Исчезающий
07.02.22 Моей подруге Ксене, во имя Рэя Брэдбери
Уже которое утро Кирилл шёл в школу лишь с одной мыслью: ему надо умереть. Он хочет умереть. Только смерть станет ему спасением, освобождением. Правда, неясно от чего его спасать. От школы ли? Но оценки пока были неплохие: ни единой двойки да парочка троек по обществознанию. (Кому оно вообще нужно?) Но последняя, совсем короткая четвёртая четверть только начиналась. И волноваться тут было не о чем: времени впереди — море, а может, целый океан. И можно всё поправить. Верно, школа тут была совершенно не при чём. Друзья ли обижали Кирилла? Нет, вовсе нет! Среди своих мальчишек он был главным заводилой, негласным капитаном команды. И всех это более чем устраивало: Кирилл был очень креативным, добрым и смелым ребёнком. Он не любил задаваться и критиковать, зато обожал разного рода приключения и игры, заряжал всех вокруг позитивной энергией. Он был в центре, а может, и сам являлся центром. Что касалось его маленькой семьи, там тоже всё было более чем гладко. Мама пребывала в хорошем настроении: всю неделю будто бы летала на крыльях и радостно хлопала ресницами. И маленькая Танька была на удивление спокойна: даже не трогала редкие коллекционные фигурки. Словом, жизнь текла своим чередом, на улице таял снег и проклëвывалась первая весенняя травка. Можно было бы побегать по лужам в этих старых протекающих резиновых сапогах, а потом купить мороженое в ларьке у школы и наслаждаться первым солнышком. Всё вокруг мальчишки будто бы светилось, кричало, блистало. А ярче всего блестел он. Улыбался, смеялся и шутил, бесконечно шутил. Это была прекрасная, светлая пора.
Но у Кирилла была мысль. Даже не мысль, а немое желание, что взялось неизвестно откуда и заставляло его каждый день бороться со странным рвением спрыгнуть с крыши или неожиданно вонзить себе в горло только заточенный нож. Глупая, дикая мечта: поскорее умереть, поскорее избавить всех от страданий. Правда, от каких страданий, Кирилл понятия не имел. Однако изо дня в день в голове он слышал будто бы и не свой голос: мама и Таня страдают. Надо, просто необходимо, умереть. И хоть он прекрасно видел, что мама счастлива, как никогда раньше, а Таня пока и страдать не умеет (этот пятилетний вихрь кого угодно сам измучает), и хоть он всячески отгонял эту чёртову мысль, вновь и вновь каждое утро с ней просыпался.
Она маячила где-то в подсознании весь день и толкала, толкала Кирилла на странные, безрассудные поступки.
Но никогда не доводила до конца. Стоя на крыше многоэтажки, лёжа на рельсах, держа в руках нож, Кирилл не чувствовал страха. Он вообще ничего не чувствовал, кроме жгучего желания умереть и какой-то странной, похожей на туман, совсем прозрачной догадки: даже если он постарается, он не умрет. Поезд не сможет его перерезать, высота и глубина не уничтожат. Наутро он вновь откроет глаза и захочет умереть. И будет тщетно тянуться к смерти, искать повода. Но ни за что ни разу не умрёт, старайся его глупое сознание это сделать или нет.
— Киря, у тебя всё хорошо? — Алиска, соседка по парте, осторожно толкнула мальчика в плечо.
Кажется, он всё же задремал. Шёл урок математики, а математику Кирилл знал хорошо. В отличие от того же обществознания, которое непонятно зачем нужно, непонятно кому понадобилось, и непонятно где потом пригодиться, математика в воображении мальчика была не просто царицей всех школьных предметов: она была богиней. Матерью. Покровительницей. Когда он вырастет, он станет математиком. Или программистом. Школьную программу по информатике Кирилл, кажется, знал наперёд на несколько лет и уже смело лез за её пределы. Но он не вырастет. Он должен умереть. Он уже мёртв.
— Тьфу ты! — сказал Кирилл шепотом вечно всплывающей фразе. — Да, Алис, все хорошо, я просто не выспался.
Девочка облегченно вздохнула. Всё же, когда полгода сидишь с кем-то за одной партой, привыкаешь к нему. Но, по правде сказать, это Кирилл попросил пересадить его сюда. Дело было не столько в самой лучшей на свете второй парте у окна, сколько в самой соседке. Алиса была самой нормальной из всех девочек: не зазнавалась, не морщилась при виде мальчишек, улыбалась и любила учиться. А ещё была очень умной, доброй и обладала самыми красивыми на свете глазами. Иногда мальчик мечтал, что в будущем они поженятся. Но теперь, конечно, это всё бессмысленно. Пока его душа так рьяно тянется к смерти, все его действия ни к чему не приведут.
Нет, конечно, он и раньше, бывает, обидевшись на маму или сестру, в слезах думал: вот умру я, и будут знать! Или, в процессе своих размышлений, случайно интересовался, а каково это — умереть? Говорил часто от усталости «Я сейчас помру!». В сердцах однажды крикнул маме, что предпочёл бы не рождаться (потом переживал об этом несколько дней). Но это было совсем не то, нет! Он никогда, по крайней мере, до этого месяца, не хотел умереть по-настоящему. Никогда не лежал на путях и не сжимал нож. Никогда с безумием не глядел на воду и не кидался под колёса проезжающих по мокрой от талого снега дороге автомобилей. И не было доселе в его глазах столь странного безумства, и не желал он уничтожить себя никогда.
А ведь так глупо, противоречиво, почти иронично выходит…
После того, как они с мамой чудом избежали аварии, Кирилл должен бояться смерти. Бояться её как огня, как ядовитое насекомое, что когда-нибудь точно ужалит. Тогда, когда всё в его жизни замерло на какие-то две секунды, когда проезжающие мимо машины слились в одно серо-чёрное пятно, когда мама резко затормозила, казалось, что-то в нём необратимо изменилось, сломалось. И сначала мальчик честно боялся. Первое время Кирилл начинал плакать, просто услышав по телевизору об авариях, уловив краем уха фразу пожилой соседки о смерти её старшего брата, бросив взгляд на раздавленного голубя на улице. Сама идея прекращения жизни казалась ему отвратной, грязной, бессмысленной. Всячески избегая этой темы, Кирилл мог вполне спокойно существовать, не задумываясь о скоротечности и хрупкости жизни. Ему было совсем немного лет! И смерть в этом возрасте должна казаться далёкой, непонятной.
Недосягаемой.
Сначала появилось это мерзкое слово. Недосягаемая. Кириллу довелось слышать его по телевизору или на уроках литературы. Тогда оно было подобно тихому любовному шёпоту. Так говорили о прекрасных девах в белоснежных летящих платьях, о далёких планетах, еле касающихся нас своим светом. О чём-то призрачном, туманном. И прекрасном.
А смерть? Разве это уродливое создание, что превращает дышащий и смеющийся организм в холодный, подобный камню, скелет, разве может оно быть недосягаемым?
Но если и может, слово должно звучать совсем иначе. Самым противным, самым громким и резким диссонансом.
Но нет. Слово звучало приятной терцией. Тихо, красиво. И очень печально, будто бы по кому-то очень сильно тосковало.
А потом случилось что-то странное. Что-то, превратившее грустную малую терцию в чистую квинту. Ясно, совершенно ясно Кирилл ощущал каждой клеточкой тела: он хочет умереть. Ему надо умереть. И где-то в глубине тёмного, тучного океана подсознания он уже мёртв.
С математики он уходил как в воду опущенный. Ничего не запомнил, ничего не сделал и, собственно говоря, в этом и была вся драма его бренного существования. Он хотел умереть, и медленно умирал. Бездействие порождало чувство пустоты, почти разложения. То, что ранее приносило радость, теперь откликалось в душе лишь глухим, далёким эхом. Ежедневно вступая в глупый, бессмысленный, неравный бой со смертью, Кирилл вроде и выигрывал, но, в итоге, всё равно оставался ни с чем. Какой толк от жизни, если от неё, от настоящей Жизни, ничего не останется? Всё меньше Кирилл гуляет с друзьями, всё меньше учится, меньше играет и читает. Он думает. Думает о том, что ему надо умереть и упрямо борется с этой мыслью, надеясь, что она однажды исчезнет. Но она, будто бы в насмешку, крепнет с каждым днём.
От безысходности хочется плакать. Кажется, будто бы ничто ни к чему не приведёт. Все мысли, все ощущения, вся жизнь, жизнь, полная ярких красок и смеха, возвращает Кирилла лишь к одному предложению. Оно может быть построено как угодно: иногда сложное, иногда простое. Иногда красочное, приправленное сладкими метафорами, иногда холодное и утвердительное. Но главная мысль его, та самая, которую заставляли выписывать в начальной школе, остаётся прежней. Нет никакой разницы в том, что будет дальше. Он всё равно умрёт. И умереть надо поскорее.
Кирилл вышел из школы быстро, не обращая ни на кого внимания, ринулся в парк и сел на лавочку. Стоял погожий апрельский денёк. Весеннее солнце лениво прогревало землю. Медлительно, подобно сонным баранам, плыли по небу облачка. Под ногами копошились только проснувшиеся, странные и немного растерянные муравьи. Они скрупулёзно собирали крошки печенья, раздавленного кем-то очень неуклюжим. Весь мир будто бы пребывал в полусонном состоянии, и время тянулось медленно, точно липовый мёд. На улице не было ни души, и Кирилл чувствовал, будто мир вокруг него какой-то ненастоящий. Будто бы в той книге, где для одного несчастливца построили целый искусственный мир и наивно полагали, что он не заметит. Такой была эта весна. Игрушечной, нарисованной тонкой кисточкой безымянным умельцем. В голове у мальчишки насмерть сражались два чувства. Одно восхищенно твердило, что этот мир так прекрасен, и причин покидать его нет, а другое извивалось, подобно змее, и шептало, что это всё красивые декорации. Не его мир. Его мира уже нет. Он умер.
Её он заметил не сразу. Она опустилась на скамью легко, как пушинка, и ласково толкнула его в плечо. Это была прекрасная девушка лет шестнадцати. У неё были длинные тёмные волосы, собранные в косу, и серые, с металлическим блеском, глаза. Она улыбнулась своими тоненькими губами, слегка моргнула и нерешительно спросила:
— Скажи, бывало ли у тебя такое, что в голове возникала мысль: «мне надо умереть?»
Кирилл почти подскочил от неожиданности. Сердце его отплясывало дикий танец, щёки заалели, а колени задрожали. Значит, он не больной на голову! Значит, есть в мире что-то, что поможет ему. Ведь если кто-то об этом знает, значит, может помочь?
— Да, — выпалил он и ещё гуще залился краской.
— Отлично, — вздохнула она как-то грустно. — Точнее, не совсем отлично, значит, шансов меньше. Скажи, как часто?
— Каждую минуту, — не стал врать Кирилл. Щёки его горели.
— Ужасно, — она печально опустила глаза. — Значит, ты всё же умер.
— Что?! Я же живее всех живых, — чтобы доказать свою живучесть, мальчик ударил себя кулаком в грудь.
— Увы, — лишь сказала девчонка. — Ты умер. Видишь ли, если ты продолжишь игнорировать эту мысль, она сожрет тебя, подобно червяку, разъедающему гнилую плоть. Она задушит, перекроет воздух, и твоя, так называемая жизнь, станет адом. В какой-то момент ты будешь «умирать» сотни раз за день, чувствовать боль, и потом всё равно идти в школу, сидеть за партой с Алиской, или кто там у тебя. Но это не самое худшее. В один момент ты потеряешь свои воспоминания. Ты будешь думать, что сегодня десятое апреля, а потом наступит завтра, и ты решишь, что сегодня было девятое апреля. Всё твои воспоминания заменятся ложными, ты будешь жить как кукла в зацикленном механизме.
У Кирилла по коже пробежал мороз, он схватился руками за колени и задрожал всем телом. Он был очень зол, и в то же время ужасно напуган. Сердце забилось всё сильнее. Эта дура точно врёт! Так не бывает! Но есть же мысль… И она в действительности мешает жить, заставляет думать о смерти каждую минуту. К тому же, вчера точно было девятое? А может десятое? А вдруг, сегодня и вовсе не апрель? Кирилл достал рюкзак и в спешке пролистал тетрадь. На каждой странице горделиво красовались одни и те же примеры, записи, определения… Только с каждым днём всё меньше было сделано, меньше написано. На самой последней странице цифры уже расплывались, съезжали со строчек, мешались и более напоминали раздавленных червей, чем что-то осмысленное. И везде маячило одно и то же число: десятое апреля две тысячи одиннадцатого. — Но как? Это розыгрыш, да? Не смешно.
— Никак нет. Если хочешь ещё одно доказательство, то просто представь, что эта лавочка зелёная, — это было легко. В детстве его, когда мальчик был совсем крохой, жёлтые скамейки в этом парке были ядрено-зеленые, будто бы их хорошенько обмакнули в химикаты из мультиков. Кирилл закрыл глаза, и почти сразу в голове его возникла чёткая картинка. Он даже убедил себя немного: лавочка зелёная. Всегда была зелёной. Затем открыл глаза и охнул.
Скамейка, та самая, на которой они сидели, стала такой, какой была в детстве: даже с облезлой краской и неприличным словом на одной из досок.
— Что за чертовщина?!
— Прости, я не должна ничего объяснять, таков договор, — вздохнула девушка. — Но знай, ты такой не один. Вас сотни, и у каждого свой мир. Где-то там, — неопределённо махнула рукой в сторону, — за твоей границей, у женщины лет сорока вечное седьмое января, а по соседству у старика каждый день девятое мая. И есть вы, властелины этого мира. Вас трудно найти, но возможно. Я вижу это по глазам. В них никогда не отражается солнце.
Кирилл вспомнил о зеркальце, которое забыла Алиса несколько дней назад, и которое он до сих пор не удосужился вернуть. Быстро вытянул его перед собой, прямо в направлении солнца и сам смело глянул на светило. Сложно было не щуриться от яркого света, но всё же даже так можно было признать правоту собеседницы. Света в глазах у мальчика действительно не было, хоть и вся обстановка располагала к тому, что он непременно должен быть.
— Это всё, конечно, интересно, но… Что мне теперь делать?
— Дай подумать… В твоём случае выход один. Тебе нужно действительно умереть.Это просто. Тебе не придётся никуда прыгать и ничего резать, не бойся. Сядь на велосипед или попроси у мамы прокатить тебя на машине. И направься в ту сторону, где не был никогда. В какой-то момент границы разрушатся, и тогда тебе надо лишь зажмуриться. Когда откроешь глаза, попробуй подумать. Осмотрись, ощути запахи, прислушайся. Этого достаточно.
Раньше, с месяц назад (а было ли это?), он бы расплакался, запростевал бы, замахал руками. Но сейчас Кирилла будто бы и не достигли слова незнакомки. Он молча встал, хмуро посмотрел на девчонку и двинулся дальше по аллее, засунув руки в карманы и опустив голову. Всё произошедшее хотелось забыть, стереть из своей головы. И обязательно растоптать, как топчут загоревшуюся от искры соломинку, когда только маленький робкий огонёк обволакивает её. Но, как бывает с любым пламенем, в конечном итоге оно побеждает. Оно пожирает маленький прутик, перескакивает на следующий, и разгорается огонь. Он греет людей, собравшихся вокруг, но, стоит лишь выпустить его из-под контроля, как пламя уже не греет. Оно разгорается, поглощает всё вокруг и сжигает дотла.
Так было и с новой мыслью, этим жалким паразитом, который вживила в Кирилла эта странная девчонка.
Вырвиглазно-зелëная скамейка глупым пятном выделялась на фоне новых жëлтеньких лавочек. Кирилл представил, что на аллее пасутся голуби, и в тот же миг они появились, вполне настоящие птицы, хлопающие крыльями. Они спокойно ели только рассыпавшуюся булку и радостно, совсем по-настоящему, ворковали.
Убедился? Теперь мирись. Поддавайся огню. Дай ему сжечь остатки своего здравого смысла.
Кирилл махнул в сторону голубей ногой, и они одним рывком взлетели и направились куда-то. Интересно, если он придумал этих голубей, то куда они полетят? Зачем они летят, и какой смысл есть им булку, если на самом деле их и вовсе нет?
Дома уже кипела жизнь. Маме удалось пораньше вернуться с работы, и она уже готовила ужин. На кухне, прямо на полу, Таня что-то рисовала и увлечённо рассказывала матери о волшебной Стране Радужных Кошек, которую, кажется, только что придумала. Обычно Таньку забирали из сада довольно поздно, но сегодня она уже успела перевернуть вверх дном половину квартиры и довольно примоститься у матери под крылом. Девчонка радостно посмотрела на брата своими голубыми, словно василёк, глазами и засмеялась.
Но хмур был Кирилл. Он молча поел, молча встал из-за стола, даже не поблагодарив мать за еду, хотя делал это всегда. Отошёл в комнату и плюхнулся на кровать. Но не мог лежать, не двигаясь. Пожар лишь овладевал им сильнее, навязчивее. В унисон с желанием умереть теперь горел этот чужой, но такой приятный и тёплый огонь. Огонь странного, глупого облегчения. Избавления от всего.
Лежать было невыносимо, и Кирилл встал одним рывком. Решительно, также рывком, подошёл к матери и крепко её обнял, как будто прощаясь навсегда, с улыбкой потрепал Таню по голове, натянул спортивный костюм и ветровку. А затем, уже подходя к двери, небрежно бросил:
— Я погуляю немного!
Закрывая дверь, Кирилл плакал. Плакал он, когда взял велосипед. Слёзы нескончаемыми потоками текли по щекам, оставляя на лице тонкие влажные дорожки. И нельзя было остановить их, нельзя прекратить. Вершилось что-то страшное, совершенно неясное, но он продолжал ехать. Ехать, несмотря на слёзы, на дрожащие от страха руки и бешено колотящееся сердце. Из парка на обочину, вдоль леса, навстречу машинам. По этой дороге они с мамой часто катались в соседний город. Вскоре перед глазами всплыл знакомый перекрёсток. Каждую его дорогу мальчик знал, как свои пять пальцев. Кроме одной. Самой маленькой, невзрачной. Порой, пролетая мимо на машине, он даже слегка приподнимался на сидении, чтобы вглядеться в дорогу, куда изредка заезжали скромные легковушки. Иногда он спрашивал дорогу: куда ты ведёшь? Что ищут те, кто заезжает в такую глушь? Но дорога молчала. Окружённая лесом тропа постепенно исчезала у линии горизонта…
Иронично. Если эта сумасшедшая права, если этот мир действительно фальшивка, никогда и не узнаешь, что было Там на самом деле?
Крепко обхватив руль, Кирилл круто повернул велосипед и помчался по лесной тропе.
Неожиданно, что-то страшное запустило свой механизм. Всё уходило, исчезало.
Кириллу хотелось кричать от страха, но он лишь продолжал ехать. Рассыпались в прах окружные деревья, растворялись массивные фонарные столбы. Синее апрельское небо исчезало. Под колёсами таяла дорога. Исчезая, всё оставляло за собой всепоглощающую белую пустоту, будто бы весь мир тонул в молоке. Кирилл плакал навзрыд. Она была права.
Не переставая крутить педали, он шёпотом прощался со всем этим огромным миром.
С Алисой, с математикой, с этими зелёными-жёлтыми скамейками и несуществующими голубями. Было горько и страшно, будто бы без анестезии вырезали жизненно важный орган.
Но, вместе с тем, горела огнём в голове у Кирилла мысль. Мысль, несущая облегчение и разрушение. Он умрёт. Наконец-то он умрёт. И не будет более слёз и страданий, не будет страха и боли. Это конец. Прекрасный, поэтичный конец.
***
Резко открыл глаза и беспомощно оглянулся. В нос ударил мерзкий запах больничной палаты, смешанный с каким-то сладким ароматом. Кажется, черёмухи.
Кстати, а что такое черёмуха? И, что самое важное, кто он такой?
Думать было ужасно непривычно, вставать сложно. Он огляделся. Что за бред?
Смутно знакомые предметы, которые надо бы вспомнить, назвать. Но любая попытка — тупая боль и тёмный, густой туман, подобно стене, не пускающий к знаниям, воспоминаниям. Всё вокруг привычно-далекое…
Рядом (кажется на «стуле») — девочка, совсем кроха. Лет семи. Смотрит на него с интересом и, кажется, болью. Её прекрасные голубые глаза полны странной печали.
И даже яркий свет, отражаемый в них, почему-то тоскует. Хочется утешить её, погладить по голове и спросить, что случилось. Успокоить, вытереть слёзы. Почему-то он ее любит.
Но ему пора уходить. Наконец-то уходить. Улыбаясь ошарашенной чем-то девчонке, он закрывает глаза. Облегчение накатывает на него волной, смешивается с бесконечным счастьем и удовольствием. Уже сквозь сон он слышит, как женский голос громко кричит: «Таня!», как плачет ребёнок, и как кто-то над ним прочитает, твердя какое-то смутно знакомое, но такое непонятное слово:
«Кирилл, Кирилл!».
Кажется, это имя… Интересно, чьё оно? И почему эта девочка, Таня, была такой печальной?
Вот о чём он подумал, прежде чем провалиться в бесконечный, глубокий и такой блаженный сон.