Обрученная с навью

Мир требует жертвы — девицу во тьму,

Чтоб рожь колосилась на нашем лугу.

Но помни запрет: не смотри в те глаза,

Не то навек канешь во мраке, дрожа.

В небесах, над замерзшей деревней, Макошь, сидя на своем златотканом троне, наблюдала за всем происходящим. Ее вещие очи, подобно двум сияющим звездам, пронизывали толщу облаков, видя и прошлое, и настоящее, и грядущее. Её тонкие, грациозные пальцы сплетали нити судьбы, одни — хрупкие, едва уловимые, словно шёлк, другие — жёсткие и шершавые, словно верёвки палача. В её взоре отражались и сменялись одни за другими — все горести и радости, все чаяния и разочарования, которые были уготованы людям.

Простые смертные шептались, что огненно-медная Богиня остыла к ним, как сама земля, превратившись в холодного ткача, безжалостно плетущего чреду каждому живущему. Мудрецы твердили, что под холодным льдом божественной беспристрастности скрывается безграничная любовь к своим детям, и даже жестокие испытания, которые она посылает — лишь способ закалить их души. Но истина была в том, что даже боги не всесильны, и даже им приходится подчиняться высшим законам.

***

Рдяный закат, словно расколотый гранат, обнажающий свои режущие края, кровоточил на горизонте. Пороша, впитывая эти багряные слёзы, безмолвно алела. Тёмный лес, сотканный из чёрного бархата и укутанный в снежные покрывала, стоял неподвижно. Природа затаилась, словно чуя что-то недоброе.

И в этой гнетущей тишине лишь скрип полозьев саней, вгрызающиеся в наст, нарушал покой. Чунки, везущие юную Ясию, неумолимо приближались к глухой чащобе, а тень ельника нависала над ними.

В одеянии девушки множество было не по канону. В место красного сарафана, расшитого золотом и серебром, сияющего в лучах заходящего солнца, на Ясии было надето белое бесформенное платье, слишком широкое, чтобы соответствовать её тонкой фигуре. И вместо тёплых сапог выглядывали босые ноги, зарозовевшие от стужи. Вместо цветочного венка — терновник с заиндевевшими сапфировыми ягодами — впивался колючками в кожу её головы.

Вокруг саней окружили ее односельчане, их лица, скрытые в тени надвинутых на глаза треух и платков, выражали смесь страха, суеверия и какой-то первобытной жестокости, которая, словно дремлющий зверь, проснулась в их сердцах, подгоняемая леденящим кровь шепотом древних преданий.

Рядом с Ясией шли те, кто был с ней с самого детства. Кто был рядом с тех пор, как семья Лесьяра перебралась с Юженьских земель в село Марево. Тетка Ярина, которая раздавала детям моченые яблоки в ту пору, сейчас шла с осунувшимся лицом. Дядя Лука, учивший Ясию свистеть в ореховый лист, придерживал затянутую веревку на её руках. Подруги, с которыми она делила все самое сокровенное, шли следом, их лица скрывали не только боль, но и мимолётное, болезненное облегчение — ведь не их, а Ясию везли сейчас на верную смерть.

Где-то уже далеко, её мать, обезумев от горя, бросалась на дверь дома старосты, будучи в нем заключенной, расшибая тело о грубое дерево. Но ничто не могло сломить эту преграду, возведённую человеческой жестокостью. Осознание того, что она бессильна, что не сможет спасти своё дитя, прожигало её изнутри огнём невыносимого мучения. Каждый удар, каждая слеза, каждая мольба разбивались о глухую стену безразличия, оставляя лишь шрамы на её теле и душе. 

А Ярополк внезапно стал ощущать, как мир вокруг него размывается, от той боли, что расползалась по его душе, подобно яду. Гадкие слова Дивеи, отравившие сознание, оказались правдивыми. Он застыл, словно статуя, шокированный увиденным. В глазах Ясии не было ни страха, ни мольбы, ни даже намёка на сомнение – только сталь решимости. Он искал хоть какое-то мимолётное колебание, но напрасно. «Для нее лучше уж за мертвеца замуж, чем за тебя,» — вновь и вновь звучали в его голове эти слова, сказанное подружкой возлюбленной, разрушая последнюю надежду. Он знал, что если бы у него был выбор, он бы отдал свою жизнь за неё, но теперь... теперь он был лишь свидетелем её трагедии, мучимый, что её сердце не принадлежит ему. Что нити их судеб никогда не сойдутся, как бы ему этого ни хотелось.

Когда процессия достигла провала — старой шахты, чья пасть зияла в снегу, как гниющая язва на теле земли, — повозка остановилась. Ясия, вопреки всему, не дрогнула. Хотя ветер, пронизывающий морозный воздух, задувал под платье, леденя кожу и напоминая о безжалостности судьбы. Не заплакала. Не воззвала о пощаде. Лишь, словно пробуждаясь от долгого, кошмарного сна, медленно, величественно подняла подбородок. Ступила на снег босыми ногами. Словно её тело было закалено не только суровым климатом, но и внутренней силой, способной противостоять любой стихии. Каждый её шаг, каждое движение были наполнены такой грацией и достоинством, что даже самые бесчувственные сердца невольно преклонились перед её отвагой. Перед её готовностью принять свою участь, не сломавшись, не склонив голову, а лишь возвысившись над ней.

Полупрозрачная рубаха Ясии теперь сливалась со снегом, делая её похожей на призрака, уже наполовину растворившегося в этом мире. Сокрыв от всех глаз, сжимала она в руке сверток ткани. В этом узелке были последний осколок зеркала Дивеи, её гребень, а также старинный нож отца. Эти простые вещи она взяла с собой, дабы они были её утешением и якорем в бушующем море отчаяния.

Из горла поселян вырвался плач, облечённый в старую песню, знакомую с колыбели. Ту, что мать Ясии когда-то шептала, укачивая дочку и сынишку, отгоняя страхи ночи. Ту, что пьяный Кирило горланил у костра в купальскую ночь, вторя пляшущему пламени. Но теперь, в этой морозной тиши, слова песни утратили свою прежнюю безмятежность, превратившись в погребальный напев:

«За лесной тропинкою снежною,
Ждёт суженый с любовью нежною».

И вот, словно обретя внутреннюю силу. Шаг за шагом, под тягучие, печальные строчки, что эхом отзывались в её сердце, она начала свой путь. 

«Назовёт меня светлым именем,
Нежным шёпотом, хрустальным инеем».

 Эти слова, хоть и полные скорби, словно стали для неё путеводной нитью, ведущей в заросли тёмных ветвей. Каждый шаг отдалял её от мира, от близких, но в то же время приближал к чему-то неведомому, к тайне, сокрытой в лесной чаще.

Вдруг, словно по мановению невидимой руки, люди вокруг растворились. Голоса смолкли, исчезла какофония шагов и вздохов, и лишь тишина, да шелест ветра в ветвях остались с ней. Ясия оглянулась, но никого не увидела. Страх, доселе скованный внутри, вырвался наружу, толкая вперёд. Она начала бежать, торопясь как можно скорее узнать, что ждёт её впереди, быстрей со своей участью смириться.

Она бежала, продираясь сквозь колючие ветви, спотыкаясь о скрытые под снегом корни. И в каждом шаге, в каждом вдохе, она умоляла лешего помочь ей найти дверь в иной мир, дорогу к Нави. Но лес молчал, равнодушный к её мольбам и к страху, храня свои тайны. 

И тогда, когда она осталась совсем одна, дамба, сдерживающая слёзы, рухнула. Боль, запечатанная глубоко в душе, внезапно открылась, превратившись в зияющую рану. По щекам хлынул поток солёной воды, смывая остатки стойкости, обнажая перед лицом холодной реальности всю глубину её горя.

Голос Ясии, сорванный и дрожащий, эхом разнёсся по вершинам елей, теряясь в их густых иголках.

— Ну, миленький, ну, помоги мне, Леший, — молила она, задыхаясь от отчаяния. — Что захочешь, сделаю, только проводи к Навию.

Но лес молчал в ответ, окутывая её тишиной, более гнетущей, чем любые угрозы. Лишь стылый ветер свистел в ветвях, словно насмехаясь над её мольбами, над её беззащитностью.

— Дрожун Дремуткин — боится даже утки! — с обидой вырвалось у неё, надеясь хоть как-то пробудить лесного духа, выманить его из укрытия. Ведь именно так, как поведал ей отец, звали Лешего в этих дремучих лесах. И это имя должно было сработать. Она надеялась на милость,  но лес, казалось, не был настроен на разговор.

Она присела на корточки, втянув в себя холодный воздух, пропитанный запахом хвои и чего-то сладковатого. Глаза, привыкшие к полумраку, выхватывали из темноты лишь смутные очертания — пока вдруг не заметили движение.

— Ой, зайка! — вырвалось у неё само собой, голос звонкий, почти детский. — Зацепился за веточку, бедный мой... Дай тебя отпущу. 

Девчушка потянулась вперёд, её пальцы коснулись мягкой шёрстки. Ясия аккуратно взяла ветку и оттянула, давая маленькому зверьку отпрыгнуть. И тут земля ушла у неё из-под ног.

«Веточка» под её рукой оказалась костью, почерневшей от времени, обмотанной жилистыми корнями, будто чьи-то пальцы вцепились в неё мёртвой хваткой. А «Зайка» — клочком волчьего меха, прилипшим к рёбрам, из которых торчали обломки. Груда человеческих костей пошевелилась. Сначала череп, завалившийся набок, будто прислушиваясь. Потом пальцы, скрюченные, как когти, заскребли по земле. Словно оживший мертвец, они начали двигаться в её сторону.

Не успела она вскрикнуть — лишь резкий выдох обжег губы. В глазницах черепа, где должны были зиять пустые провалы, вспыхнули зловещие огни, озаряя тьму вокруг. Костяные пальцы впились в её шею, сдавливая её, прижимая к холодной груде костей так, что чужие рёбра больно упёрлись в бок. Скелет захрипел, будто у него было из чего издать звук. И тогда она почувствовала, как под ладонью и упёршейся в неё грудью, шевелятся, извиваясь, вязкие, тёплые... черви.

С каждым мгновением хватка становилась всё жёстче. Лёгкие отчаянно боролись за воздух, но вдох становился всё короче, всё прерывистее. В глазах начало темнеть, мир вокруг закружился, окрашиваясь в мутные тона. Каждая клетка тела кричала о спасении, о глотке воздуха, но хватка не ослабевала, и кислород, как мираж, исчезал в наступающей тьме. Она задыхалась, теряя сознание в леденящих объятиях смерти.

Земля вздыбилась под скелетом, и жилистые корни взметнулись из-под снега, сплетаясь в мерзлую петлю — кости скелета заскрипели, ломаясь, стираясь почти в прах. Скелет рассыпался в живую ползучую массу: жуки-мертвоеды, блестящие, как капли дёгтя, лягушки с прозрачной кожей, все стали ползать по снегу в поисках укрытия. 

И тогда — по правую руку Ясии возник он. Не явился, не пришёл — просто был, будто стоял там всегда, а она лишь сейчас разглядела. Седовласый старикашка среднего роста, с ветвями проросшими сквозь череп, на голове — не волосы, а сосульки, звенящие при каждом движении.

— Ну и гости пошли... — прозвучал его грубый голос, отзываясь эхом по всему лесу. — Буравят тишь мою..

И только теперь повернулся к Ясии. 

 — Чего надобно? И отчего имя моё кличешь, да ещё и не страшишься?

Ясия, не успев опомниться от шока, вытаращила глаза, разглядывая этого сморщенного, словно старый мухомор, дедка.

Старик приподнял одну бровь, и по его лицу пробежала тень от пролетающего над головой ворона. Внезапно, рука его вытянулась, став неестественно длинной, и с поразительной скоростью схватила пролетавшую мимо птичку. Не успела та и пискнуть, как рука вернулась к хозяину, и Леший, небрежным движением, размазал несчастную птаху прямо по коре ближайшего дерева, оставив за собой кровавый след.

Ясию словно окатило ледяной водой. Она замерла, не в силах отвести взгляда от дерева, на котором ещё трепетали окровавленные пёрышки. Внутри всё похолодело от отвращения и ужаса. В животе поднялась тошнота.

Она знала: называть Лешего по имени — игра со смертью, а показать страх перед ним — верный способ разделить участь той несчастной птички. Внутри всё сжалось от жалости к ворону, но она не смела выдать себя ни единым движением.

Увидев её замешательство, Леший вдруг смягчился. В его глазах мелькнуло что-то похожее на... сочувствие?

— Лесьярова дочь, — проскрипел он, отводя взгляд от дерева, — не моя это птичка, я таких за версту чую. Темное отродье. Скверной питаются, и лес мой калечат.

— Вы что ли мой суженый? — выпалила она, закашлявшись от едкого лесного воздуха и пережитого страха.

— Типун тебе на язык, девица, — проворчал старик, брезгливо руку об ветхие одежонки вытирая. — Услышит тебя моя ненаглядная, свет-сударушка — к утру обернёт нас с тобой в поганки! Она ведь у меня, между прочим, ревнивая, кудесница первосортная... В один раз я случайно выпил её узвар волшебный— так три дня квакал!

— Хоть комаров всех переловил?

Леший странно посмотрел на неё, словно не понимая, откуда взялся этот вопрос. Ясия и сама не знала. Просто слова вылетели сами собой, прежде чем она успела их обдумать. Она произнесла это нарочито весело, хотя внутри всё дрожало. Нужно было как-то взять ситуацию под контроль, не дать ему увидеть её страх.

— Комаров?! — старик аж подпрыгнул, шлёпнув себя по голове, отчего сосульки на его голове зазвенели, словно колокольчики. — Да меня самого чуть не словили. Она ж меня не в простую лягушку обратила... 

Он вдруг замолчал, прислушиваясь к шуршанию веток. Его жёлтые глаза сузились, будто улавливая незримую угрозу. Ясия почувствовала, как по спине пробежали мурашки — она слишком хорошо понимала, что эта болтовня была лишь ширмой. Одно неверное слово, и кровавое пятно появится на другом дереве.

— Царевичи, понимаешь... — продолжал Леший. —  Из Восторжья  прискакали стрелы искать в моем лесу, увидели меня — желто-зеленого, пучеглазого — и давай наперебой свататься!  А один совсем охальник — уже и карету прислал, и лягушачью корону...

Яся фыркнула и засмеялась, прикрыв рот ладонью. Ей казалось, что происходящее — абсурдный сон, из которого она никак не может проснуться.

— А сударыня-то моя что? — продолжал старик, понизив голос, оглядываясь, будто боялся, что его подслушают деревья. — Стоит себе, ухмыляется! У нее когда такое настроение —  по углам надо прятаться.

Он передразнил её тонким голосом:

— Ну что, — говорит, — муженёк, видно, судьба у тебя — в царевнах ходить. Может, отпустить тебя в Восторжское царство? 

Он содрогнулся, вспоминая.

— Еле выквакал, что у меня ревматизм от этого крохотульного тельца развился. А то бы до сих пор там квакал.

Ясия заливисто смеялась, но вдруг тело её скрутила судорога. Смех оборвался, перейдя в хриплый стон — ледяной воздух обжёг лёгкие. Она инстинктивно сжала себя в объятиях, но дрожь только усиливалась, пробираясь до самых костей: промёрзшая одежда не спасала, а пальцы побелели и одеревенели, будто чужие.

Ноги внезапно подкосились — она грубо рухнула на корявый ствол, не успев даже выставить руки. В глазах поплыли чёрные пятна, язык онемел и распух. С каждым вздохом сознание ускользало, мир сужался до тёмного туннеля. Последнее, что она успела осознать — жгучую боль, будто тысячи игл впиваются в кожу одновременно.

Леший, который до этого что-то ворчал себе под нос, вдруг замолчал и внимательно посмотрел на Ясию. Он увидел, как её лицо посерело, губы посинели, а глаза закатились.

— Эй! Ты чего? — испуганно воскликнул он, и голос его прозвучал гораздо ближе, чем секунду назад. Леший подскочил к ней, тряхнул за плечо. — Девка, очнись!

Не дожидаясь ответа, он схватил её на руки, словно пушинку, и стремительно побежал вглубь леса. Конечности Ясии обмякли и повисли плетьми. Каждая секунда была на счету. Ещё немного, и спасать было бы некого. Он чувствовал, как её тело становится всё холоднее и неподвижнее, и в груди зародилось несвойственная нечисти паника за человека.