Обрученная с навью

Сначала в сознании мелькали обрывки воспоминаний, хаотичные картинки, смешанные с тихим шепотом матери и всхлипами Микулки. Потом звуки стали глухими, словно доносились со дна речного. И вдруг... меня будто вытолкнуло в родной двор. Над хаткой вился легкий дымок, пахло свежим хлебом и луговым медом. На крыльце ждала матушка — улыбка светилась на ее лице.

— Доня, скорей в избу! — обняла она меня, касаясь губами щеки. — В Святвечер семье быть положено вместе.

Переступила я через порог и очутилась в уютной, теплой избе. Внутри пахло чаем цветочным и малиновым вареньем. Самовар на столе пыхтел, вокруг него Микула возился.

— Сестрица, садись с нами! — звал Микулка, пироги протягивая. — Матушка таких напекла, вовек не забудешь и язык проглотишь.

Я устроилась на лавке, проводя ладонью по вышитой скатерти. Пироги и правда чудо были сочные — пальчики оближешь: румяные, с яблочной начинкой, от которых воздух становился сладким. В избе пахло дымком и чем-то родным — тем самым, от чего щемило под рёбрами.

— Скоро и батюшка вернётся, — мама наливала чай в глиняные кружки, и пар клубился над столом. — С охоты, говорит, удачно воротился, много дичи несет. С мужиками все поделят меж собой и будет нам пир горой!

Я потупила взгляд, чтобы скрыть внезапно навернувшиеся слёзы. Батюшка... его грубые руки, запах дегтя и застывшей хвои. Как же я соскучилась по нему. Сильный, храбрый, заступник наш...

Вдруг — стук в дверь. Улыбнулась матушка:

— Гости пожаловали! Девчата, верно, колядовать пришли.

Дверь отворилась, и на пороге явились подруженьки мои: Дивея, Марианна и Снежана. Кутались в шубки теплые, да в душегрейки цветные, варежками руки прятали, щеки морозом нарумяненные.

— Ясия, с нами пойдем! — Дивея протянула руку, но за порог не переступила, хотя за дверью метель поднялась. Все трое стояли в дверях, будто невидимая нить держала их на самом краю сеней.

Маменька, не замечая странности, ласково подтолкнула меня:

— Иди, донюшка, потешься!

Подруги недвижно ждали. Снежинки на их варежках и валенках сохраняли острые лучистые формы, словно тепло избы до них не доходило. И странно — от их ровного дыхания в морозном воздухе не поднималось ни единого облачка пара.

— Голубушки, да вы заходите! Подкрепитесь хоть малость. Не поешь толком — будешь волком. Святки долгие — натощак не выстоять. — Позвала матушка, но девчата лишь переглянулись.

— Нельзя нам, тётя Лада, — вдруг строго сказала Марианна. — Мы колядки начинать торопимся.

Матушка на мгновение замерла, посмотрев в красный угол, машинально перекрестилась и сунула в мои руки малахитовую шкатулку:

— Тогда хоть принарядись скорее, доня...

Из шкатулки той я извлекла дивное украшение — старинную льняную ленту, расшитую речным жемчугом. Руки материнские нежно коснулись волос моих и принялись её вплетать в косу. Жемчужины малые мерцали в свете берестянки, каждая — как слеза. Лента украшена древними орнаментами — ромбами и косыми крестами. Эти сакральные узоры испокон веков защищали от злых сил, особенно активных в зимние праздники.

— Это еще моя маменька вышивала. Теперь твоя очередь носить, — прошептала мать, завязывая конец ленты.

Закончив с косой, она подала мне белоснежную шубку заячью — легкую, словно пух, но невероятно теплую. Шелковая подкладка пахла чабрецом и мать-и-мачехой — травами, что собирали с подруженьками в ночь на Ивана Купала..

Я подняла со стола маленькое зеркальце в изящной резной оправе — подарок Дивеи на именины. Когда я в него взглянула, глаза неожиданно засияли, словно звезды в зимнюю ночь. От волнения на щеках выступил румянец, а губы сами собой растянулись в улыбке.

— Носи с любовью, донюшка! — с гордостью сказала маменька, поправляя складки на моей шубке. Но ее взгляд стал серьезным, когда она добавила: «И помни, не все то золото, что блестит. Сердцем смотри, а не очами».

Уже собралась я выходить во двор, да матушка вдруг спохватилась:

— Постойте, девчата! Совсем запамятовала...

К сундуку опять подошла и корзинку малую, рушником расшитым покрытую, достала.

— Вот вам, — маменька корзинку протянула. — Маски зверюшек здесь. Мы с Лесьяром для вас смастерили.

Мы с любопытством заглянули в корзинку. Там лежали четыре маски: лани, зайчика, лисички и козочки. Они были сделаны из дерева, мягким войлоком и вышивкой украшены.

— Бери, Ясия, зайчика, — сказала Дивея, протягивая мне маску с длинными шелковыми ушками и бисерными ресничками. — Тебе очень пойдет!

Марианна взяла маску козочки с кроткими рожками и розовым носом. Снежка выбрала маску лани с взъерошенной шерсткой. А Дивее досталась рыжая лисья мордочка с хитрым прищуром глаз.

Когда мы вышли на околицу, деревенские парни уже нас поджидали. Воздух звенел от смеха и озорных перебранок. И среди них — Ярополк, высокий, с гордой осанкой, взгляд ясный и цепкий, как у хищной птицы. Он подмигнул подружке-лисичке, и та так зарделась, что, кажется, могла бы в снег провалиться от смущения.

— Эй, девицы-красавицы, долго же вас ждать! Уж думали, соколы без вас летать будут! — крикнул, сверкая белозубой ухмылкой, Дамир, парень видный, кузнец будущий.

— Да не каркай, Дамирушка! — отозвалась Снежка, кокетливо кутаясь в душегрейку. — Без наших голосов и клесты не зазвонят.

И пошла потеха: шутки-прибаутки, загадки хитрые, да заигрывания колкие. Ярополк все больше с Дивеей шептался, да так нежно, словно голубь воркует. А на меня Ипатий поглядывал, да так лукаво щурился, что внутри все сжималось в комок.

Его взгляд скользил по мне, будто прицениваясь. Я невольно отворачивалась, делая вид, что не замечаю. Больно узоры на рукавицах интересные. Слишком настойчиво и нагло он смотрел. Как покупатель на ярмарке осматривает лошадь.

Праздник был в самом разгаре. Колядовщики заполонили улицу. Их маски — то лихо заломленные набок, то страшные до мурашек — мелькали в толпе. От них пахло дымом, хвоей и чем-то сладковато-пряным. У каждого — личина своя, дивная да затейливая, и я, заворожённая, разглядывала их, словно сказку живую. У тетки Ярины — лошадь из мочалы, от которой пахло хлевным теплом, у кузнеца Степана — медведь с когтями огромными, точно кованые, ступавший тяжело да важно.В ушах звенели знакомые мотивы:

— Коляда! Коляда!

— Отворяйте ворота!

— Сеем, веем, посеваем!

—Счастья, радости желаем!

Я не сводила глаз с Дивеи. Она кружила вокруг Ярополка, как мотылек вокруг огня, и я понимала это истинное счастье — ведь знала, как долго она ждала его внимания.

Потом он отвел её в сторонку да начал ей что-то шептать. Не слышала я слов тех, да видела, как лицо её расцветает. Когда он взял её за руку и нежно поцеловал, я улыбнулась — они действительно выглядели прекрасно вместе. Словно два лебедя белых, два голубя воркующих. Чувствовала, как тепло по сердцу разливается.

Но в тот же миг что-то кольнуло меня внутри. Почудилось будто тень пробежала между ними. То ли явь, то ли наваждение. Опутали сознание мрежи воображения.

А затем очутились мы в сердце нашей деревеньки м торговой площади.

Расцвела она праздничным убранством, будто сама мать-зима нарядила её к приходу колядовщиков. По краям стояли высокие шесты, увенчанные пучками соломы — словно золотые копны посреди снежного моря. Между ними тянулись верёвки с развешанными льняными полотенцами, вышитыми красными петухами и геометрическими оберегами — каждое стежок к стежку хранило память рук предков. На столбах берестяные фонари колыхались на ветру, отбрасывая узорчатые тени — сквозь прорези в коре проглядывали язычки пламени, будто светляки, пойманные в ловушки из луба.

В центре возвышалось солнце из еловых ветвей — огромное колесо, оплетённое лентами и сушёными цветами, а вокруг него по снегу раскинулись льняные куклы в ярких сарафанах, набитые душистой полынью. У каждого дома — снопы-дидухи в праздничных поясах, с воткнутыми в них деревянными ложками, что поблёскивали на огнях, как серебряные. А меж сугробов стояли ледяные фигуры — грубовато вырубленные, но дивные: медведь с янтарными глазами из замёрзшего сока, олени с ветвистыми рогами-сосульками, птицы с хрустальными перьями.

Над всем этим кружили соломенные мобили — подвешенные на нитях глиняные колокольчики и сухие стручки мака, позванивающие на ветру.

Казалось, сама земля под ногами поёт — то ли от хруста снежного, то ли от резных деревянных плиток, что старые мастера когда-то втоптали в промёрзшую глину у колодца, и теперь они звенели под подошвами, как трещетки.

Мороз красил щеки алым, так все и про холод позабыли. Было горячо и жарко от плясок, огней, веселья, что растекалось по деревне. То Колядки! Святки наши. Без буйства красок никогда не проходили.

В центре площади пылало исполинское кострище, сложенное особым образом — три дубовых бревна звездой, перевитые соломенными жгутами. Пламя лизало ночную тьму, отбрасывая пляшущие тени на лица хороводников, превращая их черты в морды лесных тварей. Воздух гудел от деревянных дудок и глиняных свистулек, а запахи вокруг — жареного мяса на вертелах, тминного сбитня в медных котелках и паленой смолы на шестах — кружили голову лучше всякого хмеля.

Дивея вдруг вскинула руки, и её звонкий голос взлетел над толпой:

— Звёзды с неба упадут,
Ключи счастья принесут!
Девушкам — женихов,
Мужикам — мехов, мехо-о-ов!

Мы схватились за руки с подруженьками, пускаясь в пляс, но я на миг запнулась — пальцы их были холодны, как просинецкая река.

Агафья, обычно бойкая и резкая, теперь кружилась плавно, будто не она управляла телом, а тело ею. Её цветной платок взмывал в воздух, она кружилась, изображая пичужку-невеличку. Голос её, обычно резкий и властный, сейчас звучал мягче и мелодичнее:

— Святки пришли, вот и коляда,
Что нам будет, господа?
Будет ли богатый год?
Иль лихая нас найде-е-ет?

В такт её словам где-то заскрипело дерево — то ли качались мобили, то ли шевелились соломенные чучела на шестах. Я зажмурилась, чувствуя, как ритм барабанов бьётся в висках в унисон с собственным сердцем.

Сначала я подумала, что это просто усталость — глаза слипаются от дыма костра, от долгого кружения в хороводе. К горлу подступила тошнота. Воздух стал густым, как деготь. Звуки — приглушенными, будто меня окунули в воду. Я попыталась крикнуть, но голос застрял в горле, тяжелый и вязкий.

Маски.

Те самые, что только что были просто деревом, войлоком и бисером, теперь шевелились. Дивеина лисица ощерилась — рыжая морда расползлась в ухмылке, обнажая острые зубки. Хвост её длинный, как удав, обвил ноги Ярополка, пополз вверх по бедрам, к поясу, все выше и ближе к горлу...

Сердце мое вдруг стало крошечным, и будто провалилось в пятки.

Снежкина лань вздрогнула. Стеклянные глаза заблестели, будто со слезами. Рога стали обломанными, как после борьбы. Удавка на шее впилась в кожу, оставляя синие рубцы. Из перекошенного рта вырвался стон — то ли звериный, то ли... человеческий.

Пальцы свело судорогой, ногти впились в ладони, но чувства боли не было — только липкий ужас, медленно заполняющий жилы.

Марианна в маске невинной козочки вышла из тени в свет костра — и вдруг морозные пальцы пробежали у меня по хребту. С ней тоже было что-то не так. Сперва послышался лишь тихий хруст, будто ломается лед на реке. Потом трещина — черная, живая — поползла от лба к подбородку. Деревянная мордочка раздвоилась с мокрым чавкающим звуком. Из трещины хлынула тёмная жижа, густая, как деготь. Она стекала по шее Марианны и капала на белый снег.

Рожки задергались в судорогах, медленно вытягиваясь и заостряясь, покрывались серой шерстью с гнилостным сизым отливом, становясь острыми ушами. Глаза — те самые круглые невинные бусины — вспучились, затем лопнули, и из глазниц полезли новые. Желтые вертикальные волчьи щели. Горящие голодом, который не насытить. Морда вытягивалась, обнажая клыки. Из пасти текли густые тягучие капли, пахнущие железом и падалью.Чудовище вздыбилось, его спина выгнулась неестественным образом, позвонки хрустнули, как сухие ветки. Оно вскинуло морду, обнажая клыки, блестящие и мокрые от слюны, и стало мотать головой в поиске кровавой жертвы.

— Батюшка! — сорвалось с моих губ хриплым шепотом, больше похожим на предсмертный хрип подстреленного зверька. Мой голос утонул в оглушительном рыке, от которого задрожали стены изб, а с крыш посыпались хрустальные иглы инея. Тварь рванула вперед в сторону отца — стремительно и неотвратимо.

Я захлопнула глаза, но всё равно успела увидеть багровые брызги, разлетающиеся по снегу. И ликующие тени, которые корчились и дергались в такт знакомым голосам — моих подруг.

А затем тьму.

Густую.

Липкую.

Как кровь, сочащуюся меж пальцев.