Взросление юноши

Вадим возвращался из школы и уже подходил к дому, когда из-за туч внезапно прорезалось солнце. Он был рад его появлению, последние дни стояла нетипичная для конца мая мрачная погода, и вот сегодня в окошко весны вежливо постучали и напомнили, что её ленивая дрёма подходит к концу. Сейчас это чувствовалось особенно остро: вдруг запели птицы, сонно стряхнулся со скамейки пьющий интеллигент Кирилл Пантелеевич, и в воздухе запахло одурманивающей палитрой лета. Но Вадима дома ждали унылые, а значит, необходимые дела. Домофон, заглушив щебет птиц, пропищал жалкую ноту, и подъезд встретил Вадима затхлостью жизни и выщербленными стенами, в щели которых нередко заглядывали люди в поисках простого человеческого счастья. Пару раз приходивший участковый внимательно изучал облезшую штукатурку и с видом честного и ответственного полицейского заявлял, что он этим займётся и не только арестует всех курьеров счастья, но и строго накажет их постоянных клиентов. Сложно сказать, имели ли эти обещания какой-то эффект, потому что люди с расширенными зрачками, как правило, многое видели и чувствовали, но скрывали это, в отличие от алкашей, честно и открыто праздновавших свою свободу от реальности.

Лифт никак не хотел приезжать, и, потыкав ещё несколько раз кнопку, Вадим понял, что он сломан. Обречённо вздохнув, он медленно поплёлся по лестнице. Путь предстоял неблизкий - на последний, двадцать четвёртый этаж. Торопиться незачем, нужно экономить силы. Первые этажи были преодолены легко. Их украшали граффити, в большинстве своём оскорбительного содержания, что создавало атмосферу хорошо знакомой родины, которую, правда, хотелось побыстрее покинуть. К шестому этажу Вадим уже немного запыхался и со слабой надеждой попытался ещё раз вызвать лифт. Что-то утробно проурчало в глубине шахты и затихло. "Ещё бы он приехал, ведь на шестом этаже находится шестьдесят шестая квартира, и если в жизни суждено чему-то сломаться, то это самое подходящее место", - усмехнулся про себя Вадим. Иронично, что в этой квартире жил поп, о котором с детским почтением любила рассказывать Вадимина бабушка. По её словам, в их микрорайоне ещё не все спились и не стали наркоманами благодаря отцу Сергию, который "делает для нравственного здоровья молодёжи больше, чем весь отдел полиции". Это утверждение действительно не было лишено оснований, священник активно проповедовал заветы православия среди соседей и нередко принимал у себя заблудших душ, исповедуя и наставляя их на путь истинный. Вадим замечал пару раз молодых девушек и парней, которых он видел в доме впервые и которые выходили из шестьдесят шестой квартиры с просветлённым лицом. Но однажды он наблюдал и другую картину. К нему в лифт на пресловутым шестом этаже зашёл молодой парень, по виду даже младше Вадима, но его лицо выражало отнюдь не благость и смирение. На нём застыла маска страха и стыда. Сложно представить, какой ценой обошлось мальчику искупление грехов. И хотя у Вадима не было уверенности, что увиденное им связано с попом, он всё же решил никогда не поддаваться на уговоры бабушки сходить на исповедь к отцу Сергию.

С такими мыслями он продолжил движение вверх, и на пути его ожидала целая галерея современного искусства. Стены говорили с ним голосами живого Цоя и Ленина в мухоморной кепке, ласково называли некоего Лёшу лохом и метко именовали Таню девушкой лёгкого поведения. Наскальная живопись вообще всегда была максимально правдива и беспристрастна, помогая одним людям совершить каминг-ауты (и не всегда по их воле), а другим высказать своё отношение к существующему порядку вещей и к мировым политическим лидерам. Это была летопись поразительных дихотомий, начиная от простых логических парадоксов вроде "Лёша гей" и ответа "а ты пидор" и заканчивая предупреждающими философемами: "задумайтесь! всё, что порождает вагина - умирает". Вскоре надписи кончились, и после следующего лестничного пролёта на болотного цвета стене был лишь один рисунок: силуэт слоника с милой улыбкой, держащего в хоботе нечто, напоминающее бумажное оригами, на котором гадали дети в начальных классах до появления телефонов и планшетов. Кажется, на нём было написано какое-то слово, но внимание Вадима отвлекли голоса, доносившиеся с верхнего этажа. С удивлением он понял, что один из них принадлежит беспробудно пьянствующему соседу, Кириллу Пантелеичу, которого он совсем недавно видел во дворе. "Неужели лифт заработал? - Нет, конечно, нет, дорогой читатель этой дивной переписи русских душ, следуй дальше по ступеням, ведущим к твоему уютному четырёхстенному мирку", - вспомнил Вадим цитату из паблика "Концептуальный вандализм". Его название как нельзя лучше характеризовало увековеченную на лестничных пролётах язвительную скрижаль бытия.

Возобновившийся сверху разговор вернул Вадима к действительности. Пора продолжать путь. Преодолев ещё несколько этажей, Вадим вышел на лестничную площадку, традиционно служившую парламентом для решения важных похмельных вопросов. На ней находились следующие достояния общественности: небоскрёбы из пивных банок, крамольного вида остатки старой Конституции, из которой делали самокрутки, искусно изготовленная из полторашки пепельница и устланный мозаикой разбитых бутылок пол. Среди этого великолепия постмодернистской хтони стояли такие лица, как: уже упомянутый выше интеллигент Кирилл Пантелеевич, парень лет 20 с подслеповато-пустующими глазами и чёрный кот по кличке Эшафот. Так его прозвали после того случая, когда Василий Петрович пренебрёг суевериями и перешёл дорогу вслед за ним. Эшафот (тогда ещё Пушок), обрадованный уважением к своей тёмной персоне, начал ластиться к старику. Увы, Василий Петрович пренебрёг и этим фактом и продолжил идти, невзирая на шныряющего под ногами Пушка, что привело к неминуемым кармическим последствиям. Василий Петрович споткнулся о кота и понёс смертельное наказание за своеволие. Такую версию событий всем рассказывала вдова Василия Петровича, Пелагея Львовна, которая не желала считаться с сухим вердиктом патологоанатома о смерти в результате черепно-мозговой травмы.

- Признавайся, ты насрал? - нарушил молчание молодой парень, чьи пустые глаза при ближайшем рассмотрении напоминали по форме пивную крышку и отражали горьковатый бархат бытия.
- Да ты чего, это же Вадик, он мальчик культурный. Тихий, но с умом в глазах, я такое в людях сразу вижу, - вступился за Вадима Кирилл Пантелеевич.
- Ну, ладно, если вы за него ручаетесь, Кирилл Пантелеич... Я на всякий случай, сами понимаете, жёсткая ситуация требует жёстких мер.
- Да, да, я уважаю твою дотошность, Сергей, - серьёзно ответил Кирилл Пантелеевич. - Извини за такую грубость, Вадим, просто кто-то из жильцов нашей скромной обители повадился справлять нужду на лестничных пролётах. Сергей - он кивнул на пивоглазого парня, - очень переживает на этот счёт и во что бы то ни стало хочет выявить нарушителя общественного порядка. Я его инициативу всячески поддерживаю, но иногда, как видишь, случаются перегибы. Нам не хватает информации, но мы люди принципиальные, так что приходится опрашивать всех подряд. Если у тебя будут какие-то подозрения или явные доказательства, ты сразу обращайся к нам. Вместе мы победим эту индивидуалистическую заразу капитализма!

Вадим кивнул и поспешил ретироваться. Очевидно, всё в этом доме сошло с ума и несло в себе какую-то разрушительную чушь и абсурд, и он хотел побыстрее добраться до своей квартиры и спрятаться от этого грязного, грубого мира. Но его появление явно подогрело ленивую беседу пивных пограничников, и пока Вадим поднимался вверх, он ещё успел услышать отрывок монолога разошедшегося Кирилла Пантелеевича.

- Да что там капитализм! Вот строили мы сначала коммунизм, затем капитализм, а что толку. Как жили, так и живём в говнизме! Да, поначалу удавалось собраться с силами, сжать в ежовых рукавицах новый мир, но ведь рано или поздно всегда наступает оттепель, и говно всё равно вытекает наружу. Страну захлёстывает волной...

Пламенная речь Кирилла Пантелеевича была заглушена нарастающей сиреной полицейской машины, пронёсшейся по всей улице и затерявшейся в поле многоэтажек. Тем временем Вадиму осталось пройти восемь этажей. Стены вокруг выглядели уже достаточно прилично, и на них остались только небольшие, перечёркнутые красным мелом стрелки, указывающие вверх. Их монотонное однообразие вызывало чувство, будто Вадим оставил позади себя все лестницы и дороги мира и сейчас затерялся где-то в облаках. Это ощущение усилилось, когда он заметил, что сверху вниз, вопреки законам физики, струится сигаретный дым. Он скручивался в спираль и просачивался сквозь лестничные пролёты, словно представляя собой нить ДНК, на которой держалась вся метафизическую сущность мрачного дома. С каждым шагом дымка ширилась и мглилась, и лучи солнца, проникшие в окна, населяли ядовитый туман абстрактными фигурами. Не выдержав, Вадим закашлялся. В ответ послышался снисходительный смешок, и в дыму проявилась человеческая фигура, чей тёмный силуэт, озаряемый оконным солнцем, выдохнул:

- Юн ты ещё, не нюхал пороху, сынок. Жалко мне вас, молодёжь. Вы - ещё птенцы, не покидавшие гнёзд. Вам только предстоит окунуться в настоящий мир и надышаться такой дрянью, что любая вонь после этого станет привычна. Тем более, в нынешнее время, когда столько вони и не поймёшь, откуда ветер дует. Но он хотя бы дует... Завидую я вам, молодёжь.

Вадим не стал слушать дальше и, продираясь сквозь дым, устремился наверх. Один пролёт, второй, третий... Мгла рассеялась. Он открыл окно и остановился, жадно вдыхая свежий воздух. Двор окутывал оранжевый вечер. Тёплая палитра заката согревала мир и делала его добрее. Остался последний этаж. Вадим поднялся. На двадцать четвёртом чувствовались небывалая свобода и облегчение. Даже дверь, ведущая на крышу, была не заперта. Ноги сами преодолели последние ступеньки. Вадим вышел на крышу.

Дул приятный ветер. Летнее солнце покраснело от гордости за прожитый день и степенно покидало свой пост. Опьяняющее чувство высоты затмевало угрюмый двор. Облака расчерчивали аквамариновое небо розовой пастелью. Хотелось жить. Хотелось верить в то, что чудо существует. Поддавшись внезапному порыву, Вадим разбежался и прыгнул. Мимо пронёсся окровавленный закатом бетон, оглушительно свистнул ветер, перед глазами замелькали пятна людей. Он летел.

Весь прежний мир остался позади. Вокруг было только солнце, только небо, только невыразимое чувство восторга. Крик счастливой человеческой души разнёсся над домами. Они уходили всё дальше, вниз, и перед Вадимом открывался весь город. Вон его школа, памятник Ленину и новый ТЦ. Какими маленькими и незначительными казались все эти привычные места с высоты птичьего полёта. Вадим поднялся ещё выше и увидел впереди дорогу, кольцом опоясывающую далёкую, как казалось ещё недавно, Москву. Он устремился к сердцу Родины.

Столица встретила его серостью и смогом, среди которых пробивалась река. Вадим спустился и полетел над водой подобно комете, оставляя за собой след из брызг. Рябь волн сливалась в череду мелькающих звёзд. С каждой секундой пейзаж менялся, вдоль реки появлялись набережные и парки, а вокруг вырастали старинные здания. Гуляющие люди изумлённо смотрели на Вадима, многие достали телефоны и начали снимать, маленькая девочка помахала ему рукой. Весь мир вокруг него заискрился волшебством. Вадим стал солнечным зайчиком, скользящим вдоль стеклянных зданий, проносящимся сквозь арки мостов, а затем теряющимся в узких переулках старой Москвы. Он подлетел к сталинским высоткам, с озорством обогнал проходящую электричку, взмыл над небоскрёбами Москоу Сити и наконец устремился в Кремль. Успенский собор, Исторический музей, часы на Спасской башне, смешно засуетившаяся внизу охрана. Вадим чувствовал, что может всё и что весь мир принадлежит ему. Покружив над Красной площадью и зависнув на мгновение над Мавзолеем, он опустился на Кремлёвскую стену. Вадим закрыл глаза и прислонился к шершавым кирпичам, надеясь нащупать в них связь с прошлым, со своими предками, с теми, кто тоже когда-то был молод, кто тоже хотел счастливого будущего и, наверное, немного, хотя бы в глубине души, хотел иногда просто взять и, забыв о всех заботах и проблемах, полететь высоко-высоко, далеко-далеко, туда, где всё иначе, туда, где никогда не садится солнце, туда, где весь мир открыт для тебя и где ничто и никто не отнимет у тебя счастья.

- Руки за голову! Повторяю: руки за голову, и медленно поднимайся!

Вадим открыл глаза и оглянулся. Он был окружён людьми, замотанными в одежду с головы до ног, как младенцы, чересчур заботливо укутанные мамой в холодную погоду.

- Руки за голову! Руки за голову! Не вставать без моей команды!

Но Вадим поднялся и бесстрашно посмотрел на дуло автомата, направленного на него. - И что вы мне сделаете? Я ничего не нарушал! Я просто наслаждался жизнью! Я впервые в жизни так счастлив! Вы... Вы не понимаете меня? Вы не понимаете, как можно просто быть счастливым?! Вот оно, счастье, оно повсюду! Этот мир, мой мир- это сбывшееся чудо! Неужели вы никогда не мечтали о чуде?! Неужели вы никогда не хотели просто стать счастливыми? Мне так не хватало этого... А теперь... А теперь я счастлив! Весь мир у меня как на ладони! Я могу полететь, куда захочу! Я не обязан ждать лифт, который всё равно не приедет. Я не обязан спрашивать разрешения у родителей. Я не обязан жить так, как мне говорили взрослые! Я устал от вашей жизни! Я устал от вашего грязного, жестокого мира! Я всегда слушал вас и поступал так, как меня учили! Дайте же и мне почувствовать себя счастливым! Я никуда не пойду! Я свободен!

И в подтверждение своих слов Вадим побежал, намереваясь запрыгнуть на зубец Кремлёвской стены, оттолкнуться от старой кирпичной кладки под самым носом жалких силовиков и навсегда улететь в свой, дивный новый мир. Он уже готов был взлететь, когда страж порядка схватил его за руку, не желая отпускать из оков грязного и чёрствого мира. Но Вадим вырвался и вскочил на край стены. Нога соскользнула. Вадим полетел. Удар. В голове всё загудело, глаза застлала мгла, и меркнувшему сознанию почудился голос Кирилла Пантелеевича, декламирующего:

"Я любил этот мир странной любовью,

Потом и кровью, потом и кровью.

И вновь его толстая тошная туша

Сожрала чистую чуткую душу... "