сил. Я чувствовала только холодную землю под спиной и отчаянное желание, чтобы это все закончилось.
Он говорил что-то еще, но уже тогда мое сознание начало уплывать. Я смутно помню его слова о любви к Адетте, о том, как она была ему нужна, но он не мог ею владеть. И вот, когда она снова была с ним, снова любила его, я вновь ее украла. «Думаешь, я не видел ее дневников?! Я не читал писем, которые она посвящала тебе?» Каких еще дневников, какие письма он имеет в виду? Я получила лишь одну телеграмму от нее, хотя каждый день надеялась получить хоть какую-то информацию. Какие дневники? Разве Адетта писала дневники? Впрочем, тогда мне это было и неважно. Совсем не имели значения эти его бредни. В тот момент была только боль и мысль, крутящаяся в моем почти отключившемся сознании. Мысль, которая звоном отдавалась в голове. Резкая, пронзительная, она заставила меня замереть от ужаса. Если Джон меня убьет — а он точно что-то со мной сделает — и Адетта все же приедет... Да, она должна была приехать, ведь она написала об этом. Джон не успел ее перехватить, и я верила в то, что он не знал, где она. А раз так, то она обязательно должна была явиться, но ее все не было. Пока я была там, в доме, она не приходила. А теперь, когда я останусь тут одна, Джон обязательно вернется в дом и перевернет там все вверх дном, чтобы ее отыскать. А я не смогу ее спрятать. Не смогу защитить. То, что дом был полон мужчин, для меня не имело значения. Я знала: если Джон чего-то хочет, он в силах этого добиться. Только я могла ее защитить. Как? Я не знала, конечно же, не знала. Но чувствовала. Да, я смогла бы ее защитить или хотя бы предупредить. И мы бы вновь бежали вместе.
Боль была резкой, ослепительной, и я вдруг открыла глаза. Джон. Джон, Джон, Джон, повсюду это гадкое чудовище. Я хотела закричать, но что-то меня сдерживало. Кто-то. Я помню движения, грубые и резкие. Обрывки слов долетали до меня, но растворялись в воздухе, а затем оскорбления раздавались прям над моим ухом. Все тянулось так долго, пока лицо Джона не начало пропадать, пока тяжесть его тела не исчезла. А дальше... Дальше тьма и бесконечный поток сознания, переплетающиеся между собой воспоминания.
Я лежу на мокрой от росы траве, раскинув руки в желании обнять необъятно огромное ночное небо, устланное звездами. Стебли полевых цветов и душистых трав — аромат, который преисполняет мои легкие и проникает в каждую пору на моей коже — прорастают сквозь пальцы ног и рук, между оголенных бедер, щекоча тело. Я хочу подняться, встать с мокрой травы, стряхнуть с себя грязь и, если придется, то ползти в дом. Встать. Выжить. Идти. Бежать. Я чувствую в себе силу, боль уже не важна, она незаметна, неощутима. Я медленно переворачиваюсь на бок, чтобы подняться, и из горла вырывается сдавленный стон. Затем еще один, и я готова расплакаться от того, как здорово вновь слышать себя. Да, я смогу встать, я сделаю это...
Слышу голос, выплывающий издалека. Нежный, убаюкивающий, родной.
Сколько времени я здесь лежу? Минуту? Вечность? Впрочем, какая теперь разница, если голос окликает меня по имени. Так заботливо, так ласково. Совсем как раньше, в той кухоньке, залитой ярко-оранжевым светом, апельсиновым соком, разливающимся по полу и стенам. Голос сочится сквозь безумный вихрь мыслей и воспоминаний, он зовет меня, и я тянусь к нему.
— Вера, — слышу я, и мягкая, словно бархат, рука проскальзывает под шею, тянет голову на себя. Она покоится на ее коленях, и я вновь слышу свое имя: — Вера, моя дорогая, все хорошо. Теперь все хорошо.
— Адетта, там... — собственный шепот оглушает меня, — Джон, он...
— Все в порядке, милая, — твердит голос, — Джона больше нет. Гарри... Гарри его застрелил.
Гарри? Мой Гарри? Неужели я все же умерла, и теперь река жизни ведет меня к любимым людям? Если так, значит, и они мертвы? И Адетта, и... Нет, я жива. О да, сейчас я ощущаю это как никогда, я жива, я здесь.
— Вера, — повторяет ласковый голос, а руки гладят волосы, — моя дорогая, я здесь. Я вернулась.
— Адетта, — едва имя срывается с моих губ, как я начинаю плакать. Теперь это слезы счастья, — Адетта, это правда ты? Мы живы?
— Да, милая, — говорит она, — мы живы. Ты только потерпи, ничего не говори, сейчас придет помощь...
— Ты будешь тут со мной?
— Конечно, любовь моя, ведь я приехала к тебе. С кем же еще мне быть?
— А Гарри, ты, кажется, назвала его имя.
Ох, мысли о нем так согревают, неужели он жив? Что же, он и вправду вернулся? И не пропал? Нашелся, главное, что нашелся. Вернулся ко мне, мой Гарри...
— Да, — я слышу, как она улыбается сквозь слезы и чувствую, как и на мое лицо наползает улыбка, — Да, милая, он скоро будет здесь. Скоро Гарри придет...
— Адетта?
— Да, Вера?
— Я так долго тебя искала.
Меня подхватывают чьи-то сильные руки, и их хозяин несет меня, бережно прижимая к себе. Его кожа так знакомо пахнет, и я хочу раствориться в этом запахе, уносясь в мир грез, где все возможно, потому что он принес с собой дом. Мир вокруг плывет, словно я смотрю на него сквозь мутное стекло своей комнаты в Анси, в груди вновь разливается тревога и страх, но тепло родных рук сильнее, и я чувствую, как растворяюсь в спокойном сне. Адетта идет рядом, не отпуская моей руки и все время повторяет, что все будет хорошо. Ее слова доносятся словно издалека, тихим эхом, не пробиваясь сквозь пелену, окутавшую мой разум. Я чувствую ее тепло, но связь с реальностью все еще зыбкая и ненадежная, но я верю ее словам, теперь мне все кажется возможным. Я пока не могу открыть глаза, но знаю, или, скорее, мне кажется, что знаю, когда я проснусь, то окажусь дома. В своей постели. Рядом будет Гарри, он пожелает мне доброго утра и сообщит, что ко мне пришли гости. Адетта войдет в спальню, лучезарно улыбаясь. Поцелует меня в щеку и нежно обнимет, опустившись на постель рядом со мной. Я попрошу Гарри отыскать мою куколку и прижму ее к себе, закрыв глаза, как будто это может защитить меня от всего плохого. От того, что произошло у реки. Только бы все это не оказалось сном, ведь вечером мы все вместе пойдем к Джейн, и жизнь вернется в привычное русло. Гарри не уйдет на войну, потому что она закончится, а на берегу у реки вырастут незабудки.