Степаново

У Деда Ивана была старая кошка – Мурка. Жил Дед где-то под Владимиром, в маленькой полузабытой деревушке, в которой две улицы да три десятка домов. Изба у него была старенькая, покосившаяся, стояла в конце поселения. Шагов тридцать – и вот уже пруд. Помню, я мальчишкой приезжал в деревню на все каникулы к своей бабушке и каждый день, держа путь на пруд, проходил мимо Иванова огорода, с любопытством разглядывая дом, весь почерневший, с тремя маленькими окнами, в которых были вставлены потрескавшиеся стёкла. Кое-где трещины были заклеены изолентой, а в углах ставней виднелись куски грязных тряпок, которыми, по-видимому, старик затыкал большие щели. Дом выглядел устрашающе. Возле него стоял единственный во всём поселении дуб, полусухой, с редкой листвой, равномерно раскиданной по всем ветвям. Уже взрослым я понял, что дом Деда Ивана на самом деле не имел в своём виде ничего пугающего, а боялся я этой деревянной чёрной избы только потому, что в ней жил старик.

Летом здесь было особенно красиво: деревня утопала в свежей листве молодых берёз. Нигде в России я больше не видел столько берёз, как здесь. Поселение называлось «Степаново», хотя, как по мне, «Берёзово» подошло бы ему гораздо больше. Мы с братом так и называли его между собой. Я и Павлик были погодками. В последний раз нашего пребывания здесь мне было десять, а Павлику чуть больше восьми. На правах старшего брата я всегда командовал младшим, а он беспрекословно слушался. Павлика это, кажется, вполне устраивало, и никто из нас не был в обиде.

Знойными июльскими днями мы часто ходили на пруд, который был раза в три больше самой деревни. Как же я любил этот пруд, не променял бы его ни на какое море: тонкие ветвистые ивы по берегам, уточки где-то с краю чистят свои перья за камышами, тишина. Пруд глубокий, берега обрывисты: заходишь – и вода сразу по пояс. Водоём оставался чистым до самой середины августа, а после – больше походил на болото, но, однако, красивое болото. В осенние каникулы мы с Павликом, пока другие ребята ходили за грибами, ловили рыбу. Она здесь была мелковата, одна плотва. Своим уловом всегда делились с Ивановой кошкой. Мурка Деда Ивана была доброй: подходила к нам, когда мы молча наблюдали за движением поплавка, и тёрлась о наши ноги, не издавая ни единого звука, будто понимала, что на рыбалке не место шуму. Мы отдавали ей самые мелкие рыбёшки, она их обнюхивала с головы до хвоста и неторопливо поедала. Дед Иван никогда с нами не разговаривал, да и мы не старались с ним завести разговор, уж больно его боялись. Он был нелюдим, ни с кем из деревенских не общался, а с нами бы тем более не стал. Лишь изредка он подходил к пруду во время нашей рыбалки, смотрел ревностно издалека на то, как мы гладим его кошку, подзывал её к себе, и Мурка покорно уходила со своим хозяином. Всегда удивляло нас, как у такого грубого старика может быть такая ласковая кошка.

Из родных у Деда Ивана была только дочь лет тридцати, с которой он поссорился давно. Дочь жила в Москве и уже больше пяти лет не приезжала в родную деревню. Мурка заменяла старику и родных, и друзей. Деревенские говорили, что люди с ним не уживаются, поэтому и жизнь свою тот коротает с животными. Раньше у Деда Ивана их было много – и собаки, и кошки, которые ходили за ним всюду, куда бы он ни направлялся.

Старик был своенравен, груб, невежественен. Говорят, что жену он со свету сжил своим характером. Людей он терпеть не мог, а с животными обращался лучше, чем кто-либо. С детства любил животных и тянулся к ним. Если в деревне находили брошенных котят – приносили Ивану, знали, что он их выходит и в беде не оставит. К людям старик относился иначе. Когда молодой был, не то слово – сразу лез в драку. Один раз чуть до смерти не забил паренька с соседней деревни, который, несколько раз пытаясь завести разговор с ним и не получая ответа, однажды не выдержал и крикнул Ивану с ухмылкой:

– Глух ты что ли? Или привык разговаривать только со скотом? Сам скот, да с такими же как ты и водишься!

Разгорячённый словами приезжего Иван одним ударом сбил паренька с ног, и тот мгновенно упал без сознания на землю, но Иван сел на его обездвиженное тело и продолжил колотить по лицу. С трудом трое мужиков оттащили его от парня.

После того случая народ стал сторониться Ивана. Время шло, и он, переживший почти всех своих животных, стал для деревенских Дедом Иваном. Народ всё ещё побаивался старика, хотя некоторые решались с ним здороваться, не всегда получая приветствие в ответ.

У Деда осталась только одна кошка, Мурка, которую он подобрал четырнадцать лет назад. Самому Деду Ивану шёл уже девятый десяток. В последний год старик, отличающийся до сих пор крепким здоровьем, стал сильно болеть, ходил с трудом, опираясь на сухую трость, сделанную из кривой ветви своего старого дуба. Этой осенью Дед был особенно странен, не выходил из дома даже в магазин. Мы гостили здесь с Павликом две недели, вместо положенной одной. Уговаривать маму на том конце провода долго не пришлось, кажется, все были рады нашему желанию погостить подольше: и мы, и мама, и, особенно, бабушка.

Начиналась вторая неделя осенних каникул. В один из таких дней мы с Павликом снова вышли к пруду порыбачить, несмотря на ветреную погоду. Почти вся листва уже опала, ивы стояли голые, а у берегов скопилась куча мокрой жёлтой листвы. Пруд рябило от ветра, и капли его прилетали нам в лица. Мы просидели час. Чай в термосе закончился, и мы стали собираться домой с уловом в пять рыбёшек. Расстроенные и промёрзшие до костей принялись сворачивать удочки, как вдруг увидели за своими спинами Деда Ивана. Он стоял в двух метрах от пруда и смотрел на нас своими большими чёрными глазами. Впервые мы видели его настолько близко. Лицо его было изрезано мелкими морщинами, над глазами располагались густые серые брови и большой лоб. Узкий тонкий рот был словно сжат между тяжёлыми скулами. Старик был невысокого роста, но хорошо слажен, в плечах его ещё жила та крепость, которой хвастают мужчины в рассвете своих лет. Он подошёл к нам ближе, раскрыл куртку, и оттуда вылезла серая мордочка Мурки. Спокойным, но в то же время как будто укоризненным голосом, он обратился к нам:

– Я с завтрашнего дня уезжаю к дочери в Москву погостить. Возьмите Мурку пока к себе на три дня. Вижу, вы с ней ладите.

Он протянул кошку, которая покорно пошла ко мне на руки.

– Вот, это для неё. Здесь хватит.

Он подал нам небольшой пакет, из которого пахло сухим кошачьим кормом и, повернувшись к спиной, тихими шаркающими шагами направился в сторону своего дома. Очевидно, старик был уверен, что мы согласимся, иначе не принёс бы пакет. Возразить мы ему не могли, во-первых, потому что его просьба мало походила на просьбу, скорее на приказ, во-вторых, вблизи Дед Иван выглядел ещё более устрашающим, и сказать ему что-то против мы побоялись. Я прижал Мурку к своей груди, укрыл висевшим на шее шарфом, и мы пошли домой.

Дома рассказали бабушке о случившемся. В ответ нам она лишь задумчиво хмыкнула. Но кошке бабушка была рада, попросила отдать весь улов животному, объяснив, что от сухого корма мало удовольствия.

Через два дня, перед отъездом в город, мы узнали, что Дед Иван умер.

– Ни в какую Москву он не собирался. Знал старый, что умрёт, поэтому и отдал вам кошку, – сказала бабушка. Я это сразу поняла. Что ж, Мурка, – продолжила она, поглаживая гладкую шёрстку кошки, – будешь теперь со мной жить, да моей смерти дожидаться!

От бабушкиных слов сердце моё сжалось в груди, что-то защемило в нём впервые с такой болью. Кажется, уже тогда я начал понимать всю трагедию слов «ничто не вечно», к которым ранее относился с такой лёгкостью.

В конце мая умерла бабушка. Мы вместе с родителями приехали в деревню на похороны. Мурка встретила нас у крыльца. Дом бабушки был укрыт тенью берёз, через которую изредка проступали островки солнца. В этот день было очень тепло, погода стояла на редкость хорошая. Воспитанный на зарубежных фильмах, я наивно верил, что похороны проходят исключительно в пасмурную погоду: на похоронах обязательно должен идти снег или дождь. Однако в этот день природа совсем не скорбила по нашей бабушке: солнце предательски светило на свежем чистом небе, дети смеялись звонкими голосами, бегая босиком по уже прогретой земле. В тот день я возненавидел май. Я не мог понять почему погода не грустит, ведь бабушка была хорошим человеком, гораздо лучше многих.

Мы вернулись с кладбища. Брат плакал тяжелее и надрывнее меня. Я знал, что Павлик любил бабушку больше моего. Но он умел любить ещё сильнее, а я любил на пределе. Мы переночевали у соседки, а утром вернулись в бабушкин дом забрать Мурку. Кошка снова охотно подошла к нам и запрыгнула мне на руки. Мы сели в машину и поехали в город. Всю дорогу я думал о бабушке и о деревне. Я понимал, что здесь только что закончилось моё детство, здесь я перестал быть ребёнком. И подобно тому, как невозможно людям вернуться в детские годы, в эту деревню мне тоже путь закрыт.

Мы отдалялись всё больше от поселения, по обочинам дорог уже реже мелькали берёзы. Степаново было далеко за нашими спинами, а я всё думал о том, что и мне, и Павлику нужно крепиться. У нас с ним вся жизнь впереди, но уже сейчас эта жизнь начала готовить для наших неокрепших душ ещё одну смерть – смерть этого маленького ласкового существа.

Мурка сидела со мной в машине на заднем сиденье, утыкаясь влажным носом в горячее плечо. Подгибая голову к своему пушистому тельцу, он нежилась в лучах солнца, играющих на серой шёрстке, и еле слышно мурлыкала.