"Однолюб"

«Остерегайтесь самых близких,
Они больнее предают,
Тому, что ты считаешь низким,
Значения, увы, уже не придают...»

Джонатан Рэдмонд

В пустой палате отвратительно пахло спиртовыми настойками, уксусом и еще чем-то едким, от чего я безудержно чихал несколько минут. Под языком медленно растворялась горькая таблетка для разжижения крови. Сглотнув очередную порцию мерзкого вкуса пилюли, рот невольно скривился в гримасе.

Сначала я честно пытался заснуть, но с каждым разом сны теряли четкость, становясь похожими на кадры из жизни. Причем мое сознание тщательно отбирало картины прошлого, и я никогда не был счастливым в мире Морфея, ибо кинопленка показывала одну и ту же заедающую историю с разных фокусов и ракурсов — день свадьбы, когда я, по логике, обязанный быть по меньшей мере радостным, ощущал назойливую боль и разочарование. Может, это и неправильно, но своевластная память удосужилась запечатлеть именно эти эмоции.

За дверью послышался знакомый голос. Она думает, что я вылечусь. Глупая, наивная Сью так сильно меня любит, что сутками сторожит вход в палату, точно пиявка цепляясь к каждому врачу и даже медсестрам, посещающим меня. Думает, встану на ноги, и мы будем жить как прежде, вдвоем, без лишней суеты. Глупая, глупая Сьюзи, митральный стеноз не грипп, он просто так не вылечится. Я тяжело вздохнул, но через секунду пожалел об этом, начав усиленно кашлять. Сердце заклокотало с бешеной скоростью, началась одышка, но спустя минуту я пришёл в более-менее жизнеспособное состояние.

За дверью эхом отозвался сдавленный всхлип. Она слышит все, что происходит в этих проклятых четырёх стенах. Иногда её забота слишком навязчива, ведь кроме меня, у неё никого нет. Детей не завели, хоть она и хотела белокурую девочку с моими глазами и ее покладистым характером. Это было моё личное решение, оспорить которое она не посмела. Не то чтобы я питал отвращение к маленькому человечку в пеленках, нет, скорей мне не хотелось приносить боль еще одной особе женского или мужского пола, ведь первые года я был невнимательным, не дарил подарков и прочих мелочей, что обычно свидетельствуют о симпатии; часто срывался на ни в чем не повинную Сью, а иногда и бил, пытаясь заполнить всепоглощающую ненависть в области сердца, ведь выбор был сделан за меня, я всего лишь повторил заезженную фразу вслед за священником. Все. Вечное чувство пустоты гнало меня в пропасть. Но надо отдать ей должное, она всегда молчала, сдерживала свои чувства, что будило во мне еще большую ярость, ведь так она давала мне ощутить себя монстром. Коим, если признать, и являлся, разрушив все ее мечты до самого основания. Сьюзен любила меня каждой клеткой своего тела, каждым ударом сердца, каждым выдохом или вдохом, и с годами ее любовь не угасала, напротив, она разгоралась жгучим пламенем, языки которого поглощали все на своем пути. Она бросила карьеру балерины, хотя танцевала невероятно легко и изящно, находя утешение в хореографии. Природная грация души сквозила в каждом ее движении, окрыляя и вдохновляя окружающих.

И когда я наконец начал обращать на нее внимание, она резко замкнулась в себе, постоянно убегая в маленький балетный театр, славящийся собственными постановками. Думаю, Сью хотела показать мне, что она личность, безвольно одержимая мной, но личность. Однажды, чисто из праздного любопытства, я зашел туда и увидел на сцене ее — приму, истинную богиню искусства, не сравнимую ни с одной из муж Аполлона, с трепетом осознавая, что эта женщина моя супруга. Гордость и даже некая влюбленность промелькнула в глубине промерзлого сердца, что, казалось бы, разучилось чувствовать светлые эмоции. Воздушная лёгкость наполняла пустой, огромный зал настолько, что временами я забывал как дышать, ведь казалось, что она способна заменить кислород, а каждое её движение только освежало это чувство. Но в момент пика моего восхищения, она окончила этюд, и направилась к кулисам, не глядя в восторженные глаза, Сьюзен предпочла болтать с неким подобием мужского пола в обтягивающих лосинах до груди. Волна ревности накрыла меня с головой, а меж лопаток разливался обжигающий жар. Она, моя серая мышь, преспокойно любезничала с ним, кидая на меня оценивающие взгляды! Кровь прилила к голове, и я, не помня себя, вскочил на сцену, кинулся на него, пару раз врезав под дых, по его же просьбе, ведь едва я поднес кулак к смазливому личку, это недоразумение, именуемое мужчиной, завизжало нечто, вроде «Не трогай лицо!». И я галантно преподал ему урок вольной борьбы. Когда к нам подбежали остальные балерины в персиковых пачках и еще одно чудо в колготках, неожиданная догадка пронзила самолюбие — она меня спровоцировала. Ей льстило мое внимание, моя ревность и ради этого она флиртовала с малолетним геем! Даже в момент, когда мои сжатые кулаки молотили парнишку, она не испытывала к нему сожаления, скорей досаду, ведь он не смог защититься. Тогда я извлек лишь один урок — мужчина никогда не поймет всю суть женской души и глубокую, невосполняемую жажду вечной любви. Никогда.

***

Поглядывая на большие часы над кушеткой, я прикидывал, какой костюм мне пойдёт в гробу — тот, что был на свадьбе или смокинг, подаренный братом? Наверное, все же второй вариант. Не хочу сочетать в памяти жены самый счастливый и самый грустный день моего существования.

Возможно, кто-то подумает, что я суицидник, рьяно желающий отойти на вечный покой, но смею заверить — такой исход событий меня вовсе не радует, а скорей умиротворяет, ведь морально я давно готов опуститься в яму, глубиной в полтора метра.

Отчаяние уже не тревожит меня, на смену ему пришел горький осадок разочарования, ведь я не жил в полную силу, и большую часть своего существования посвятил одной единой женщине. У меня не было других девушек или любовниц — Сью оказалась первой и последней, единственной станцией моего пути.

Казалось, я не был влюблен, не чувствовал симпатии. Словно две части магнита мы соединились, не зная почему и для какой цели. Её семья нуждалась в состоятельном женихе, который смог бы обеспечить их дочь, а моя в хозяйственной невесте, с которой я смогу почувствовать домашний уют и заботу. Полное взаимопонимание обеих сторон привело к обоюдному желанию связать нас священными узами.

Они не думали, что мы можем быть против или любить иных людей. Нет. Родители точно знали, что мы обязаны быть вместе, и в течение двадцати восьми лет, ни после их смерти, ни после предшествующих ссор и угроз развода наш союз стойко выдержал все препятствия. Хорошо это или плохо, я ещё не решил, ведь временами брак трещал по швам, находясь на грани распада. Но даже в такие дни, месяцы и даже года в мою голову не приходила мысль об измене. Может воспитание, а возможно страх нарушить таинство любви, о которой мы поклялись перед алтарем.

Я снова закашлялся, на этот раз гораздо сильней. В палату мгновенно вбежала медсестра, вставив тонкую иголку в вену. Салуретики. Именно они в последнее время способствуют моему присутствию в этом мире.

Вернувшись в привычное состояние, я наблюдал, как по прозрачной трубке к моей руке проходит желтоватая жидкость. Спустя некоторое время в комнату вальяжно зашёл молодой врач, а за ним двое помощников ввезли на кушетке мужчину с исхудалыми впалыми щеками и острым, точно заточенная бритва, носом. Его испещрённое морщинами пепельно-землистое лицо не выражало никаких эмоций. Полная апатия с примесью отвращения то ли к обстановке, то ли к окружающим его санитарам.

Переложив его на кровать, они подключили к широкой, но дряблой груди несколько проводков и поставили капельницу с прозрачной жидкостью. Проверив зрачки и пульс, доктор одобрительно кивнул головой медсестре и подошел ко мне. Я не питал к нему приязни, но и антипатии не чувствовал. Скорей полное безразличие, ведь ему не важно — выживу я или нет, несмотря на клятву Гиппократа. Это было заметно по отношению к больным, с которыми он общался более чем холодно. Временами, мне казалось, что он работает здесь не для спасения душ, а ради флирта с молоденькими медсестрами, что смотрели на него с восхищением и благоговением. Его методы шли наперекор общепринятым нормам, и хоть рискованное лечение далеко не всегда приходило к положительным результатам, самолюбивый эскулап считал свои непоколебимые убеждения истиной в последней инстанции.

— Как самочувствие? — спросил он, преодолевая желание зевнуть.

— Как видите — жив, — нарочито бодро отрапортовал я.

— Ну и отлично, — пробубнел он не то мне, не то себе, выходя из палаты.

Я развернул голову к соседу, искоса наблюдая за его поведением. Он смотрел в потолок, не моргая. После десяти минут бездействия, он, не отрывая взгляда от тусклой лампы прямо над ним, спросил монотонным, хрипловатым баритоном.

— Сколько?

— Что? — не понял я.

— Сколько тебе осталось? — несколько раздраженно повторил он.

— До обеда? Где-то часа два, — попытался пошутить я, но его лицо исказила такая жуткая гримаса, что я поспешил исправиться, — не знаю, сколько отведено, столько и проживу.

— Сколько отведено... — эхом последовал ответ.

Снова повисло напряженное молчание. Я не хотел его тревожить, зная, что такие люди уже давно мертвы. Духовно.

— Как ее зовут? — снова подал голос собеседник.

— Жену? Сью. Сьюзен. — Не скрою, я был доволен, что сразу понял ход его мыслей.

— Она тебя любит. Я видел ее глаза. Такие бывают только у тех, кто искренне любит. Ты счастлив, Джонатан Рэдмонд, бесконечно счастлив. — снисходительно проговорил он, подчёркивая окончание каждого слова.

— Как ты узнал мое имя? И с чего ты решил, что я счастлив? Счастливые люди сейчас гуляют в парке, играют в бильярд или пьют вино в ресторане. — удивился я.

— Глупец. Такие недостойны подобной чести, — отрезал он, отвечая самому себе.

Мое самолюбие было серьёзно задето.

— Прекрати говорить со мной, словно я безмозглая малолетка! — разозлившись, процедил я. — Раз умираешь, будь добр, делай это воспитанно!

Он усмехнулся, от чего черты лица заострились сильней. Но буквально через секунду он нахмурился, а на скулах заходили желваки.

— Тогда я расскажу тебе мою жизнь, а точнее ключевые моменты, вкратце, и ты сам поймешь, счастлив или нет. — Его блеклые глаза наблюдали за стрелкой часов.

— Исповедь? — приподнял я одну бровь.

— Что-то вроде того. — повернулся он ко мне, но сделал это слишком резко и скривился от боли.

Внезапно, мне стало интересно — что же поведает мне этот самолюбивый надменный тип...

Пару минут он готовился — словно боялся вернуться в то время. Его и без того бледные, бескровные губы сжались в тонкую нитку, после чего мой таинственный сосед по палате медленно выдохнул и завел рассказ.