А помнишь, как мы играли в "Казаки-разбойники"?
На улице стояла довольно прохладная погода, это не мешало СССР разгуливать по лесу в одном лишь свитере. Война уже закончилась, Рейх пойман, капитулирован, и можно наконец-то насладиться мирной тишиной, не боясь, что тебя пристрелит снайпер, спрятавшийся где-то на дереве или за ним. Теперь до ушей не доносились звуки самолётов, взрывающихся бомб, свист пуль и гремящих танков, ноги не чувствовали дрожи земли, уши не закладывало от очередной волны бомбежки, в глаза не попадал пепел, и они не видели больше расстрелов, не покрывались пеленой слез при виде смерти своих товарищей, да и людей в общем, а нос не чувствовал металлический запах крови, что пропитала почву. Русский вздохнул и остановился посреди тропинки, по которой шел, прислушиваясь к тихо поющим птицам, которые вернулись относительно недавно. Все почти улажено: дома отстраиваются, продукты ввозятся, солдаты вернулись к семьям, да и производство тоже постепенно начинает возвращаться на круги своя. Осталась только одна проблема и эта проблема — Рейх. Сегодня его должны были убить, и Революционер попросил взвалить это на него, дабы «собственной рукой прикончить этого мерзавца», как он выразился. Время смерти Нациста было установлено на шесть вечера, так что пока можно было прийти к пленнику и поговорить с ним в последний раз, что сейчас Союз и решил сделать. Он вышел из леса и направился в штаб, где и держали Фюрера. Идя по тихому коридору, мужчина направлялся к заветной комнате, но мысль о том, что ему придется убить своего бывшего друга не приносила какого-либо удовольствия или блаженства, наоборот хотелось сохранить тому жизнь, но, увы, нельзя. От этого становилось неприятно и в некоторой степени…больно? СССР зашёл в довольно светлую комнату, на кровати в которой расположился сам Нацист, побитый и потрепанный, с разбитой губой и синяками на лице. Да, тот натворил делов, но всё-таки он тоже живой и спать на бетонном полу было бы слишком даже для него, по крайней мере так думал Победитель ВОВ, так что в тюрьме пленника была кровать.
— Пришел поиздеваться перед моей смертью, да? — с некой усмешкой проронил Фюрер и направил на вошедшего свой пронзительный глубокий взгляд. Всё-таки в его голосе чувствовалась нотка грусти — он не хочет умирать.
— Ох, нет, Рейх, я хотел поговорить, пока ты не унес прошлое с собой в могилу, — Совет сел на краешек матраса и закинул ногу на ногу, опираясь о колено руками. Он говорил четко и довольно спокойно, будто пришел к нему в гости, а не на казнь, в которой он будет палачом, — Думаю, теперь я могу поделиться с тобой тем, что накопилось — мои чувства, переживания, мысли, связанные с тобой.
— Пх, ну-ну, давай, я слушаю, — Дитрих сел рядом и заглянул в глаза своему собеседнику. Ясно голубые… Такие редко где встретишь, и сейчас он был рад, что в свои последние моменты жизни видит именно их, даже не зная причину этой радости.
— А помнишь, как мы играли в «Казаки-разбойники»? — начал Русский, смотря куда-то в стену. Он погрузился в воспоминания, дабы правильно вывести разговор в нужное ему русло, — Мы тогда детьми были, двенадцать или тринадцать лет. Я предложил и объяснил, а ты собрал команду.
— Ах, да, помню. Мы тогда ещё не раз так собирались, — со слабой улыбкой ответил Тройка и опустил взгляд.
— Да… Я почти всегда был разбойником и, когда ты был казаком-главарем, нечасто попадался тебе. До сих пор помню твою сердитую детскую моську, когда я вызволял своих из вашей «тюрьмы», и твою ругань с румянцем на щеках. Знаешь, с первой игры я понял, что неравнодушен к тебе. Мне понравились искорки в твоих карих глазах, воодушевлённые руководство твоими подопечными и полное погружение в игру, — говорил Коммунист, иногда ухмыляясь своему же монологу.
— Это признание в любви? — хихикнул Рейх в руку.
— Не радуйся, все равно это в могилу все снесешь, — со вздохом напомнил «серп и молот», — А когда оба были казаками, всегда была ничья. Помнишь?
— Пф, конечно. Всегда это раздражало, да и до сих пор раздражает. Не люблю ничьи. В игре должен быть победитель и проигравший — никто более, — фыркнул пленник.
— Возможно. Мы были отличной командой, будучи разбойниками, нас редко когда ловили и пытали. Наверное, отсюда и начали развиваться наши военные умения. А помнишь как, когда прятались где-то в кустах, мы держались за руки, слыша приближающиеся шорохи? Или как целовали друг друга в синяки и ссадины после пыток, чтобы скорее зажили? — уже более грустно проговаривал Русский. Наци лишь отвёл взгляд и слегка покраснел. Он тоже проявлял к Союзу не дружескую симпатию в детстве, но никак не мог сказать ему об этом. А после нападения уже забыл про них, а сейчас, упомянув, они вновь начали гореть, отдаваясь тягучей тоской в душе. Бесит…
— Ргх, вот вовремя же ты это вспоминаешь и даже не краснеешь, — Фюрер пихнул Красного в бок, хмурясь и надувая щеки, покрывшиеся лёгким румянцем. В ответ он получил лишь тихий смех. Если посмотреть на них со стороны, невозможно сказать, что эти двое враги, хоть и бывшие.
— Тогда весело было… А особенно твои пытки. Знаешь, а они мне нравились. Ты пытался причинить как можно больше боли, но меньше повреждений, заставляя жертву осушить всю гамму эмоций. Это было…специфично. Я никогда бы не подумал, что это потом будет применяться всерьез, — Социалист заметно погрустнел и отвёл взгляд куда-то вниз, улыбка пропала с его лица, а брови слегка свелись к переносице.
Немец застыл. Он четко почувствовал обиду и тоску в голосе собеседника. Неужели Нацист и впрямь так сильно задел чувства своего бывшего близкого друга этой Второй Мировой войной? На душе висел груз совести. Сколько она отсутствовала у него и не грызла мозг сутками напролет? Достаточно долго, чтобы забыть о ней и об этом сжирающем неприятном чувстве. В самой комнате повисла давящая тишина. Ни Дитрих, ни Совок не могли сказать и слова, хотя было что. Спустя время пространство пронзил грубоватый голос.
— А всё-таки, почему ты начал войну? Неужели жажда власти тебе важнее окружающих тебя людей, которые заботятся о тебе? Тебе и впрямь наплевать на чужие чувства? — Революционер повернул голову к Рейху, в глазах читалось некое отвращение и неприязнь, отчего пленник сжался и опустил взгляд. Проснулся стыд. Он сам уже не помнил точную причину своего нападения, да и это не было сейчас так важно. Было неприятно ощущать все это вновь, внутри все выворачивалось наизнанку от противных ощущений, позабытые уже давно.
— Прости. Я не могу объяснить, — поежившись выдавил из себя «Свастика». Слова давались с трудом, ведь в горле застрял ком вины. Сам того не осознавая, он обнял Большевика. Как давно Фюрер с ним не сидел так в обнимку? Сколько не чувствовал его тепла, не слышал как умеренно стучит его сердце, не ощущал спокойного горячего дыхания макушкой? На удивление он почувствовал, как крепкие руки обняли его в ответ, утыкаясь в плечо.
— Не хотелось бы тебя отпускать, но казнь ждать больше не может, — печально произнёс Союз и отлип от пленника, вставая с кровати. Тройка сделал тоже самое и встал на колени перед ним. Лбом он почувствовал холодное металлическое дуло револьвера, но оно дрожало, как и руки Русского. Фюрер поднял на него взгляд и увидел мокрую дорожку от слезы на его щеке и стиснутые зубы, — Если тебе сложно, я могу сам.
— Ты никогда не боялся смерти. Что ж, я обещал сделать это сам, так что и сделаю это сам. Прости меня, — с натянутой улыбкой пролепетал «палач» и покрепче сжал рукоять оружия.
Наци одной рукой обхватил дуло, прикрывая глаза. На его лице появилась лёгкая ухмылка. Он был рад умереть сейчас от руки своего возможно любимого человека/страны. Коммунист тихо понял слезы одну за другой и не мог прекратить. На сердце было тошно и тяжело. Хоть «Свастика» и предал его, но всё-таки он умел прощать, что и сделал ещё после конца войны. Все же делают ошибки, верно? Вздохнув, мужчина в последний раз посмотрел на Немца и нажал на курок. Раздался громкий выстрел, но Союз его уже не слышал, а лишь видел упавшее на пол мертвое тело, что постепенно холодело, и как под ним увеличивалась лужа крови.