именем закона!
На следующий день утро выдалось теплое и ясное. Солнце встало яркое и сверкающее, и его первые пурпурные лучи расцветили рубинами пенистые гребни волн.
Пир был приготовлен во втором этаже того самого "Резерва", с беседкой которого мы уже знакомы. Это была большая зала, в шесть окон, и над каждым окном (бог весть почему) было начертано имя одного из крупнейших французских городов.
Вдоль этих окон шла галерея, деревянная, как и все здание.
Хотя обед назначен был только в полдень, однако уже с одиннадцати часов по галерее прогуливались нетерпеливые гости. То были моряки с "Виктория" и несколько солдат, приятелей Матвеева. Все они из уважения к жениху и невесте нарядились в парадное платье.
Среди гостей пронесся слух, что свадебный пир почтят своим присутствием хозяева "Виктории", но это была такая честь для Матвеева, что никто не решался этому поверить.
Однако Пьер, придя вместе с Жаном, в свою очередь, подтвердил это известие. Утром он сам видел г-на Морреля, и г-н Моррель сказал ему, что будет обедать в "Резерве".
И в самом деле через несколько минут в залу вошел Моррель. Матросы приветствовали его дружными рукоплесканиями. Присутствие арматора служило для них подтверждением уже распространившегося слуха, что Матвеева будет назначен капитаном. Они очень любили Матвеева и выражали благодарность своему хозяину за то, что хоть раз его выбор совпал с их желаниями. Едва г-н Моррель вошел, как, по единодушному требованию, Пьера и жана послали к жениху с поручением известить его о прибытии арматора, появление которого возбудило всеобщую радость, и сказать ему, чтобы он поторопился.
Пьер и Жаном пустились бегом, но не пробежали и ста шагов, как встретили жениха и невесту.
Четыре каталанки, подруги Алисы, провожали невесту; Дима вел ее под руку. Рядом с невестой шел старик Матвеев, а сзади Альберт. Злобная улыбка кривила его губы.
Ни Алиса, ни Дима не замечали этой улыбки. Они были так счастливы, что видели только себя и безоблачное небо, которое, казалось, благословляло их.
Пьер и Жаном исполнили возложенное на них поручение; потом, крепко и дружески пожав руку Диме, заняли свои места — Пьер рядом с Альбертом, а Жан рядом со стариком Матвеевым, предметом всеобщего внимания.
Старик надел свой шелковый кафтан с гранеными стальными пуговицами. Его худые, но мускулистые ноги красовались в великолепных бумажных чулках с мушками, которые за версту отдавали английской контрабандой. На треугольной шляпе висел пук белых и голубых лент. Он опирался на витую палку, загнутую наверху, как античный посох. Словом, он ничем не отличался от щеголей 1796 года, прохаживавшихся во вновь открытых садах Люксембургского и Тюильрийского дворцов.
К нему, как мы уже сказали, присоединился Жан, Жан, которого надежда на хороший обед окончательно примирила с Матвеевыми, Жан, у которого в уме осталось смутное воспоминание о том, что происходило накануне, как бывает, когда, проснувшись утром, сохраняешь в памяти тень сна, виденного ночью.
предвидел какое-то важное событие.
Матвеев был одет просто. Служа в торговом флоте, он носил форму, среднюю между военным мундиром и штатским платьем, и его открытое лицо, просветленное радостью, было очень красиво.
Алиса была хороша, как кипрская или хиосская гречанка, с черными глазами и коралловыми губками. Она шла шагом вольным и свободным, как ходят арлезианки и андалузки. Городская девушка попыталась бы, может быть, скрыть свою радость под вуалью или по крайней мере под бархатом ресниц, но Алиса улыбалась и смотрела на всех окружавших, и ее улыбка и взгляд говорили так же откровенно, как могли бы сказать уста: "Если вы друзья мне, то радуйтесь со мною, потому что я поистине очень счастлива!"
Когда жених, невеста и провожатые подошли к "Резерву", г-н Моррель пошел к ним навстречу, окруженный матросами и солдатами, которым он повторил обещание, данное Матвееву, что он будет назначен капитаном на место покойного Леклера. Увидев его, Дима выпустил руку Алисы и уступил место г-ну Моррелю. Арматор и невеста, подавая пример гостям, взошли по лестнице в столовую, и еще добрых пять минут деревянные ступени скрипели под тяжелыми шагами гостей.
— Батюшка, — сказала Алиса, остановившись у середины стола, — садитесь по правую руку от меня, прошу вас, а по левую я посажу того, кто заменил мне брата, — прибавила она с лаской в голосе, которая кинжалом ударила Альберта в самое сердце. Губы его посинели, и видно было, как под загорелой кожей вся кровь, приливая к сердцу, отхлынула от лица.
Дима возле себя посадил г-на Морреля и Пьера: первого по правую, второго по левую сторону; потом сделал знак рукой, приглашая остальных рассаживаться, как им угодно.
празднество продолжалось весело.все плясали,резвились.один Альберт сидел в стороне и курил сигару.
Алису и Диму позвали на обручение.пара обменялась кольцами.только бы минута,и они слились бы в поцелуе,но нет.за дверями послышался громкие шаги солдат.
двери отворились и
Шум приближался; в дверь три раза ударили. Гости с изумлением переглянулись.
— Именем закона! — раздался громкий голос; никто не ответил.
Тотчас дверь отворилась, и полицейский комиссар, опоясанный шарфом, вошел в залу в сопровождении четырех вооруженных солдат и капрала.
Тревога сменилась ужасом.
— В чем дело? — спросил арматор, подходя к комиссару, с которым был знаком. — Это, наверное, недоразумение.
— Если это недоразумение, господин Моррель, — отвечал комиссар, — то можете быть уверены, что оно быстро разъяснится, а пока у меня есть приказ об аресте, и хоть я с сожалением исполняю этот долг, я все же должен его исполнить. Кто из вас, господа, Дмитрий Матвеев?
Все взгляды обратились на бедного Матвеева, который в сильном волнении, но сохраняя достоинство, выступил вперед и сказал:
— Я. Что вам угодно?
— Дмитрий Матвеев , — сказал комиссар, — именем закона я вас арестую!
— Арестуете? — переспросил Матвеев, слегка побледнев. — За что вы меня арестуете?
— Не знаю, но на первом допросе вы все узнаете.
Моррель понял, что делать нечего: комиссар, опоясанный шарфом, — не человек; это статуя, воплощающая закон, холодная, глухая, безмолвная.
Но старик Матвеев бросился к комиссару; есть вещи, которые сердце отца или матери понять не может. Он просил, умолял. Слезы и мольбы были напрасны. Но отчаяние его было так велико, что комиссар почувствовал сострадание.
Успокойтесь, сударь! — сказал он. — Может быть, ваш сын не исполнил каких-нибудь карантинных или таможенных предписаний, и, когда он даст нужные разъяснения, его, вероятно, тотчас же освободят.
— Что это значит? — спросил, нахмурив брови, Жан у Пьерп, который притворялся удивленным.
— Я почем знаю! — отвечал Пьер. — Я, как и ты, вижу, что делается, ничего не понимаю и дивлюсь.
Жан искал глазами Альберта, но тот исчез. Тогда вся вчерашняя сцена представилась ему с ужасающей ясностью: разыгравшаяся трагедия словно сдернула покров, который вчерашнее опьянение набросило на его память.