IX - Обетованная пристань
Я вдохнул аромат оранжевых ирисов, что по неизвестной мне причине расцвели куда быстрее прочих цветов в саду. Кисточка из соболиного меха легкими движениями наносила синие и фиолетовые цвета. Закинув ногу на ногу я перерисовывал свою старую незаконченную картину, что пылилась в одном из кабинетов уже несколько лет. Тогда же заметил, что пускай я и не практиковался все эти годы – не растерял навыка, а наоборот, новая интерпретация картины нравилась мне куда больше. В этот раз я хоть и использовал холодные, слегка темноватые краски, но рисунок получался куда насыщеннее.
— Ваша светлость, вот завтрак, — слуга поставил поднос рядом с моими красками на небольшой столик.
— Унеси, — я оторвался от процесса, — я буду на завтраке.
— Как пожелаете, — немного замявшись ответил он, забрав еду и с поклоном уходя. Не молодого слугу смутил пристальный зрительный контакт, ведь раньше я редко надолго отвлекался от своего увлечения, дабы ответить не то что слуге, а жене.
Отложив кисть, я еще раз взглянул на картину, оценил прогресс и неспешно направился на завтрак. Опираясь на трость, уже не из-за травмы, а от привычки, я зашел в зал. Высокие резные окна, застывшие в мерцании пыльного стекла, будто открывают взор не на сад за окном, а на неведомую пустоту, мертвую и бесконечную. Эту комнату я видел редко, можно сказать только по праздникам, предпочитал принимать пищу отдельно.
Грубо вырезанные орнаменты на стенах всегда казались прихотью кого-то, чей ум давно утратил разум. Они переплетались узором, запутанным и жестоким, будто сжимая стены в удушающей хватке. А массивная люстра, которая светила еще реже, чем я приходил сюда, свисала так пугающее, что еще с детства напоминала мне хищного паука, скрывающегося в тени, готового впиться когтями в жертву.
В центре стола сидел мой отец, Михаил Павлович Воронов, так я к нему и обращался, в основном только без фамилии. Мужчина низкого роста когда-то черноволосый, теперь же седой, с темным стилем одежды, как у Грейга. За это, впрочем, он всегда его больше любил, ставил мне в пример как надо одеваться, не то что эти пестрые красные и зеленые наряды с золотыми манжетами. И перестал он мне этим докучать лишь тогда, когда я пошел в армию, поднялся в звании и начал лепить всю цветастость.
Лицо у отца выглядело всегда старше, чем ему было лет. Седые усы плотно прилегали к давно обвисшей коже, а круглые очки были слегка великоваты, вылазили на пышные брови. Взгляд его всегда был немного брезгливым, надменным, а из какого-либо кармана всегда уважительно выглядывал белый платок.
По левую руку от него сидела Анна, женщина утончённая и статная, сдержанно одетая в глубокий тёмно-синий цвет, подчеркивавший её высокую фигуру и лёгкую строгость облика. Её длинные светлые волосы, которые Михаилу Павловичу тоже не нравились, были гладко убраны назад, открывая лицо с мягкими, но выразительными чертами — с высокими скулами и большими карими глазами, которые могли быть одновременно тёплыми, уставшими и испытующими. Она была рассудительна, немного замкнута и обладала редким даром успокаивать одними лишь словами или коротким прикосновением руки, а вот успокоить, побаловать её в этом доме было некому.
Через один стул, но уже по правую руку от отца сидел Константин. Выглядел он истощенным, куда более истощенным чем его дед, хоть и был втрое моложе. Высокий воротник не мог полностью скрыть покраснение от плети, идущее с шеи и до самой челюсти. Лицо у него было хмурое, недовольное, раздраженное. И раньше его поведение не нравилось ни прислуге, ни родне, но они ничего не могли поделать, пока я не осудил сына и не приказал заняться его перевоспитанием. Теперича, приложить руку к нему могли не только родственники, но и слуги, в определенных, заранее оговоренных ситуациях. При этом, по крайней мере внешне, он совсем не возмужал, выводы делать было рано.
Все трое в одночасье кинули на меня удивленный взгляд: не ожидали меня увидеть на застолье в первый же день прибывания в особняке. Спокойным шагом я проследовал к своему месту справа рядом с отцом, перекидывая трость из руки в руку и осматривая ошеломленных родичей.
— Филипп, что-то случилось?
— Случилось? — я бросил на отца вопросительный взгляд, — что же это, Михаил Павлович, мне уже не позволено разделить завтрак со своей семьей?
Ответ был молчаливым, он лишь многозначно повел бровью, приняв мое присутствие. Все ожидали от меня вестей, вероятно плохих.— Константин, — дождавшись полной подачи завтрака я неспешно начал диалог, — как продвигается твоя подготовка? — медленным, тихим голосом говорил я, отрезая небольшими дольками ростбиф.
— Все... — но дёрнулся еще тогда, когда его имя прозвучало моими устами. Говорил невнятно, мямлил. Чувствовал себя откровенно некомфортно, словно раздетым в центре городской площади, — в порядке, отец.
Константин не успел выдохнуть с облегчением после своего ответа. Мой взгляд без единого слова дал ему понять, что такой общий ответ меня не устроит. Так, молчаливо, попивая красное Мурведра, я вынудил его продолжать ответ.
— Лев Остапович говорит, я уже освоил азы тактики, достаточные для моего возраста. Фехтование мне тоже дается довольно легко, но вот с уроками дисциплины и стратегии все не так гладко. Но он считает...
— Это все прекрасно, — я не дал сыну договорить, — если бы я хотел знать, что о твоей подготовке думает Лев, то спросил бы лично. Какое твое мнение на этот счет?
Константин притих, стиснул губы, глаза метнулись к Михаилу Павловичу, словно ища одобрения или хотя бы намёка на то, что следует сказать. На мгновение взгляд стал острым, но быстро потух, не найдя поддержки уступил место робости.
— Я... считаю, что мне есть над чем работать, — проговорил он осторожно, избегая моего взгляда, — хотя, если честно... Мне не всегда понятно, зачем это всё, — последнее слово произнесено было так тихо, что почти сразу растворилось в воздухе, но я его уловил.
— Не всегда понятно? — я прищурился, медленно положил нож и вилку на край тарелки, — хочешь сказать, что тебе не ясны цели подготовки, Константин?
Молчание было красноречивее любых слов. Он переминался на стуле, взгляд его затуманился, но он почти незаметно кивнул, словно набрался храбрости, взглянув мне в глаза.
— Я понимаю, что это нужно, — пробормотал Константин, — понимаю какие принципы ты мне хочешь привить, воспитать, но будто бы... Как будто бы это не обо мне.
Я откинулся назад, задумчиво проведя пальцами по трости. Неспешный гулкий стук её конца раздавался в тишине, обрамляя мои мысли.
Константин сглотнул, ощущая на себе внимание всех, сидящих за столом. Он посмотрел на Анну, в поисках поддержки. Слегка заметный кивок, которому я тогда не придал значения, почти что не заметил, вынудил его пойти ва-банк.
— Не знаю, отец. Возможно... для тебя?
Я поднял бровь, его смелость удивила меня, но не настолько, чтобы это показывать. Крепко сжав трость, я продолжил в том же неторопливом тоне:
— Константин, — уголки моих губ приподнялись в лёгкой улыбке, и, не сводя с него взгляда, я наклонился чуть ближе, ты ведь знаешь, что я не стану жить твоей жизнью. Всё, чему тебя обучают, — это не мои уроки. Они все для тебя, для твоего собственного будущего.
— А что если я не хочу его?
В ответе его я услышал и вызов, и отчаяние. Он был растерян, и от этого, вероятно, впервые с того рокового разговора осмелился заговорить о том, что накопилось в его душе. Я сделал паузу, позволив словам осесть, как оседает пыль после бури.
— И кем же? Травником в глуши? Скромным писарем в архиве? Или ты видишь себя на месте, где тебе не придётся принимать решений, брать на себя ответственность? — мой отец наконец-то решил вклиниться в нравоучения.
— Постойте, Михаил Павлович, — громко воскликнул я.
Отец запнулся, посмотрел на меня, а после опустился на свой стул, смирившись с моими авторскими методами воспитания.
— Константин, так или иначе тебе суждено стать главой нашего рода, рано или поздно. И, если ты так того хочешь, то я не принужу тебя идти по моей дороге.
Эта фраза стала отдушиной для моего сына.
— Но, особенно после случившегося, ты должен доказать, что твое управление пойдет на благо роду Вороновых, а иначе мы станем последним его поколением. Ты должен совершать подвиг, добиваться воинского звания и тому подобное. Докажи мне это своими действиями, мыслями, жестами и в тот же день, когда я увижу, что ты достоин быть главой семьи – займешь мое место.
Константин взглянул на меня, и в его глазах мелькнуло что-то новое — не столько решимость, сколько отчаянная попытка найти себя в этом мире, навязанном ему долгом и именем. В тишине он медленно обвел взглядом нас с отцом, как бы оценивая, не станет ли этот разговор последней его попыткой заявить о своих желаниях.
— А если... не смогу? Что тогда, отец? — голос его дрогнул, но он не отвел взгляда, сжав ладони так, что побелели костяшки.
Я словно разглядывал сына заново, пытаясь увидеть за его словами какую-то скрытую правду, неуловимую слабость или, напротив, проблеск силы, который так надеялся разжечь.
— Не сможешь? — я ответил тихо, что бы мой вопрос звучал достаточно строго, но не стал суровым кнутом, что утверждал неминуемый провал, — тогда ты познаешь горечь провала. Но знаешь, Константин, только тот, кто готов принять свой страх, свою слабость и сделать шаг, невзирая на них, достоин чего-то в этом мире. Не пытайся обмануть меня ложной решимостью. Ведь я вижу в тебе не только наследника, но и человека, которого, надеюсь, когда-то с гордостью смогу назвать своим сыном, или, если ты меня вынудишь, отречься от него. И это гораздо важнее.
Он сидел молча не зная, что сказать в ответ. Я видел, как эта борьба разрушает его изнутри, ломая убеждения и мечты, но лишь так он сможет стать кем-то больше, чем просто носителем фамилии Воронов. Повисла гробовая тишина, я, затаив дыхание, ожидал ответа, а все остальные не решали вклиниться в разговор.
Разрушена тишина оная была приходом Таруна. Он пожаловал на семейный завтрак, взяв в охапку различные простенькие механизмы с целью повеселить господ. И если все поместье после смерти Софии даже тогда находилось в трауре, пускай и не показывало этого во всех красках, то Тарун был совсем иной. Он все так же улыбался, постоянно хихикал, даже если ничего не говорил, словом, вел себя все так же, как раньше. Мельком поприветствовав нас, он не удивился моему присутствию, и, как ни в чем не бывало, начал свою презентацию, болтая что-то бегло, невнятно, но с огромным спектром эмоций.
Я молча поднялся со стула, подошел ближе и схватил его за руку как раз в тот момент, когда он отвел её, перед тем как демонстративно включить свою игрушку. Я нагнулся ближе к его уху и со всей силы отдернул руку в сторону, сбив Таруна с ног.
— Закрой пасть, безмолвный! — выкрикнул я. Мои действия напрягли всех присутствующих, казалось, за исключением отца. Он понял, к чему все идет еще сразу как я встал со стула, — совсем уже забыл свое место? — большим пальцем я надавил на его ладонь. Вскоре послышался хруст. Кровь брызнула в стороны, попала мне на одежду, — или забыл по чьей это вине София покинула этот мир, — с оскалом я произнес, посмотрев ему в глаза.
Ни для кого это был не секрет. Тарун был единственным человеком, что мог заинтересовать Софию в подобном плане, совратить её. И как позже скажут врачи, он и вправду был болен сифилисом, но латентная стадия оного длилась у Таруна дольше, чем у остальных людей. Но тогда такой информацией поместье не владело, хоть и слуги, и члены семьи преимущественно подозревали виновником именно нечистого слугу.
— Ты уже не нужен ни стране, ни семье, — говорил я, поставив ногу на пах юнца, — но раньше ты был полезен. Поэтому, на этот раз, я помилую тебя, но не жди, что здесь к тебе будут относиться по-прежнему. Ты все еще мой раб и подход к тебе будет соответсвующий. С этого дня ты будешь жить и работать в сарае, а вход в особняк тебе будет закрыт, если я не скажу обратного. А теперь, — ударом той же ноги я раздавил один из механизмов, что упал рядом с Таруном, — выметайся, — за ухо я поднял его с пола и толкнул к выходу.
Я вернулся к столу и мы, не проронив ни слова, барахтаясь в потоке мыслей, продолжили трапезу. Вести диалог дальше никто не желал, все заняли позицию выгодную настолько, насколько могли. Я предпочел более не наседать на сына, дать ему время для размышлений. Завтрак подходил к концу, Константин ел спешно и покинул нас настолько рано, что бы это не показалось неприличным. Анна поднялась в скорости, а я вслед за ней. Остановив её у дверей столовой, я начал диалог:
— Постой, — окликнул её, слегка сократил дистанцию, — весь завтрак ты выглядишь уставшей, что-то случилось?
— Тебе ли не знать? — несмотря на то, что в тот день я был весьма суров с членами семьи, она не боялась меня, или, по крайней мере, хотела такой казаться.
Я чувствовал большую вину перед Анной. Не знаю было ли это чувство первозданным, или вытекало из того, что я был виноват перед Софией, которая и была, как полагается, самым важным человеком для своей матери. Ведь ранее такой вины я никогда не ощущал, хотя и относился к Анне, простыми словами, по-скотски. Не была она моим приоритетом уже долгие годы, хотя при знакомстве все было иначе.
Предстала она передо мной на балу при императорском дворе. Было мне тогда лет тридцать, без пяти минут генерал, слегка пьяный я вышел на балкон дворца проветриться. Тогда я уже взялся за голову, отошел от распутства и гулянок, но, поскольку здоровье позволяло, на культурных балах позволял себе выпить столько, что бы опьянеть. Хотя и пить правильно тогда не очень умел.
Балкон тот выходил на небольшой мостик, ведущий через скромненький ручей. На мосту оном я и увидел её впервые. Она была в платье темного, приглушенного зеленого цвета с большой белой меховой накидкой. Одной рукой девушка придерживала подол, а второй опиралась на каменное ограждение на мосту. Светлая кожа имела легкое естественное сияние, которое подчеркивалось нежно алым небесным светом, бликом сверкало в нём. Слегка растрепанные волосы переливались карамельно-медовыми цветами. Черты лица были немного отстранёнными, вдумчивыми. То с легким презрением она глядела на веселую, пьяную толпу дворян, то вдаль, рассматривала пейзажи. Яркие, голубые глаза глушились какой-то внутренней тоской.
Её отстранённость не выглядела как простая неуверенность в себе, забитость, нет, нет, такие дворяне обычно и есть самыми громкими на балу. Они стараются привлечь к себе внимание, почувствовать себя сильнее. Ей это было не нужно. Она точно не искала признания в глазах других, была выше этого. Это меня заинтересовало, внутри вызвало какое-то неосознанное желание утешить. Я спустился к ней и, протянув бокал темно-красного, почти пурпурного цвета вина из бузины, заговорил:
— Миледи, приветствую, — я слегка наклонился, — позвольте узнать, что же тревожит вашу душу в столь прекрасный вечер?
— Вам ли не знать, сударь? — она, с неким сомнениям, приняла бокал, но оставалась все такой же снисходительной, недоверчивой, — сейчас где-то там, она указала в сторону дворца, — мой отец... эх, решает отдать меня за одного, или за другого мужчину.
— А вас, полагаю, это не то что бы устраивает?
— Ну разумеется! — всполошилась она. Эмоций перед рядовым дворянином можно было не таить, — не хочется мне быть порядочной дочкой, а потом послушной женой, не возможно так жить! Разве это жизнь вообще?
— Наверное желаете творить? Танцевать до изнеможения, забыв обо всем, кроме ритма и движений?
— Да! Мечтаю! Да! Создавать мелодии, что западают в душу!
— Ваять из камня, придавая форму своим мечтам?
— Изобретать истории, воплощать их на бумаге, проживать сотни жизней со своими персонажами! — она окончательно загорелась идеей разговора, наконец смогла высказать то, что копилось годами в груди.
— Создавать необычайные полотна, несущие новую мысль в свет?
— Искать красоту в самых странных вещах и придавать им смысл, свой собственный, никому не подвластный!
— Ха-ха, в таком случае, уверяю вас, могу оказаться полезным. Видите ли, — я наклонился еще сильнее, сделав шаг назад. Указав пальцем на погоны, которые девушка с трудом могла рассмотреть из-за разницы в росте, я продолжил, — ваш отец точно не сможет быть против, ежели вы пойдете со мной в поход в роли спутницы. Особенно, если это одобрит, скажем, принц, — интригуя, я протянул её руку, ожидая решения девушки.
Подав мне ладонь, она приняла предложение. Я тут же повел её в самый центр бальной церемонии, в присутствии её отца, представил принцу Александру. Сразу же я заявил, что я вожделею взять Анну, имя которой узнал в ту же секунду, с собой в Лирзарийскую кампанию сразу по её началу.
— Но ваше величество! — воскликнул её отец, — такие решения должен утверждать сам император, вы не имеете права разрешить ему, — с неким отвращением он указал прямо на меня, — забирать мою дочь!
— Не стоит утруждать отца по таким вопросам, — Александр стремительно приблизившись к отцу Анны. Как вы помните, его величество, помимо своего необычайного ума и прочих несомненно присущих ему характеристик, отличался выдающимся ростом. А его собеседник, наоборот, приходился слегка низковатым и, утрируя скажу, был юному принцу чуть ли не по пояс. Казалось, двинув рукой, тот мог смести старого дворянина крылом своего мехового оплечья и заставить исчезнуть под своим нарядом, словно фокусник.
Противиться воле принца дворянин, к его горю, не мог. С тех пор судьба Анны оказалась почти предрешенной, как бы её отец ни пытался сопротивляться или жаловаться на своё унижение перед высшими дворами. На той войне я думал совсем не о наступательных планах, организации войск или проведении битв. Командуя каждым боем я мечтал лишь о том, как вновь встречу её в лагере. Думал, в какой бы способ уделить ей время, как привлечь внимание, угодить, что сказать, что бы не показаться глупым, по выразить свои чувства, не остаться в стороне. Мы исключительно сблизились, влюбились друг в друга, казалось, что так никто не любил, что через тысячи лет только приходит подобная любовь. Сразу после похода я, минуя отчеты перед командованием, торжественные церемонии в честь победы, повез её в Михайльград к Михаилу Павловичу. Канючил его до тех пор, пока тот не разрешил взять Анну в жены.
Все шло хорошо, не так, как должно идти у дворянских пар. Наша семья ничего не получила с этого брака, но это были не мои заботы. Я любил Анну ни каплей меньше, думал о ней дни на пролёт, даже когда не мог встретиться. Выдавалась такая возможность – брал её на любые мероприятия, встречи, выносил свою любовь и демонстрировал её далеко за пределами родного дома. С получением звания генерала на меня что-то нашло. Я стал еще безумнее в вопросах долга, родины и прочего, чем до влюбленности в Анну, которая в одночасье прошла, не оставив даже следа. Никакого, помимо болящего шрама на её сердце, что многие года разрывал её изнутри.
Время шло, шрам заживал, покрывался новыми проблемами, смирением, домашними хлопотами. В общем всем тем, чего и боялась Анна в молодости. Пообещав всего лишь убрать соринку с ее плеча, я, словно слепой великан, раздавил ее крылья. И после смотрел, как эта рана затягивает её в пучину отчаяния, на каторгу длинною в жизнь. Мелкая помощь обернулась нестерпимой тяжестью, что как камень, потянула ее к земле.
Иногда во мне что-то словно пронзало, пробуждая забытые чувства. Я начинал винить себя за прежнее равнодушие, пытался исправить ситуацию, вернуть угасшую искру. В тот день мне казалось, что на этот раз все будет иначе — как и в каждый из прошлых разов.