Продолжение
Я заметил его жест — сдержанный, почти нерешительный. Подошёл, ожидая услышать что угодно: критику, замечание, быть может, даже похвалу. Но в мужчине передо мной чувствовалось замешательство.
— Не пойми меня неправильно, — начал он, медля, словно слова давались с усилием. — Но мне придётся сократить твои часы в спектаклях.
— Подождите... — я поднял голову, не скрывая растерянности. — Но ведь...
Он резко прервал меня:
— Нет. Слушай. Ты и так на износ. Мне сложно подобрать слова. Я заметил: ты начал дрожать на подъёмах. Это недопустимо, понимаешь?
— Это из-за растяжения, — возразил я, пытаясь удержать спокойствие. — Я ведь предупреждал, что на восстановление нужно время...
— Не перебивай, — сказал он, нахмурившись. Его лицо, испещрённое морщинами, будто вдруг потяжелело, наполнилось печалью. — Наши постановки требуют крепкого тела. Ты всегда был предан сцене, но сейчас есть те, кто может справиться лучше. В балете нет незаменимых. Это искусство, здесь так — по-другому никак.
Я почувствовал, как в груди вспыхивает злость, а мысли спутываются. Слова, звучавшие из его уст, тонули в усталости, которая пропитала каждую клетку моего тела. Казалось, сознание отключается.
Но воспитание не позволяло сорваться. Я должен держать лицо. Людей держи при себе. Я понимал, что он хочет до меня донести. И не понимал, на что ушли все эти годы. Всё, что я отдал без остатка. Всё, что я не пожалел.
— Я же отдал этому жизнь, — выдохнул я, еле слышно.
Ответ последовал мгновенно, почти с яростью:
— Мы все отдали! Мы все не спали ночами, ломали себя и собирали заново! Ты не особенный!
Какого... Какого чёрта он говорит со мной таким тоном? Но я проглотил и это. Где-то внутри кричала гордость, но её перекрывало молчаливое достоинство. Я понял: сегодня меня не ждут. Завтра? Кто знает. Но разве с незаменимыми так поступают?
Я вышел. Петербург встретил меня густыми облаками и ледяным, как по заказу, ливнем. Ещё утром свет заливал улицы, и казалось, что день обещает ясность. Теперь небо низко нависло над городом, ветер рывками пробирался под ворот рубашки, и капли дождя били в лицо, будто мир сам стал соучастником моего падения.
Новые туфли, купленные совсем недавно, с наивной мыслью: «новое ведёт к лучшему» — не выдержали даже двух кварталов улиц. Подошва правого ботинка лопнула с предательским звуком. Вода залила ноги. Рубашка прилипала к коже, волосы намокли, с плеч стекала ледяная влага. Я стал частью этого промокшего, угрюмого города.
И всё, что мне оставалось — это утренние мысли и твоя просьба о кофе. Я устал даже злиться. Хотел выпить что-то крепче — но не настолько был разбит, чтобы утратить остаток чести.
Я поднялся по тёмной лестнице — промокший, но собравший остатки воли, чтобы позвонить в квартиру.
Ты открыла дверь сразу, будто стояла за ней, ожидая, что я вот-вот поднимусь. Может, почувствовала. А может, просто не спала. Свет из прихожей вырезал мою фигуру в тени, как будто рисовал меня на стекле. Я стоял мокрый насквозь. С волос стекала вода, рубашка прилипла к телу, новые туфли с испорченной подошвой еле держали форму. Мне было холодно, но не было сил на дрожь, оттого, что всё было слишком.
Ты всмотрелась в меня. И голос твой сорвался, стал резким, как оборванная нить:
— Боже, что с тобой?.. Заходи скорее.
Твоё «Боже» не звучало как испуг. Скорее — как тревога, в которой была искренность. И что-то запретное, как мне сначала показалось. Ты говорила тихо, но торопливо. Я прошёл внутрь. Ты прикрыла за мной дверь и осталась стоять спиной к ней. Как будто сама не знала, что делать, я могу понять тебя, ведь до этого, ты ни разу не видела меня в таком состоянии.
Я осел на пол, к стене, как мешок, с чувством, будто меня кинули. Просто сполз, не разуваясь, не снимая мокрое пальто. На полу тут же образовалась лужа. Я не чувствовал тела. Лишь пульс в висках; сердце билось слишком гулко, будто в грудной клетке было пусто. Состояние было подобно горю об утрате близкого, как когда он умирает и в порыве долгих переживаний — ужасно хотелось спать.
И ты увидела это, казалось, ты понимаешь меня как никто другой и я ценю в тебе это.
Я не плакал сразу. Просто сидел, вцепившись в бумажный стаканчик с кофе, который всё ещё держал — кофе уже остыл, как и я. Ты подошла, медленно присела рядом, но не так смело, с упором на колени, чтобы быть выше меня и казаться мне опорой.
Я заплакал. Не с криком, не в голос, а почти беззвучно, обессиленно. Вода катилась по щекам, и уже было непонятно — то ли дождь, то ли слёзы. Ты не стала ничего спрашивать. Не потянулась за бумажными полотенцами на кухне. Просто протянула руку и взяла у меня кофе.
— Спасибо, что принёс. — сказала ты в хорошем расположении духа, — Мой день был бы испорчен.
Я выдохнул:
— Как мой?
— Даже хуже! — сказала ты почти с весёлым вызовом, точно спасала меня этой шуткой. И я зацепился за неё, как за край.
Твоя лёгкость не обесценивала мою боль. Наоборот — ты приняла её, обняла, но не дала мне утонуть в жалости к себе. Это было твоим подарком, в этот момент я был искренне, где-то в глубине души рад, что у меня есть такой друг.
Ты не отстранялась. А потом, вдруг, медленно — точно подчиняясь какому-то внутреннему порыву, как будто сама этого не планировала — ты потянулась ко мне. Рукой коснулась моего виска, убрала пряди с лица. И в твоём движении была жажда. Не забота — страсть, жгучая, неожиданная, горячая. Ты смотрела, как будто не искала разрешение, не ждала его.
Ты наклонилась и поцеловала меня.
Сперва — просто касание губ. Осторожное. Почти дружеское. Но ты задержалась. И вдруг словно сорвалась с тормозов. Поцелуй стал жадным. Твои губы — горячие, влажные, с чуть сладким вкусом — впились в мои, будто ждали этого годами. Ты потянулась ближе, накрыла меня своим телом. Влажная ткань твоей домашней футболки прилипла к моей груди. Я почувствовал, как дрожишь — не от холода, от нетерпения.
Ты начала целовать глубже. С нажимом. Двигалась губами, будто лепила меня ими. Ты дышала в мои лёгкие, будто хотела, чтобы я задышал обратно. В твои прикосновения вкралась жадность. Ты цеплялась пальцами за ворот рубашки, тянула, как будто хотела добраться до моей кожи. Я чувствовал, как ты прижимаешься, как начинаешь двигаться — несмело, но с намерением. Ты больше не спрашивала. Ты брала.
Ты поцеловала снова, открыто, с напором. Пыталась проникнуть языком внутрь, ищущая отклика. Но я не отвечал. Только сидел, неподвижный, позволяя тебе делать с моими губами всё, что ты хочешь. Это было не согласие — это было отсутствие сил. Я был в отчаянии.
Ты вдруг вздохнула — с надрывом, с какой-то почти болезненной радостью. Обняла меня за затылок, втянула ближе, продолжая тереться лбом о мой. Я чувствовал, как трясутся твои пальцы. Как ты горишь. Как ты хочешь чего-то большего. Быть прижатой. Быть единственной.
— Ты же видишь, в каком я виде, — едва я смог выговорить эти слова.. Но ты только зажмурилась и накрыла меня поцелуем снова, как будто хотела стереть эти слова. Твои губы впивались в мои с силой, с требованием, с отчаянным желанием остаться.
Ты будто хотела закричать — но делала это губами.
Я чувствовал, как ты смещаешься ближе. Как просишься ответить, тяжело, мокро, рефлекторно подаваясь вперёд. Ткань натягивается, ты шепчешь моё имя, почти с болью. Я не отвечаю. Я просто держу спину прямая, как могу, словно всё моё тело — это застывшее дерево, и ты — буря, что пытается его согнуть.
Ты снова целуешь — с напором, с прикусыванием. Твоя слюна смешивается с дождевой водой на моих губах. Всё сливается: дождь, слёзы, дыхание.
Ты провела языком по моему подбородку, шептала что-то, целовала шею — не спрашивала, не стеснялась. Будто если поцелуев будет много, если они станут достаточно страстными, то ты сможешь оживить меня. Вернуть меня в жизнь. Забрать себе. Сделать своим.
Но всё, что я смог сказать — через солёную слюну, через отрешённость:
— Ты же видишь мою уязвимость...
Ты замерла.
И будто только тогда увидела, как я выгляжу на самом деле. Как не отвечаю. Как не тянусь к тебе в ответ. Как лежу в этой страсти — не как человек, принявший любовь, а как человек, сгоревший.