𝑲роличья 𝑯ора°

У здания суда воздух казался особенно густым — тягучим и серым, как олово в пасмурный день. Даже осень, казалось, замерла, оставив листья в полёте, ветер — в шаге от движения. Всё вокруг словно знало, что внутри собираются судить не просто человека, а саму возможность спокойствия, веры, справедливости. Тони стоял на каменных ступенях у главного входа, рядом с ним — Грегори. Оба молчали, как будто разговор был невозможен в этих стенах.
По правилам процесса Тони должен был появиться не сразу. Его участие требовалось позже — чтобы подтвердить ключевые показания, заранее выверенные, репетированные снова и снова под строгим взглядом Харриса и прокурора. Всё должно было быть предельно точно: формулировки, тон, даже паузы. Он должен был звучать уверенно, без злости, без дрожи. Ложь не требовалась. Нужна была правда — но чистая, неповреждённая эмоцией. Как будто это возможно.
Но сейчас, стоя у этих дверей, он почти не думал о суде. Его мысли снова и снова возвращались к самолётику.
К белому листу бумаги, летящему к его ногам так, словно его кто-то прицельно запустил. К словам, написанным неровным, детским почерком: «Почему ты дружишь с Раббитом?» Он не показывал этого, но всё внутри застывало каждый раз, когда он вспоминал. Эти слова не отпускали его с того самого момента, как он их увидел. Он не сказал об этом ни Мие, ни Грегори. Даже Харрису — тому, кто должен знать всё — он не сказал. Потому что не знал, что это значит. И боялся узнать.
Грегори молча стоял рядом. Его лицо было мрачным, почти пугающим: губы сжаты, глаза прищурены, кожа будто ещё более бледная, чем обычно. Он был неподвижен, как статуя. Только пальцы его слегка подрагивали, будто от холода. Или от чего-то, что Тони не мог понять.
Тони бросил взгляд на него краем глаза. И вдруг увидел — почти неузнаваемого Грегори. Не того, кого он держал за руку, с кем делил тишину, слёзы и тяжелое молчание после похорон. Не того, кто прошептал тогда в церкви: «мне жаль». Этот Грегори был как будто отдалённый. Замкнутый. Закрытый изнутри. Незнакомый. И именно это ощущение проросло в Тони чем-то тревожным. Потому что он не мог отогнать мысль: А если... кто-то действительно знает что-то, чего не знает он? Если тот, кто написал записку, видел? Слышал? Понимал больше? А если в этих словах был намёк? Предупреждение?
"Почему ты дружишь с Раббитом?"
Он знал, кого имели в виду. Эллис говорил, что Кейси любила глупые прозвища. Таким образом Тони получил прозвище «Тинкербелл», хотя был с Кейси совершенно не знаком. Эллис подхватил это и стал звать Тони таким образом в любой неловкой ситуации. Но ощущение, что этот вопрос в самолетике был задан не просто так — не отпускало. Особенно теперь, когда Грегори стоял рядом... и будто отдалялся от него каждым своим молчаливым вдохом.

— Ты в порядке? — тихо спросил Тони, наконец, почти шёпотом.

Грегори чуть повернул голову, не сразу отвечая.
— Конечно, — сказал он. — Просто... хочу, чтобы всё это скорее закончилось.

В голосе не было ничего тревожного. Но Тони услышал в нём отсутствие звука. Как будто тот говорил это механически. Как будто был где-то ещё. А в отражении стеклянной двери зала суда он видел их силуэты: Своё собственное напряжённое лицо. И — бледную, чёткую, почти нереальную фигуру рядом. Они стояли вместе. Но ощущались — по-разному.

  Тони всё крепче сжимал край рукава, словно пытался удержать в себе спокойствие. Или — уверенность. Скоро его вызовут. Скоро он должен будет говорить вслух. А пока... он молчал. И слышал, как внутри медленно нарастает страх — не перед судом. А перед ответом, который он может получить. Тони стоял в нескольких шагах от массивных дверей зала суда, но казалось, будто он оказался в ловушке — не между стенами здания, а внутри собственных мыслей. В гулкой, предутренней тишине, он смотрел на Грегори — пристально, долго, слишком долго.
Грегори стоял, облокотившись на серую колонну, одной рукой держа телефон, в другой сжимая что-то, может, кольцо на пальце, может, манжету рукава — Тони не мог разглядеть. Его лицо было в тени капюшона, но он всё равно видел то, что так сильно резало ему душу: сосредоточенность, тревогу... и что-то ещё, едва уловимое. Отчуждённость?
Тони не знал, что именно он ищет в этом лице. Знаков? Ответов? Или подтверждения самому себе, что его страхи — беспочвенны? Но чем дольше он смотрел, тем сильнее расползалось внутри ощущение, будто всё говорит против. Против Грегори. Против той части мира, где он был просто его парень, просто любимый человек. Всё будто сдвигалось, искаживалось — как неправильно сфокусированная фотография.
"Грегори... как я мог не замечать?"
Эта мысль, как ледяной гвоздь, вдруг прошила сознание. Она возникла и осталась. И больно застряла. Он вспомнил взгляд Девида, полный животного страха. Вспомнил, как Грегори исчезал в самые важные моменты. Вспомнил его почти болезненную реакцию на церковь, на ангелов, на тишину. И, наконец, — вспомнил записку и доску расследования АБС. Тони чувствовал, как у него начинают дрожать пальцы. Он попытался глубоко вдохнуть — и не смог. Воздух будто застревал где-то между рёбрами. Его собственное тело — предатель. Сердце билось так громко, что глушило всё вокруг. Ноги налились свинцом. И потом — слёзы. Сначала одна, едва ощутимая. Потом вторая. Он быстро смахнул их, надеясь, что никто не заметит. Но они не прекращались.
"Как я мог подумать о таком? Как мог вообще допустить?"
  Это было грязно. Отвратительно.
Он любил Грегори. Любил. А теперь — подозревал. Он вспомнил, как тот прикасался к нему. Как смотрел. Как сжимал его руку в те минуты, когда Тони не мог говорить. Он вспоминал — и хотел верить, что всё это было по-настоящему. Что человек, стоящий у колонны, с опущенными ресницами, просто устал. Что он невиновен. Что он страдает точно так же. Что он не причастен. Он не виноват. Тони сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.
  "Я не могу... я не могу в это верить. Не хочу."
Но мысли продолжали разрастаться, как корни ядовитого растения. Он стоял рядом с человеком, которого любил. И теперь не был уверен, кто он на самом деле. Молчание было неестественным — оно не просто висело в воздухе, оно звенело, как напряжённая струна, готовая лопнуть. Пространство между ними стало вязким и тяжёлым, как будто в нём растворился страх, вина и предательство. Тони смотрел в пол, и каждый его вдох казался вымученным. Его тело едва заметно дрожало.
А потом — трещина. Не звук — но сдвиг. Что-то внутри них обоих надломилось, выскочило наружу, как обнажённый нерв.

— Что происходит, Тони? — голос Грегори прорезал тишину хрипло, неуверенно, как будто застревая между зубами. — Ты дрожишь. Смотришь так, как будто я... кто? Призрак? Судья? Убийца?

Он сделал шаг ближе, и шаг этот был неуверенный, осторожный, словно он приближался к хищнику, хотя знал, что зверь — это он сам. Тони молчал. Его губы дрогнули, будто он собирался что-то сказать, но лишь выдохнул, не поднимая глаз. Он словно искал ответ в мраморной плитке под ногами, в тонких прожилках, в тенях, что дрожали от света лампы. Всё что угодно — только не в человеке напротив.

— Ты не можешь даже смотреть на меня, — сказал Грегори и медленно выдохнул. В его голосе дрожала не злость, а нечто хрупкое — почти детское. — Почему?

В этом «почему» слышалось всё: растерянность, страх быть отвергнутым, желание понять. Его голос больше не был ровным. Он колебался, как у человека, на которого вдруг обрушился ледяной дождь.

— Тони, ты думаешь, я мог... ты и правда... — Грегори сглотнул, словно глотал стекло. — Скажи правду.

Тони вскинул глаза — медленно, будто голова весила тонну. Взгляд был покрасневшим, слезы снова наливались тяжестью. Он с трудом прошептал:

— Я... не знаю, что думать.
Это признание будто разбило что-то в воздухе. Не разрядило — разбило. 

Грегори качнулся назад, как будто его ударили. Он на секунду закрыл лицо руками, провёл по щекам и резко опустил ладони, глядя прямо в Тони.
— Я заслуживаю больше, чем «не знаю», — сказал он уже тише, сдержанно. — Скажи прямо. Ты думаешь, я убил их?

Тони отвёл взгляд, как от пламени. Словно одно только зрительное соприкосновение могло причинить боль.
— Всё ведёт к тебе, — его голос был тонким, почти жалобным. — Мелочи. Вещи, которые никто другой бы не знал. Фразы. И... эта записка. Самолётик. Зачем называть себя Раббитом? Для чего ты выбрал это имя? Ты думал, что это смешно? И ты..

— И я что? — голос Грегори стал глухим, с металлической ноткой. — Странный? Нелюдимый? Замкнутый? Ты сам говорил, что тебе это нравится. Что в этом есть безопасность. Что в этом есть «мы».

  Он подошёл ближе, настолько, что Тони почувствовал его дыхание.
— А теперь это причина, чтобы сомневаться?
— Я не хочу... — голос Тони сорвался. — Я не хочу этого, Грег. Не хочу, чёрт возьми, верить в это.

— Но ты веришь, — тихо сказал Грегори. — Проклятье, ты правда веришь.

Он замер. На его лице медленно появлялось нечто страшное — не ярость, нет. Боль. Такая, что она вырывалась наружу как горячий пар из трещины. Глаза вспыхнули, не от слёз — от чего-то древнего, как страх быть оставленным.
— Скажи! — выкрикнул он, не выдержав. Эхо раскатилось по пустому коридору. — Скажи мне, что ты думаешь! Что я — чудовище? Что я общался с тобой, помогал с проектами, играл в Пиццаплексе в аркады — а потом убивал?!

— Перестань... — прохрипел Тони, отступая, прижимая руки к груди, как будто от этого можно было спрятаться.

— Нет! — Грегори тряхнул головой, в голосе его было уже почти безумие.  — Сделай это, чёрт возьми! Скажи!

Он дышал резко, с трудом. Его кулаки дрожали. Лицо побледнело, губы были прикушены до крови. Он был натянут, как проволока, и Тони видел — ещё немного, и он сорвётся. Тишина между ними гудела, как после выстрела в замкнутом пространстве — не было ничего, что могло бы заглушить её. Только их дыхание. Тяжёлое. Сбитое. И ощущение, будто оба стоят на краю чего-то слишком хрупкого, чтобы называть это доверием.
Тони выдохнул — раз, второй, третий. Затем медленно, почти не веря самому себе, прошептал:
— Да. Я... подозреваю тебя.

Слова, как ледяные гвозди, вошли в пространство между ними и остались висеть. Он отвёл взгляд сразу же, будто испугался увидеть, как именно это прозвучало для Грегори. Как будто, если не смотреть, рана не откроется.
— Но я не хочу, — поспешно добавил Тони, и голос его задрожал. — Я ненавижу себя за это..

Он запнулся, чувствуя, как в горле встаёт что-то тёплое, обжигающее.
— Я пытался отмахнуться. Но чем больше думал — тем страшнее становилось.
В этот момент Грегори шагнул вперёд. Его пальцы сомкнулись на запястье Тони — не грубо, но резко, с таким напряжением, что было понятно: границы между болью и защитой у него давно стерлись.

— Послушай меня, — его голос был глухим, ровным, почти безэмоциональным, и от этого страшным. — Я делал всё, чтобы ты не оказался в той же долбаной могиле, что и Кейси, и Эллис, и все остальные.

Его глаза были тёмные, полные горечи.
— Я предупреждал Эллиса, но он не слушал. Я просил Кейси остановиться — ей было плевать. А ты...

Он отпустил руку Тони, будто она обожгла его, и отступил на шаг. Его губы дрожали, будто он едва сдерживал нечто гораздо большее, чем обида.
— А ты решил, что я — монстр. Потому что, конечно, если рядом с тобой кто-то странный — то, вероятно, он и виноват.

— Нет, — покачал головой Тони. — Это не так. Это...

— Это всё доска, — перебил его Грегори, и голос сорвался на гортанный выдох. — АБС. Это из-за него, да?

Тони обмер. Его зрачки расширились, как у животного, учуявшего ловушку.
— Откуда ты... — он не договорил. Мысль закончилась внутри. Он просто смотрел на Грегори, как будто впервые видел его по-настоящему.

— Откуда я знаю? — Грегори усмехнулся, но эта усмешка была ближе к содроганию. — Потому что я видел, как Кейси бегала к нему после каждой встречи со мной. Как смотрела. Как искала зацепки. Как боялась задать вопросы напрямую, но всё равно ждала ответа.

Он опустил глаза, голос стал мягче, но не потерял остроты.
— Она не умела лгать, Тони. И уж точно не могла скрыть, что кто-то настроил её против меня. И я знаю, кто это был. Адам.

— Но Адам... он... — Тони с трудом выговорил имя. — Он ведь...

— Он был умным, — перебил Грегори. — Но очень сломленным. И его правда — была не единственной.

Тони хотел сказать, что это невозможно. Но слова не шли. Потому что он понял: он не знал, что Кейси могла или не могла. И не знал, что делал Адам перед смертью. А самое главное — не знал, что именно заставило его самого поверить, пусть и на секунду, в вину человека, который держал его, когда он не мог дышать.
— Я не верю в это, — наконец сказал он.

— Ты не веришь, — повторил Грегори. — Но промолчал.

Он схватил Тони за запястье, будто между ними действительно не должно было быть пустот. Пространство, заполненное молчанием, догадками и тем, что никогда уже не выговорится до конца. Паника накрыла Тони, как густой туман, прочно окутывая мысли и лишая дыхания. Его сердце колотилось с бешеной скоростью, а дыхание становилось коротким и прерывистым. Запястье Тони сжималось в сильной хватке Грегори — раньше это касание было для него знаком поддержки, напоминанием, что он не один, что рядом есть кто-то, кто удержит. Но сейчас — наоборот. С каждой секундой хватка становилась тяжелее, как цепи, давящие на плечи, связывая его страхи и сомнения.

Внезапно Тони дернулся, резко вырвал руку из ладони Грегори и, не оглядываясь, бросился к массивной двери зала суда. Его шаги гулко отдавались по пустынному коридору, сердце гремело в ушах. Грегори не сделал ни шага навстречу, но его голос прозвучал холодно и уверенно, будто невидимые нити тянулись от него к Тони, дергая и направляя:
— Иди. Скажи им. Скажи всем, что я убийца. Пусть знают.

Тони остановился у двери, тяжело дыша, глаза метались в поисках спасения. В голове будто рвалась битва — разум пытался найти выход из замкнутого круга страха и сомнений.
Грегори шагнул ближе, голос его стал ниже и мягче, но от этого ещё более проникающим:
— Ты думаешь, тебе станет легче, если скажешь? Ты правда думаешь, что люди примут твою «правду»?

Он сделал паузу, словно наслаждаясь внутренним смятением Тони.
— Что они скажут? Общественность? Присяжные? Те, кто смотрит на тебя с надеждой?

Грегори приблизился ещё сильнее, взгляд сковывал Тони, как ловушка.
— А Мия? — тихо спросил он, словно вторгаясь в самые потаённые уголки души. — Она, которая верит в тебя? Харрис, который держит тебя за своего?

Его голос стал почти шёпотом, но в нём звучала угроза:
— Они будут любить тебя, если узнают, что ты начал подозревать того, кого любил больше всего? Того, с кем делил свои страхи и надежды?

Грегори улыбнулся — улыбка была холодной, резкой, как нож.
— Ты не просто сомневаешься. Ты позволяешь этим мыслям разрушать всё, что связывало нас всех.

Тони не сразу понял, что дрожь в его теле стала заметной. Руки подрагивали, будто замёрзли, грудная клетка сжималась всё сильнее, дыхание рвалось короткими толчками, как у человека, стоящего на краю обрыва. Паника поднималась изнутри, вязкая и липкая, будто сама мысль о том, что он допустил, разворачивала его изнутри. И тут — шаги. Тихие, выверенные. Грегори подошёл сзади, не проронив ни слова, и обвил Тони руками, аккуратно, будто к хрупкой фарфоровой кукле. Его ладони скользнули по плечам, мягко, медленно, как он делал всегда — так, как раньше это помогало Тони обрести хоть какую-то опору. Но сейчас это не помогало. Сейчас прикосновения вызывали холод, будто чужая кожа касалась его, будто вся близость стала чем-то ненастоящим, неправильно собранным.

— Из твоих слов выйдет отличная история, — тихо сказал Грегори у самого уха, его голос был вкрадчивым, почти насмешливым. — Газеты будут в восторге. «Подозрение влюблённого. Он любил — и всё равно сомневался». Представь себе: ты выходишь, рассказываешь, как давно чувствовал неладное... Все ахнут. А Харрис?

Он чуть сильнее сжал его плечи, пальцы дрогнули.
— Харрис, наверное, тут же захочет усыновить тебя от переизбытка гордости. Ты же хочешь этого, да? Больше всего на свете. Чтобы тебя, наконец, признали. Чтобы тебя... полюбили. Правильно?

Тони сжал челюсти, как будто хотел проглотить горечь, запертую за зубами. Голос сорвался на полуслове:
— Я... не хочу, чтобы Харрис был моим отцом.
Слова повисли в воздухе, как удар — глухой, но точный. На секунду воцарилась тишина. Грегори отпустил Тони, но остался рядом, не отступая ни на шаг. Его взгляд был странно отстранённым, а голос — обидно спокойным:
— Тогда тебе пора начать учиться говорить правду. Хотя бы самому себе, Тони.

  Он сделал полшага назад.
— Потому что если ты не можешь даже себе признаться в том, что ты на самом деле чувствуешь...

  Он чуть наклонил голову, изучая его, как нечто сломанное. — ...Ты никогда не узнаешь, кто ты есть. И кто был рядом с тобой всё это время.
У Тони перед глазами всё плыло — не от слёз, а от чего-то глубже, будто само основание его восприятия мира дрогнуло. Как будто всё, что казалось простым, теперь обрастало тенями, зыбкими, не дающими покоя. Он не мог найти слов. А Грегори уже не ждал. Губы Грегори коснулись Тони неожиданно — не нежно, не медленно, а решительно, почти властно. В этом поцелуе не было просьбы. Не было прощения. Это был акт — как щелчок, как замыкающийся круг. Он держал Тони за шею — не крепко, но твёрдо, словно обозначал: вот, ты здесь, и ты теперь знаешь.
Поцелуй длился всего мгновение. Но когда он отстранился, у Тони пересохло во рту. Он не знал, что именно почувствовал. Его губы горели. А внутри — нечто зыбкое и тёмное расползалось под кожей, как чернила в воде.
Грегори уже разворачивался к двери зала суда. Он пошёл к ней уверенным шагом, не оборачиваясь, словно давно всё решил. Его пальцы уже легли на холодную латунную ручку, как вдруг:
— Подожди...

Голос Тони едва прорезал воздух, хриплый, как если бы он выговорил это после долгой тишины или крика. Грегори замер, рука всё ещё на ручке. Тони стоял чуть сзади, его плечи вздрагивали от неровного дыхания. Он не просто просил остановиться — он почти молил.
— Не надо... — продолжил он, подходя ближе, словно боялся, что слова растворятся между ними

— Разве ты не этого хотел? — Грегори сказал спокойно, без угрозы, но в его голосе звучала резкая, сухая нота. — Зайти туда. Сказать всем, что придумал.

Тони молчал, словно сам только сейчас начал осознавать весь абсурд происходящего. Он медленно покачал головой — неуверенно, будто даже самому себе не мог поверить.
— Нет... — выдохнул он. — Я... не хотел этого. Не так.

— Не так? — Грегори шагнул ближе. Его присутствие было физически ощутимо, как холод перед грозой. Он взял Тони за запястье — мягко, но крепко, и направил его руку вперёд. — Тогда как, Тони? Ты не хочешь справедливости? Не хочешь, чтобы всё это закончилось?

Холодная металлическая ручка упёрлась в ладонь Тони. Его пальцы вздрогнули. Он опустил взгляд — на свою руку, на ту, которую сейчас держал Грегори. Когда-то это прикосновение успокаивало. Давало опору. А теперь оно жгло. Будто напоминало, насколько всё изменилось.
— Тогда сделай то, что надо, — сказал он, его голос стал чуть мягче, почти увещевательным. — Посади Ванессу за решётку. Ты ведь хочешь этого. Ты сам говорил, что всё указывает на неё. И Эллис бы хотел этого, правда? Кейси, Харрис. Все они. Ты же не можешь подвести их.

Тони сжал зубы. Слова врезались в грудь. Эллис. Адам. Кейси. Харрис. Всё это было как будто не про него. Как будто он стал частью какого-то чужого сценария.
— Тогда всё закончится, — продолжал Грегори, глядя ему в лицо. — Всё будет нормально. Мы с тобой забудем это. Как страшный сон. Всё, что нужно — шагнуть туда и сказать правду. Ту, которую от тебя ждут. Никто не будет винить тебя. Наоборот — ты будешь тем, кто всё остановил.

Он говорил слишком спокойно. Слишком убедительно. И в этом спокойствии было что-то ледяное. Тони всё ещё смотрел на дверь. Он не шевелился. Ручка под его пальцами казалась куском льда. Он не знал, готов ли повернуть её. Не знал, хочет ли слышать, как замки щёлкнут, как открывается вход в то, что может разрушить всё. Или — завершить.
А рядом стоял Грегори, как будто знал: Тони всё равно войдёт.
Тони сделал шаг внутрь. Дверь за его спиной медленно закрылась, издав долгий, сухой щелчок — как точка в конце нерешённого приговора. Воздух в зале был другим. Плотный. Наполненный вниманием, как будто сам суд замер в ожидании его слов, его взгляда, его ошибки. Скамьи для слушателей были полны. Люди обернулись, кто-то даже неуместно поднял брови, некоторые, как ни странно, улыбнулись. Но большая часть — просто смотрела. Оценивающе. Жадно. Словно он был не человек, а последний кусок головоломки, которую они всё это время пытались сложить.
Он не сразу увидел присяжных. Но когда его взгляд всё же нашёл их — ему показалось, что каждый из двенадцати держит дыхание. Кто-то медленно моргнул. Кто-то, наоборот, не отводил взгляда. Тишина в зале была такой плотной, что, казалось, можно было услышать, как на поверхности воды садится пыль. Мия сидела чуть в стороне, в ряду, где обычно размещалась сторона обвинения. На ней было темно-жёлтое платье с матовой текстурой — как выцветшее золото. Цвет, который в другом помещении казался бы тёплым, здесь смотрелся тревожным пятном. Она не встала, не пошевелилась, но её глаза — карие, серьёзные — сразу нашли Тони. Ни капли осуждения. Ни капли облегчения. Только ожидание. Словно она знала: сейчас он сделает что-то непоправимое. Позади него — тихие шаги. Это был Грегори. Он вошёл с иной энергией: уверенной, целеустремлённой, даже напористой. Его осанка была прямой, движения — сдержанными, точными. Он будто плыл, а не шёл, как человек, который точно знает, где его место.
  В зале его появление почти никто не заметил сразу — всё внимание всё ещё было приковано к Тони.
Но Ванесса заметила. Она повернула голову — медленно, будто тень коснулась её плеча. Её взгляд остановился на Грегори. Он ответил ей тем же. И это был не просто взгляд — это был вызов. Он не улыбнулся. Он не опустил глаз. Он смотрел на неё, как на уже пойманного зверя, которого осталось только зафиксировать цепями. Тони чувствовал это напряжение, как жар под кожей. Он был между ними. Между прошлым и настоящим. Между тем, что знает — и тем, во что не смеет поверить. Он не чувствовал ног, когда приблизился к присяжным.

  И всё же, голос прозвучал ровно:
— Я готов дать показания.

Судья кивнул.
— Пройдите.

А Грегори, опускаясь на место за спиной, склонил голову набок и едва заметно прошептал — так, чтобы услышал только он:
— Всё идёт как надо.

Тони сидел в кресле для свидетелей, спина выпрямлена до предела, словно по приказу — не внутреннему, а внешнему, механическому. Он был как туго натянутая струна, звенящая в тишине, готовая оборваться от одного неверного звука, одного неловкого взгляда. Его ладони покоились на коленях, сцепленные в крепкий замок, но даже этот искусственный покой выдавали пальцы — они дрожали. Едва заметно, но предательски.
Свет в зале был безжалостный — холодный, клинический, режущий глаза, как операционная лампа. Он не освещал — он обнажал. Каждое движение казалось слишком отчётливым, словно на сцене, где за стеклом наблюдают эксперты. Каждое слово рождалось с трудом, вырываясь наружу без наркоза. Как будто вся эта процедура — это не судебное разбирательство, а хирургия совести.
Он ощущал взгляд Харриса. Тот сидел в стороне, почти в тени, поодаль от центра действия — не у стола обвинения, не на месте защиты, как и положено детективу. Но Тони знал: он здесь. Чувствовал его присутствие не глазами, а кожей, как чувствуют приближение грозы или взгляд хищника. Прямо за спиной. Как будто Харрис говорил без слов: «Ты не один. Я рядом. Просто скажи. Скажи то, что нужно». В его взгляде была не угроза — нет. Там было что-то иное. Сдержанная, тихая, почти родственная поддержка. Не громкая, не давящая, а такая, что цепляется где-то в груди. Не ободряющая — требующая.

Прокурор откашлялся, отодвигая микрофон ближе, его голос разрезал тишину, как нож.
— Пожалуйста, сформулируйте, Тони Бейкер. Вы знали обвиняемую?

Голос без эмоций, без нажима. Но он повис в воздухе, будто ловушка, аккуратно расставленная.
Тони кивнул. Он почувствовал, как горло пересохло моментально, будто заполнилось мелкой пылью.
— Да, — произнёс он. — Я пару раз пересекался с ней в Пиццаплексе.
Голос звучал ровно. Спокойно. Почти идеально — как на репетициях, которых было слишком много. Он говорил отмеренно, как будто каждое слово — капля яда. Ровно столько, чтобы не умереть, но чтобы сделать больно.

— И в какой момент вы начали подозревать, что Ванесса виновна?

Вот она — точка. Развилка или некая граница. Он знал этот вопрос. Знал, как на него отвечать. Его готовили к нему. Интонации, паузы, взгляд. Как спектакль. Как присяжным подают не только факты, но и правильные эмоции — ровно в нужной дозировке.
— После смерти Эллиса, Адама и Кейси, — сказал он медленно, с лёгким наклоном головы. — Некоторые детали показались... странными. Я нашел вещи, которые открыло мне глаза на многие мои вопросы.
Он не смотрел в сторону Грегори. Но чувствовал его взгляд. Не просто внимательный — обволакивающий, фиксирующий. Как будто невидимая нить тянулась между ними, и стоило ему оступиться — Грегори дёрнет его с силой.
А Ванесса смотрела на него спокойно. Без дрожи, без слёз, без слов. Но в её взгляде было что-то... живое. Надежда. Не мольба, не страх. Просто — надежда. Ванесса не ничего просила. Она лишь присутствовала. Целая и настоящая. Смотрела в него, как в зеркало, где отражение почему-то лжёт. Но Тони не мог. Не имел права.

Он вдохнул.
— Все улики, которые я собрал... вели к ней.
В зале было слышно, как кто-то в последних рядах задержал дыхание.

Присяжные — одни нахмурились, другие переглянулись, кто-то писал. Кто-то просто смотрел. Безлико, как в кино. И тут Грегори медленно встал. Как будто его тело заранее знало последовательность движений. Он шагнул вперёд — как в танце. Не торопясь, с уверенностью того, кто строит сцену сам.
— Да. Всё указывало на неё.

Голос был лишён всякого оттенка. Сухой, жёсткий, как сводка фактов, как приговор без эмоций. Сомнение в нём звучало бы как бред. Тони мельком посмотрел на него. И увидел. В глазах Грегори — не радость, не торжество. Холодная победа. Без цвета. Без вкуса. Победа как инструмент. Как поставленная галочка.
«Ты сделал, что должен.»
И в ту же секунду — странное напряжение позади. Взгляд. Тонкий, острый импульс, перехваченный из воздуха. Ванесса смотрела не на Тони. Не больше. Она смотрела на Грегори. Они не говорили. Не шептались. Но в какой-то момент это казалось ещё страшнее. Между ними будто натянулась нить, почти невидимая, но ощутимая, как статическое напряжение. Их взгляды сталкивались, как удары клинков — коротко, быстро, молча. Кто-то отводил глаза первым, но через мгновение всё повторялось снова. Грегори сидел с идеальной осанкой, безмолвно наблюдая за Тони, а когда ловил взгляд Ванессы — чуть поднимал уголки губ. Улыбка. Или угроза. А может, и то, и другое.
Ванесса отвечала по-своему. Сидела чуть повернувшись — как бы к судьбе, но чуть ближе к Грегори. Её взгляд был холоден, губы сжаты, в пальцах всё ещё был зажат платок. Но она не дрожала. Никогда. Только ресницы чуть дёргались, когда её глаза пересекались с глазами Грегори. Как будто они вели дуэль без слов. Как будто они оба знали — у кого будет последняя карта.
Судебный процесс продолжался с напряжением, которое было ощутимо каждым в зале суда. После того, как Тони дал свои показания, указав на Ванессу как на виновницу, началась тщательная демонстрация улик, связывающих ее с преступлениями. Прокурор выступал с холодной уверенностью, представляя каждую деталь, каждый факт, который не оставлял сомнений. Первым на большом экране появилась зловещая маска белого кролика — символ всей трагедии. Она была испачкана засохшей кровью, а эксперты с большим вниманием показывали отпечатки пальцев и мелкие повреждения, свидетельствовавшие о борьбе. Присяжные всматривались в каждый фрагмент, пытаясь понять всю глубину происходящего. Далее были проиграны записи с сеансов психологической помощи, в которых голос Ванессы звучал спокойно и безэмоционально, словно отстранённо. Ее слова — «Иногда, чтобы спасти тех, кого любишь, приходится принимать тяжёлые решения... Не все достойны жить» — заставили зал содрогнуться. На лицах присяжных отразилось смешанное чувство ужаса и сожаления.
Психиатры и судебные эксперты подробно изложили свои выводы: Ванесса страдала от тяжёлого психического расстройства, которое существенно влияло на её восприятие действительности и контроль над собой. Они объяснили, что, несмотря на очевидные преступления, её невменяемость в момент совершения была доказана и требует особого подхода.
Показания и улики складывались в мрачную мозаику — человек, чьи поступки страшны и необъяснимы, на самом деле был пленником собственного разума. Было ясно, что Ванесса — не просто преступник, а жертва болезни.

Прокурор, обращаясь к присяжным, сказал спокойно, но твёрдо:
— Уважаемые присяжные, перед вами не только обвиняемая, но и человек, нуждающийся в помощи. Мы просим признать Ванессу Льюис невменяемой в момент совершения преступлений и направить её в психиатрическую лечебницу, где она получит необходимое лечение.

Присяжные ушли на совещание, и напряжение в зале нарастало с каждой минутой. После долгих обсуждений последовал вердикт, который словно разрезал воздух своей ясностью:
— Ванесса Льюис признана виновной, но по заключению судебно-психиатрической экспертизы — невменяемой в момент совершения преступления. Ей назначается обязательное лечение в психиатрическом учреждении.

Зал наполнился тихим гулом — многие присутствующие казались опустошёнными и задумчивыми. Мия скользнула взглядом к Ванессе, словно пытаясь заглянуть в глубины её души. Ванесса выглядела подавленной, но в её глазах промелькнула странная ясность — признание и принятие судьбы сняли часть тяжести с её сердца. Грегори стоял неподвижно, его взгляд был острым и наполнен смесью ненависти и удовлетворения, направленный на Ванессу. Он знал, что эта победа — лишь первый шаг к окончательной расплате.
Детектив Харрис внимательно следил за процессом, понимая, что это решение — не конец, а начало новой сложной борьбы с последствиями преступления.
Ванессу вывели из зала суда под охраной, и тишина, опустившаяся на зал, казалась почти священной. Судебный процесс завершился, но оставил глубокие раны в душах всех участников — ведь справедливость, хоть и свершилась, пришла через признание человека, потерявшегося в собственном разуме и судьбе.

* * *

Харрис подошёл к Тони неспешно, почти беззвучно, как человек, который только что вышел из долгого, затхлого туннеля и оказался под открытым небом. В глазах его стояла вымотанная усталость, застывшая в морщинах на лбу и в уголках губ, но в голосе всё ещё оставалось то твёрдое, железное спокойствие, которое он сохранял даже в самых сложных моментах расследования.

— Теперь всё закончится, — тихо сказал он, став напротив Тони и глядя на него пристально, почти испытывающе. — По крайней мере, эта часть. Дальше всё будет по-другому.

Он не стал спрашивать, как Тони себя чувствует. Не стал добавлять пустых слов вроде «ты молодец» или «ты справился». Просто на секунду положил ладонь ему на плечо — тяжёлую, крепкую, как будто хотел забрать часть груза — и так же молча ушёл. Где-то позади уже началось движение: адвокаты переговаривались, судмедэксперт что-то передавал судебному секретарю, прокурор кивал Харрису и улыбался сдержанно. Кто-то хлопал другого по плечу. Поздравляли. Благодарили. Всё шло к финалу.
Именно в этот момент Грегори появился сбоку. Он шёл быстро, но не спеша. Уверенно, как человек, который всё держит под контролем. Его шаги были тяжёлыми и чёткими, его глаза — прищуренными. Он не смотрел на остальных. Только на Тони. А потом, не спросив разрешения, просто обнял его. Сильно, плотно, всем телом — словно хотел сломать напряжение в костях, согреть, стереть остатки страха.

— Всё позади, — выдохнул он, прижимая Тони к себе. — Всё, слышишь?

Тони не ответил. Грегори провёл ладонью по его плечу, поглаживая, как будто хотел убедиться, что он живой. Что он не сломался. Что всё ещё его. Что после этого суда — после всего, что между ними было — Тони останется с ним. Будет с ним. Простит, если не поверил. Поверит, если всё-таки сомневался.
Через несколько секунд появилась Мия. Она буквально влетела в зал, почти неслышно на цыпочках, платье цвета тёмного янтаря вспыхнуло под тусклым светом ламп, и она метнулась к Тони, распахнув руки.

— Ты справился! — выдохнула она, и голос её задрожал от облегчения. — Боже, Тони, ты... ты просто...

Она не смогла договорить — просто обняла его с другой стороны, вжалась в него щекой, словно хотела почувствовать его пульс, тепло, запах, всё, что только можно. И в этот момент Тони оказался зажат между двумя телами — Грегори с одной стороны, Мия с другой. Их дыхание, их прикосновения, их радость — всё накрыло его, как тяжёлое, липкое одеяло. Он не обнимал в ответ. Не двигался. Только глаза его, налитые тенью, смотрели куда-то выше, куда-то мимо, будто он пытался мысленно вырваться. Там, в глубине взгляда, бушевал шторм, скрытый под каменной маской. Он не чувствовал ничего, кроме нарастающего глухого звона в ушах и тошнотворной пустоты в груди. Ни победы. Ни справедливости. Ни окончания чего-либо. Он просто стоял в центре чужого торжества, и всё вокруг вдруг казалось неестественным. Фальшивым. Чужим. Грегори что-то шепнул ему на ухо — слова, которые могли быть утешением. Или напоминанием, или приказом. Мия тихо засмеялась, подумав, что всё хорошо. Что Тони молчит от волнения. Что он просто не нашёл слов. Потому что не знал, что теперь правда. И что ложь.
Грегори первым сорвался с места — подхватил Мию за руку и, смеясь, закружил её прямо посреди зала, между скамьями присяжных и тяжёлыми дубовыми скамьями для слушателей. Его голос звенел, будто победа была чем-то сладким, почти детским, настоящим.

— Мы сделали это! — крикнул он и хлопнул в ладоши. — Ты видела их лица, Мия? Всё! Конец! Всё закончилось!

Мия сияла. Её лицо — в тени густых складок платья — светилось облегчением. Она рассмеялась, схватилась за край своей юбки и сделала крошечный реверанс, будто была на балу, а не в суде по делу об убийствах.

— Ага! — сказала она. — Теперь можно мороженое! Тони, ты идёшь?

— Мы подождём тебя у выхода, — сказал Грегори, взъерошив себе волосы от возбуждения. — Только найдем путь, где нас не выловит пресса. У меня есть идея — тот служебный коридор с лестницей, помнишь?

— Ты умный, — хихикнула Мия.

— Гений, — самодовольно подтвердил Грегори и махнул Тони рукой. — Догоняй. Победа любит быстрых!

И они исчезли — смешки, шёпоты, быстрые шаги. Дверь скрипнула, хлопнула, и зал снова опустел. А Тони остался. Один. Словно даже тени не хотели больше быть рядом. Он медленно сел на скамью, где перед этим сидел в ожидании допроса. Спина его опёрлась о стену, ноги не слушались. Пальцы слабо дрожали. Всё тело будто зналo: "уже не время быть живым", но мозг всё ещё пытался нащупать, что именно пошло не так.
«Они ушли. Так легко и без оглядки. А я — как замороженный. Прямо здесь, в этом зале, где только что все хлопали в ладоши за справедливость, где Харрис пожал мне руку, где Мия плакала от счастья, а Грегори...»
Он зажмурился. Перед глазами — лицо Грегори, слишком близко. Его губы, шепчущие инструкции. Его рука, сжимающая запястье. Его голос, говорящий: "Тогда скажи. Пусть все услышат. Пусть все узнают, Тони."
«Я показал. Я сказал всё по сценарию. Всё как нужно. Я всё сделал, чтобы Грегори был доволен. Чтобы Мия больше не переживала. Чтобы Харрис, наконец, гордился. Чтобы все подумали, что правда восторжествовала. Только почему мне так... холодно?»
Он посмотрел на свою ладонь. Ту самую, что Грегори уложил на дверную ручку суда. Словно хотел не пустить Тони, а вдавить в него какую-то непоколебимую волю.
«Я указал на Ванессу. И он подтвердил. Второй свидетель. Второй голос. Всё, как нужно. И Ванесса...Она смотрела на меня, как будто знала, будто прощала. Или нет? Или просто принимала это как неизбежное?»
Мысли летали, обрушивались, срывались вниз. Тони сидел неподвижно, будто кто-то нажал на паузу внутри него.
«Они празднуют. А я? Я не знаю, кто я. Я не знаю, кого только что предал. Может, себя? Может, Ванессу? А может, и Грегори...»
Он вспомнил, как Грегори смотрел на Ванессу. Не так, как на врага. Не так, как на друга. Словно что-то старое, непроговариваемое, очень личное связывало их взгляд. Словно они вели свои тайные диалоги, телепатически, с паузами, с подчёркнутыми точками в конце мысленных фраз.
«Я был их инструментом. Или их связующим звеном. Или просто мальчиком, который удобен. Послушный, гибкий. Достаточно сломанный, чтобы быть полезным. И достаточно живой, чтобы говорить.»
Он глубоко вдохнул.
«Они ждут меня снаружи. С лёгкостью. С будущим. А я не хочу мороженное. Я не хочу ваниль. Я хочу понять, правда ли всё это закончилось. И если да — то кто я теперь, в этой тишине?»
Тони остался один. Скрипнула дверь — она захлопнулась, как гильотина. Последний след чужого присутствия испарился. Свет в зале стал слишком ровным, слишком неестественным. Лампы давали ровный холод, а окна были уже далеки, как застывшие порталы в другой мир — мир, где люди могли смеяться. Он не двигался. Только его плечи едва заметно подрагивали — сначала едва, как дрожь в пальцах, потом крупнее, сильнее. Будто весь позвоночник отказался держать его сдержанным. Он наклонился вперёд, стиснул голову руками. Ногти царапали кожу на висках, как будто пытались добраться до мыслей, вытянуть их наружу, сжечь.

— Ты... ты не мог... ты не мог... — бормотал он себе под нос.

Он ударил себя ладонью по голове. Один раз. Второй. Быстро.
— Ты должен был сказать. Сказать правду. Спросить. Проверить. Усомниться — по-настоящему!

Он ударил себя снова, сильнее, и сжался в комок, как раненый зверь. Его плечи содрогнулись от рыдания. Оно вырвалось, сорвавшись с горла, и тут же заглохло, как будто он испугался даже собственной боли.
«Они... счастливы. Где-то за дверью, там, где пресса их не найдёт. Где нет суда, нет присяжных. Там, где Мия, смеясь, выбирает вкус мороженого, а Грегори шепчет ей на ухо, как это всё было "блестяще" сыграно. А я? Я сижу в пустом зале, где когда-то звучал приговор, и не могу понять, за кого он был вынесен. За неё? Или за меня? Я солгал. Под присягой. Против человека, на которого не знал, как смотреть. Потому что так сказал он. Потому что он держал мою руку. Потому что он гладил меня по плечу и говорил, что всё будет хорошо. Он... знал. Всё знал. Про Адама. Про доску. Про Кейси. Он слышал мои мысли, как будто они были напечатаны на лбу. А я — я просто поверил, что это забота. Что это защита.»
Он сжал кулаки и начал стучать ими по лбу — неритмично, неумело, с затаённой яростью к себе.
«Дурак. Слабак. Кукла. Говорящая кукла, которая смотрела в глаза убийце и улыбалась.»
Он поднял глаза к потолку, чтобы слёзы не лились, но они всё равно текли — горячие, жгучие, как стыд. Он всхлипнул — снова. Уже не прячась.
«Победа. Облегчение. "Справедливость".
Мороженое. Праздник. Пресса. А я? Я даже не уверен, кого мы победили. Грегори обнимал меня, пока я врал. Врал суду, врал Харрису, врал себе. А Ванесса...она смотрела. Она знала. Может, не всё. Может, только часть. Но она знала, что я сомневаюсь.
И я это предал. И себя, и её, и, может быть, даже правду.»
Он вздрогнул — будто снова услышал шаги позади. Но это была только память.
«Грегори сказал, что спас меня от могилы...»
Он закрыл лицо ладонями и всхлипнул, почти беззвучно.
«Но, может быть, я просто оказался в другой — в той, из которой не выбраться.»
Тишина в зале стала другой. Не мёртвой, как прежде, а живой, наполненной дыханием — его собственным. Суд больше не был судом. Он стал комнатой. Просто комнатой, где можно сесть на край скамьи и, наконец, сказать себе правду. Без присяжных, без взглядов. Без всяких дурных версий. Тони утер слёзы. Кожа под глазами горела, как после ожога, но дыхание становилось ровнее. Плечи больше не тряслись. Его руки лежали на коленях — раскрытые, открытые, и впервые за всё время он не сжимал кулаки.
— Так вот оно что, — сказал он себе в полголоса.

  Голос звучал тихо, почти ровно, но внутри была усталость целой жизни.
— Я не хотел этого. Не суда. Не справедливости. Не правды. Я хотел ошибаться. Хотел упасть. Хотел делать глупости, страшные вещи, хотел врать — просто потому что это человеческое право. Потому что я подросток, и мне можно...

Он усмехнулся — коротко, горько.
— ...мне можно ошибаться. Мне можно не знать. Мне можно...

Он поднялся медленно, будто сбрасывая с себя всю тяжесть зала. Окинул его взглядом — не как осуждённый, не как жертва. Как человек, который только что принял самое важное в своей жизни решение.
— Я больше не хочу быть идеальным. Не буду героем. Я не стану Адамом. Я не стану Харрисом. Я не стану даже Мией. Я стану собой. Тони. Просто Тони. И я выберу то, что хочу. Даже если это будет ошибкой.

Он вдохнул и произнёс твёрже, почти как обещание самому себе:
— Я буду с Грегори. Потому что это то, чего я хотел всегда. Хотел, когда он смотрел на меня так, как никто не смотрел. Хотел, когда он гладил меня по плечам. Хотел, когда он держал мою руку на двери и шептал: "Делай, как нужно". Я знал, что это грязно. Я знал, что это неправильно. Но я хотел. И это теперь — моё.

Он вспомнил его лицо — то, как оно менялось, когда тот говорил с ним. Когда смотрел. Когда дотрагивался.
— Он спас меня. Я правда верю в это. Он держал меня, когда всё рушилось. Он знал, что сказать. Он направил меня — может быть, как-то не так. Может быть, неправильно. Но кто сказал, что правильно вообще существует?

Он глубоко вдохнул.
— Он делал, что мог. Он лгал — потому что боялся. Он скрывал — потому что не хотел потерять меня. И может, в этом тоже была любовь.

Тони закрыл глаза.
— Он не чудовище. Он просто человек. Сломанный. И я — тоже. И, может быть, мы — сломанные вместе — это лучше, чем пытаться быть кем-то другим.

* * *

Тони стоял, опершись спиной о холодную стену коридора, и медленно поднял руки к лицу. Его пальцы дрожали, едва касаясь кожи — казалось, что это лицо уже не принадлежит ему, что оно чужое и незнакомое. Он сжал виски, пытаясь заглушить гул в голове, но это только усилило боль и пульсацию внутри. Мир вокруг начал словно рассеиваться, грани реальности размывались, и в голове крутились тяжёлые мысли — страх, отчаяние, бессилие и безумие, которое подкрадывалось незаметно, тихо и неумолимо.
Он едва слышно произнёс про себя:
— Что я сделал?.. — но ответ не приходил, лишь гул в ушах, всё усиливающийся.

Внезапно тишину пронзил тихий, почти шёпот:
— Тони?..

Голос был знакомым, но нежданным. Он резко отдернул руки от лица, будто обжёгшись, и перевёл взгляд на колонну, из-за которой выглядывал Девид. Его лицо было слегка обеспокоенным, но в глазах читалась забота и настороженность.
— Девид? — тихо произнёс Тони, не скрывая удивления и какой-то странной смеси чувств — он не радовался и не был разочарован. Просто... принял его появление.

Девид осторожно шагнул вперёд, оглядывая коридор:
— Я знал, что ты здесь. Отец опять занят, а Харрис стоит у выхода с репортёрами... решил найти тебя.

Он замялся, глядя на Тони, чьё лицо всё ещё выражало боль и растерянность.
— Ты не выглядишь как обычно, — продолжил Девид, — ты в порядке?

Тони молча смотрел на него, будто пытаясь понять, действительно ли это реальность, или всё — очередной кошмар. Его руки слегка дрожали, но внутри уже начинало пробуждаться нечто новое — странное ощущение, что жизнь изменилась навсегда, что прошлое больше не вернуть, а будущее предстоит принять, каким бы оно ни было. В его голове проносились мысли, которые он ещё не мог осознать полностью, но которые уже располагались слишком близко, чтобы их игнорировать. И хотя Девид казался таким же, как прежде, для Тони это был знак — маленький мостик к тому, что жизнь продолжается, даже если теперь всё будет по-другому.
Девид медленно обошёл Тони, его шаги были тихими, почти бесшумными, словно он скользил по полу. Его глаза не отрывались от Тони, внимательно изучая каждую мелочь на его лице, пытаясь найти ту искру, которая всё ещё горела внутри. Подойдя к нему вплотную, он слегка наклонился и тихо заговорил, словно боясь спугнуть что-то хрупкое.

— Я слышал, что ты говорил в зале суда, — начал он спокойно, — и не мог понять, почему ты так говоришь. Это просто не похоже на тебя.

Тони нахмурился, сжимая губы, глаза опустились к полу.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он тихо, с ноткой беспокойства.

Девид посмотрел прямо в глаза Тони и продолжил, стараясь быть максимально честным и одновременно бережным:
— Все эти слова —  это не твои мысли. Тот Тони, которого знают в газетах, тот, которого я знаю, никогда бы не стал просто повторять то, что ему внушили. Ты не такой. Детективы не ведут себя так, как ты тогда говорил.

Тони резко дернулся, как будто слова Девид ударили его по самому сердцу. Его голос срывался, эмоции захлестывали:
— Я не хочу быть детективом! Я никогда не стану им!

Девид не отводил взгляда, был уверен в том, что говорил, и мягко, но твёрдо сказал:
— Но ты уже им являешься. Хотел бы ты этого или нет, ты уже детектив.

Тони почувствовал, как внутри что-то взрывается, слова Девида пронзили его душу. Он опустил руки, усталый и растерянный, и впервые за долгое время позволил себе почувствовать, что он не один. Тони посмотрел на Девида с неожиданной мягкостью и тихо спросил:
— Почему ты боишься Грегори?
Девид замер на секунду, глаза его округлились от удивления.

— Знаешь, — сказал он, качая головой, — я даже удивлён, что ты его не боишься. Большинство людей на твоём месте уже давно бы боялись. А ты — нет.

Тони опустил взгляд, как будто искал слова, потом произнёс почти шепотом:
— Потому что я его люблю.

Девид нахмурился, и в его взгляде появилась какая-то серьёзность, не по возрасту глубокая. Он сделал шаг ближе, словно собираясь раскрыть какую-то важную мысль.
— Мой отец говорил что-то похожее о моей маме, — начал он, голос его был ребёнком, но в словах чувствовалась тяжесть взрослых переживаний. — Но он больше скучал не по ней самой, а по тому, что она приносила — по горячим обедам по пятницам, по заполненному за него расписанию в дневнике... Папа скучал по этим чувствам и моментам, а не по ней как человеку.

Он на секунду замолчал, будто взвешивая слова, и тихо добавил:
— Харрис говорил мне, что это не настоящая любовь.

Девид говорил с детской наивностью, но в его голосе и взгляде была глубина, которая выбивала Тони из равновесия.
Тони почувствовал, как внутри что-то шевельнулось, словно занозой в сознании. Эти слова резонировали в нём, заставляя переосмыслить всё, что он думал о своих чувствах и о Грегори. Внезапно казалось, что он стоит на краю пропасти, и эти детские слова Девида — как холодный ветер, который толкает его в неизвестность. Тони медленно опустился на скамью в углу зала, когда тишина между ним и Девидом повисла так густо, что казалось — она обволакивает всё вокруг. Сердце его колотилось слишком громко, слишком неуместно в этом пустом и неподвижном пространстве. Он чувствовал, как поднимается что-то горячее и тяжелое внутри, как будто каждое слово, сказанное Девидом, попадало в точку, которую он отчаянно пытался не замечать.

— Ты всё ещё можешь это исправить, — повторил Девид, теперь чуть тише, и сделал шаг ближе. — Ты же знаешь, что можешь.
Эта фраза была произнесена не с упрёком, не с обвинением — а с надеждой. И именно она стала тем последним словом, которое сорвало замок с эмоций, долго копившихся в Тони. Он вскочил, будто изнутри его ударило током.

— Исправить?! — выкрикнул он, не узнавая собственный голос. — А ты знаешь, что мне пришлось сделать?! Что я должен был пережить, чтобы всё не развалилось к чертям?!

Он подошёл к Девиду почти впритык, высокий, напряжённый, как тетива.
— Думаешь, всё это просто? Думаешь, я мог просто сказать: "Нет, спасибо, я пас", — и жить дальше?! Ты понятия не имеешь, каково это — выбрать между ложью и ещё худшей правдой!

— Я... — Девид запнулся. — Я просто...

— Заткнись! — Тони сорвался. — Ты просто ребёнок!

Он резко схватил Девида за плечи, сжал сильнее, чем следовало. Мальчик отшатнулся, но Тони уже встряхнул его — один раз, не слишком резко, но достаточно, чтобы на лице Девида отразился испуг.
— Тони... пожалуйста, — прошептал он. — Ты пугаешь меня.

Эти слова ударили по Тони, как молот. Он отпустил руки, будто обжёгся. Девид сделал шаг назад, потом ещё один. Его взгляд был опущен, лицо побледнело.

— Мне жаль, — тихо пробормотал Тони, уже не к нему, а себе. Но Девид уже обернулся и, не сказав больше ни слова, убежал, лёгкий и быстрый, как тень, исчезая за колоннами.
Тони сделал шаг за ним, рука дернулась — будто хотел окликнуть. Но голос не вышел. Только резкий вдох, как перед криком, и полное молчание.

«Ты не можешь так просто уйти, Тони»
Он вдруг сорвался с места, сердце бешено колотилось, и он рванулся вслед за Девидом, словно бежал по лабиринту. Коридоры суда растягивались перед ним бесконечными петлями и переходами, стены — холодные и неприветливые — казались все ближе, а свет тускнел. Он ускорял шаг, зовя Девид, голос его срывался, эхом отражался от каменных стен, но в ответ — лишь пустота. Каждый поворот обещал найти друга, но нигде не было и следа. Отчаяние начало накатывать, сдавливая грудь.
Внезапно, в одном из коридоров, Тони наткнулся на тяжелую дверь с маленьким прямоугольным окошком в верхней части. Он остановился, замер на мгновение, потом осторожно приник к стеклу и заглянул внутрь. В камере, освещенной тусклым лампочкой, сидела Ванесса. Ее лицо было иссечено глубокими морщинами горя от страха, глаза опухшие от слез. Она тихо рыдала, прикрыв лицо руками, но, заметив Тони в окошке, резко подняла голову, и её взгляд наполнился смесью ужаса и ярости. Ванесса внезапно закричала, её голос разорвал тишину коридора, полный боли и отчаяния. Крик разнесся эхом, вызвав дрожь в стенах, и Тони почувствовал, как что-то внутри него сжалось от этого звука.
Он отшатнулся от двери, старался не думать об этой картине — о её слезах, о её криках, о том, что между ними теперь стоит непреодолимая пропасть. Сердце болело, но он не мог остановиться. Снова рванул вперед, теряя себя в лабиринте из коридоров и лестниц, зовя Девид, отчаянно пытаясь найти того, кто, возможно, был его единственной надеждой. Его голос становился всё слабее, но он не сдавался — пока в груди горело желание найти друга, он не мог остановиться.
Тони выскочил из здания суда с таким отчаянием, словно бежал не от приговора и протоколов, а от целой жизни, что оставалась позади. Не от здания — от мира. Он вылетел наружу, как человек, внезапно оказавшийся без кожи: обнажённый, уязвимый, сбитый с толку. Солнечный свет ударил в глаза болезненно, как вспышка взрыва, и в этом свете не было ничего утешительного. Ни надежды, ни очищения — только равнодушное, слепое сияние. Весенний воздух пах пылью, горячим асфальтом и кофе, который кто-то пил неподалёку. Город жил своей жизнью: шелестели проезжающие машины, щёлкали затворы камер, издалека доносились выкрики репортёров. Все эти звуки были приглушёнными, будто пробивались сквозь вату. Мир стал вязким, словно сон, из которого не удавалось проснуться.
На ступенях Тони остановился, тяжело дыша, словно после долгого бега. Его пальцы дрожали, а сердце билось где-то в горле. И вдруг — знакомая фигура, будто вырезанная из другой реальности. Мия. Она сидела на бордюре, поджав под себя ноги, как школьница на перемене, крутила в пальцах крышку от бумажного стаканчика. Рядом — Грегори, раскинувшийся на бетонной плите, с расстёгнутым пиджаком и усталым, почти лукавым выражением лица. Он держал руку за спиной Мии — жест, лишённый притязаний, скорее попытка удержаться на плаву.
Они смеялись. Не нервно, не из вежливости, а по-настоящему. Смех был лёгкий, почти детский, и от этого — невыносимый. Всё, что они пережили, звучало в их голосах как анекдот. Как плохая пьеса, которую, наконец, досмотрели до конца.

— ...и когда он уронил папку прямо на стол судьи... — рассказывал Грегори, усмехаясь, — ...я думал, тот сейчас просто уйдёт. Или засмеётся. Или даст нам всем медали за терпение.

Мия закрыла лицо стаканчиком, смеясь:
— Это было ужасно. И всё равно — так жалко его было, честно.

Грегори скосил взгляд на группу журналистов, суетящихся у входа:
— Главное — всё кончилось. Мы всё сделали как надо. Теперь можно исчезнуть. Пока они нас не заметили.

Он повернулся — и увидел Тони. Их взгляды встретились. Грегори чуть кивнул, с какой-то молчаливой теплотой. В этом кивке было всё: «Ты жив. Ты с нами. Это уже многое значит».

— Тони! — позвала Мия, быстро поднявшись. — Мы ждали. Где ты так долго был?

Он подошёл ближе, но с трудом, как человек, который идёт не навстречу, а через болото. Каждый шаг давался с усилием. Он остановился в двух метрах. Его лицо было вытянуто, губы сжаты, взгляд — остекленевший, тяжёлый. Он смотрел на них с такой настороженностью, будто перед ним были вовсе не друзья, а иллюзия, тени из сна, в который не хочется возвращаться.

— Мы думали, ты уже с Харрисом уехал, — сказал Грегори, вставая и лениво отряхивая ладони. — Он, как с цепи сорвался. Уже даёт второе интервью о «великой победе». Наверное, ещё и пресс-релиз подпишет прямо на капоте машины. От него там вообще не отстают.
— Всё позади, — мягко сказала Мия. — Всё. Мы хотим просто пожить. Представь, какой-нибудь сквер, кофе, мороженое... тишина. Хотя бы на пару часов.

Грегори хмыкнул:
— Нашли переулок неподалёку. Камер нет, только пара голубей и запах пиццы. Почти как рай. Никаких микрофонов, допросов, криков.

Мия рассмеялась — искренне, звонко:
— Даже если бы нас здесь схватили, я бы всё равно сказала: «Простите, никаких комментариев». Сегодня я хочу быть обычным человеком. Просто девчонкой, которая пережила кучу дерьма и теперь ест мороженое с друзьями.

Она сделала шаг вперёд и протянула руку к Тони. Но он не пошёл. Стоял, словно вкопанный. Внутри него будто всё сопротивлялось. Он чувствовал, как это светлое, беззаботное мгновение царапает изнутри, как наждаком по коже. Их голоса звучали, как эхо из чужой жизни. Слишком легко, слишком весело. Словно всё это — спектакль, в который его не позвали, но от него требуют аплодисментов. Он не мог улыбнуться. Не мог даже вымолвить слова. Лицо оставалось неподвижным, как маска. Только руки — сжались в кулаки. Он стоял, окружённый тёплым весенним воздухом, шутками друзей и этим странным, зыбким спокойствием — и чувствовал внутри холод. Липкий, глубокий, бездонный.

— Тони? — тихо спросила Мия, настороженно. — Ты ведь с нами, да?

Грегори не сказал ни слова. Только смотрел — спокойно, уверенно. Почти с нежностью. Как человек, который не торопит, потому что знает: ты всё равно вернёшься. Потому что идти больше некуда.
Тони хотел что-то сказать. Хотел объяснить — хотя бы самому себе. Но слова застряли. Он опустил взгляд.
И только кивнул. Молча. И в этом кивке было больше правды, чем он мог бы сказать словами.Они шли медленно, вдоль по краю пустынного парка. Асфальтовая дорожка, блестевшая от недавнего дождя, тянулась под ногами, извивалась среди деревьев, на ветвях которых ещё держались клочья упрямой листвы. Поздний вечер укутывал мир мягким полумраком, и золотистый свет фонарей осыпался на землю, как пыль с чужого сна — рассеянный, неяркий, но тёплый.
Воздух был прохладным и влажным, пахло мокрой землёй, сырой корой и листьями, что давно опали и теперь, перепрев, лежали тонким ковром в тени деревьев. Мир казался затаившимся, дышащим негромко и глубоко, как будто слушал их шаги. Они не говорили о суде. Не вспоминали Ванессу, не касались того, что осталось по ту сторону ворот здания, где всё изменилось. Слова текли не в сторону боли, не в сторону правды — они шли, будто возвращались домой из школы. Или просто шли, не имея цели. Как будто бы самое страшное уже миновало.
И тут из темноты, из света и тени, вышел Тайлер. Высокий, худощавый, с вечно сбившейся чёлкой и в поношенной джинсовке, украшенной выцветшими значками и латаной тканью на локтях. На вид — человек, к которому жизнь прикоснулась слишком рано, слишком крепко. От него пахло травой — резко, узнаваемо, будто он не пытался скрывать ничего, как и всегда. Его глаза, ясные и прямые, искали встречного взгляда, не избегая, не играя. Пахло от него травой — густым, сладковатым запахом марихуаны, но сам он был на удивление собран: взгляд ясный, движения неспешные, словно всё вокруг замедлилось до нужного ему ритма. В его лице — в чертах, в выражении, в молчании — жила взрослая, глубокая печаль. Та, что не носят на показ. Та, что остаётся, даже когда слёзы давно высохли. В свои девятнадцать он казался одновременно слишком юным и слишком древним — как будто между этими двумя состояниями не было ничего.

— Ну вот вы где, — сказал он с лёгкой усмешкой, приближаясь. — А я думал, вы уже улетели на своём облаке детективной славы.

— Тайлер! — Мия, срываясь на бег, обняла его, прижавшись крепко, без стеснения, как к родному.

— Ты чего тут делаешь? — спросила она, не отстраняясь.

— Пришёл взглянуть на героев.

Он улыбнулся. Глаза сверкнули — не весело, нет, — скорее, как у человека, который увидел что-то, во что уже не надеялся. Мия, по-прежнему не отходя от него, смотрела пристально, будто пытаясь понять, настоящий ли он. Живой ли. Здесь ли. Тайлер был настоящим. Таким же настоящим, как и тот, кого они потеряли — её брат, его любимый, их общий призрак. Он был голосом, памятью, ожившей деталью из прошлого.

— Ты опять воняешь марихуаной, — заметила Мия, наконец отпуская его, но не отходя далеко.

— А ты — подростковой занудностью, — немедленно парировал он.

Они засмеялись. И тут же всё пошло легко, непринуждённо — так, как будто между ними не было разлуки, боли, судебных заседаний, молчания. Мия щёлкнула его по уху, Тайлер в ответ несильно толкнул её плечом, и она, наигранно, отшатнулась, с преувеличенной гримасой, будто её чуть не сбили с ног. Смех их был лёгким, но с привкусом прошлого, с отзвуком того, что когда-то было проще. Они перебрасывались колкостями, как брат с сестрой, как люди, у которых за плечами слишком многое, чтобы держать обиды.

Грегори не выдержал и влез в их перепалку:
— Эй, а мне что — просто стоять и смотреть, как вы тут друг друга толкаете? — возмутился он. — Я тоже умею быть раздражающим.

— Это ты всегда умел, — хором сказали Мия и Тайлер, и их смех вспыхнул вновь.

Тони стоял чуть поодаль. Не в стороне, но и не совсем с ними. Он наблюдал. Уголки его губ чуть дрогнули, как будто память в нём шевельнулась. Это был не смех, не улыбка — скорее, лёгкая тень чего-то почти забытого. Он не чувствовал себя «в своей тарелке», но и чужим не был. Он просто был. Здесь. Рядом. В тишине, в воздухе, в этом неуловимом «сейчас».
Грегори повернулся к нему и слегка толкнул плечом.
— Эй, чего такой серьёзный? Всё ведь позади. Ты должен быть счастлив.

Тони хотел что-то сказать. Поднял глаза. Но замолчал. Лишь коротко кивнул. И вдруг, почти шёпотом, словно не себе, а пространству:
— Ты... всё ещё скучаешь по нему?

Тайлер посмотрел на него. Его взгляд был ровным, взрослым, усталым, без фальши.
— Каждый день, — сказал он. — Но иногда становится чуть легче. Когда  рядом есть кто-то живой.

Наступила тишина. Такая, в которую не  хочется говорить. Ветер пошелестел в кронах, как чужая рука прошёлся по листве. Где-то вдалеке проехала машина — её звук прорезал ночь, как чужой голос.
— А ты? — спросил вдруг Тайлер. — Ты скучаешь по Эллису?

Тони не ответил. Ни словом, ни жестом. Тайлер не стал ничего говорить. Не спросил, не настаивал. Только кивнул, будто понял в Тони что-то, о чём тот сам ещё не знал. Он шагнул вперёд, хлопнул Грегори по плечу — легко, по-дружески — и махнул остальным:
— Пошлите. Я вас проведу. Мой фургон — вон там, за поворотом. Только мы свернём. Тут есть тропа получше. Ну, «лучше» — это условно, конечно.

— Свернём? — переспросил Грегори, приподнимая бровь. — Это чтобы нас уже никто не нашёл?

— Это чтобы дышалось. Тут короче. И красивее, — отозвался Тайлер, уже заворачивая в сторону, где дорожка постепенно исчезала в темнеющем подлеске.

Лес начинался сразу — не дикий, но живой, не парк, а что-то старше, плотнее. Между деревьями пахло сыростью и старыми корнями, в воздухе висел влажный туман. Земля была мягкой, в каких-то местах — вязкой. Ветки чиркали по плечам, по курткам, цеплялись за волосы. Тайлер шёл первым, неторопливо, как будто знал каждую корягу наизусть. Иногда оборачивался, чтобы убедиться, что все на месте.
— Осторожно тут, — говорил он. — Перепрыгивайте через это. Мия, давай руку.

Он подтянул её вверх, помогая перебраться через поваленное дерево. Затем подхватил Грегори, который сначала пытался сделать вид, что ему не нужна помощь, но всё же ухмыльнулся и ухватился за протянутую ладонь. Тони шёл последним. Он чувствовал, как корни под ногами словно пытаются втянуть его обратно в землю. Каждый шаг казался немного неуверенным, как будто он ступал не по тропе, а по воспоминаниям. Ему было сложно понять, куда они идут. Да и нужно ли было понимать — он не знал. Шёл просто потому, что не хотел оставаться.

Впереди Мия вдруг засмеялась и затянула странную, детскую песенку:
— Если тронешь жабу — станешь королём, Но она, зараза, шепчет: «не пойдём»...

Грегори тут же подхватил, фальшиво, громко:
— Потому что в лесах водятся лисы —
И ты станешь их ужином к утру...

— Это не так поётся! — хмыкнул Тайлер, но тут же присоединился, нарочно ломая ритм:
— А потом из кустов выйдет сова,
Скажет: «Где твоя теперь голова?»

Они пели нестройно, с перебоями, местами смеясь, сбиваясь, но не останавливаясь. Это было глупо, шумно, как-то нелепо. И в этом — какая-то защита. Слова, пусть дурацкие, отгоняли тьму. Отгоняли мысли. Тони не знал этой песни, но в какой-то момент понял, что это — их. Наверное, они сочинили её когда-то, в прошлом. До всего.
Он не подпевал. Только шёл за ними, через деревья, через ночь, через сырость и колючки. Словно сквозь время. В какой-то момент он заметил, что дышит легче. Не свободно — ещё нет. Но как будто с каждой глупой строчкой становилось чуть проще.
Впереди мелькнул свет — тусклый, теплый. Наверное, фургон. Тайлер обернулся, глаза блеснули в полумраке.

— Ну вот, почти пришли. Ещё один корень — и мы дома.

Тони шагнул вперёд. И впервые за долгое время у него не возникло желания останавливаться. Они выскочили из леса неожиданно — как из темного коридора прямо в мягкий полукруг света. Перед ними, на краю редкой поляны, стоял фургон — старенький, облезлый, но словно живой. Кузов был выкрашен в выцветший зелёный с белыми полосами по бокам, на одной двери — криво приклеенная наклейка с изображением улыбающегося инопланетянина. На крыше — солнечная панель, чуть перекошенная, с остатками листьев. Рядом валялись пустая кружка, складной стул и свернутая карта — видно, недавно сидели, что-то обсуждали. Машина стояла, как усталый зверь: неказистая, но верная.
Мия первой подбежала к двери и с громким стуком захлопала по ней кулаком.
— Ты серьёзно живёшь в этом обаянии рухляди? — крикнула она, смеясь.

— Не обаяние, а индивидуальность, — отозвался Тайлер, подходя. — Открыто, заходите.

Он толкнул дверь, и она скрипнула, открывая тесное, но уютное нутро: плед на сиденье водителя, на заднем диванчике — подушки и куча комиксов, на стенке — развешанные фотографии, вырезки, чужие записки и ленты с надписями вроде «don't panic» и «i miss you, still». На кухонной полке — стопка консервов, старая сковородка и открытая пачка лапши быстрого приготовления. Воздух пах пылью, табачным дымом и чем-то травяным, но не отвратительно, а как-то... по-человечески.
Тони задержался у порога, оглядываясь.

— Почему ты вообще живёшь в фургоне? — спросил он. В голосе не было осуждения, просто вопрос.

Тайлер прислонился к двери, сунул руки в карманы.
— Потому что это единственный способ хоть как-то путешествовать, — сказал он после паузы. — Чувствовать, что я сам выбираю, где просыпаться. Где останавливаться. Свобода, типа того.

Он усмехнулся и добавил, уже тише:
— Ну и... особо денег нет. Не так чтобы выбирать между квартирой и мечтой. Фургон — это и крыша над головой, и дорога под ногами.

Тони кивнул. Подумал. И снова спросил:
— А почему тогда тратишь деньги на траву?
Вопрос повис в воздухе. Тайлер моргнул, словно не ожидал.

— Хм. Хороший вопрос, — пробормотал он и прошёл внутрь, опускаясь на край сиденья. Помолчал немного. Взгляд его потемнел, стал внимательнее, глубже.

— Знаешь... Это вообще началось с Адама.

Он поднял глаза, и в них вспыхнуло воспоминание — тёплое и немного колкое.
— Мы тогда поехали в лагерь, нам дали одну комнату на двоих. Он был вечно на взводе, смешной и злой одновременно. Первый раз он сбежал ночью, а я его спалил. Он сказал: «Если не хочешь проблем — пошли со мной». Мы ушли за территорию, сели под звёздами, и он достал самокрутку. Я не знал, что делать, а он просто сказал: «Это наш секрет. Ты же не из тех, кто сдаёт?»

Тайлер усмехнулся, почти по-доброму.
— Он не хотел, чтобы кто-то знал, куда он уходит. И... не знаю, мы тогда просто стали ближе. Понимаешь? Это был момент — один из немногих — когда он не был напряжённым, не был злым. Просто сидел рядом и смотрел на небо. Он редко бывал таким.

Тайлер замолчал, глядя в пол. Потом поднял голову и улыбнулся с лёгкой, искривлённой грустью.
— Хотя, может, это просто привычка. Может, способ вернуть тот момент — хоть на пару минут.

Мия всё услышала — каждую интонацию, каждую затухающую нотку в голосе Тайлера. И когда он замолчал, в фургоне на секунду стало тише, чем до этого. Она стояла, скрестив руки на груди, не глядя на него напрямую. Что-то внутри неё сжалось — не больно, но как от удара в самое воспоминание. Тайлер говорил об Адаме так, как не говорили ни она, ни родители, ни даже Тони. Без попыток понять, без обвинений. Просто — так, как будто он был жив. И это, почему-то, было больнее всего.
Она сделала шаг, села рядом. Не обняла его, не сказала ни слова. Только коснулась плеча — неуверенно, но мягко.
Он повернул к ней голову и кивнул, как будто благодарил. И этого оказалось достаточно.

— Ладно, — сказала она спустя пару секунд, чуть севшим голосом. — У кого есть силы раскидать простыни, пока нас тут всех не смыло тоской?

— Это был приказ? — оживился Грегори. — Потому что я всегда хотел почувствовать себя ковровым дизайнером.

— Я думала, ты всегда хотел почувствовать себя комком неуместных шуток, — отозвалась Мия, и в её голосе уже было больше жизни.
Грегори театрально ахнул, схватил охапку подушек и принялся раскидывать их по полу с видом человека, решающего судьбы мира.

— Ты просто не понимаешь моей тонкой архитектуры! — крикнул он, подпрыгивая и швыряя одну из подушек в Мию. — Вот это, например, угол стратегического комфорта.

— А вот это угол твоей логической катастрофы, — бросила она в ответ и принялась стелить простыню, пока Тайлер доставал из заднего отсека старую проекционную стойку и кучу проводов.

— Надо бы вас всех подписать, чтобы не путать, — пробормотал он, возясь с техникой. — Один орёт, вторая швыряется, третий молчит и делает умный вид. Я даже скучать не успеваю, пока всё настраиваю.

— Я тоже могу швыряться! — вдруг сказал Тони.

— Только в пределах разумного, — заметил Грегори, прячась за подушку.

Когда всё было готово, они устроились на полу, обложенные подушками, простынями и друг другом. Проектор тускло засветил, на развешанной ткани дрожащими пятнами появилось изображение — старая фантастика, каких полно на забытых флешках: глупая, с переигрывающими актёрами, нелепым сценарием и устаревшими эффектами. Но, как ни странно, это только усиливало ощущение настоящего.
Мия свернулась калачиком, уткнувшись в край пледа. Грегори лежал на животе, стуча пальцами по полу, комментируя каждый кадр:
— Что это за лазерная псина?! Почему она дышит пламенем?! Кто писал сценарий, его вообще существование заботит?!

— Она похожа на нашего школьного физрука, — хрипло засмеялась Мия. — Только у него было меньше спецэффектов.

— У физрука был арбалет?! — выкрикнул Грегори, и они оба захохотали так громко, что Тайлер чуть не уронил проектор.

Тони поначалу сидел в углу, прислонившись к стенке фургона, обхватив колени руками. Он смотрел, слушал, пытался ловить ритм этого странного, уютного хаоса. Было тревожно — но не страшно. Постепенно он начал пододвигаться ближе. Сначала просто сел рядом. Потом взял подушку, устроился на полу. Потом рассмеялся — сначала тихо, почти незаметно. А потом громче. Настояще.
Тайлер лежал на спине, уставившись в потолок, время от времени поглядывая на ребят, будто проверяя: всё ли с ними в порядке? В его глазах всё ещё было что-то нерастворимое, старая боль, которая никуда не ушла. Но поверх этой боли — простое, честное тепло. Впервые за долгое время он не чувствовал себя посторонним.

— Эй, — сказал он в какой-то момент, когда в фильме лазерная псина сражалась с говорящим лифтом. — Я, конечно, не мастер групповой терапии... но, похоже, мы только что построили самый странный лагерь поддержки.

— С простынями, травой и инопланетянином на двери, — кивнула Мия.

— И логистом комфорта, — добавил Грегори, поднимая руку.

Тони улыбнулся. Он посмотрел на них — троих, тёплых, живых, несовершенных. Где-то вдалеке, в городе, текла жизнь. Но в этом маленьком фургоне, усталом и тёплом, была тишина, свет от проектора, запах подогретой лапши и смех. Настоящий. Без остатка.
Ближе к середине фильма — в тот самый момент, когда сюжет окончательно обернулся полным абсурдом и персонажи на экране всерьёз сражались с гигантской медузой в костюме пожарного, — из-под одеяла неожиданно вынырнул Грегори. В руках он держал небольшую коробку, которую прижимал к себе с таинственным видом.

— А вот и то, что я прятал от вас всё это время! — провозгласил он, торжественно, словно совершал великое открытие.

— Это бомба? — не отрывая взгляда от экрана, спросил Тайлер с той ленивой невозмутимостью, которая в нём порой казалась театральной.

— Это полароид, — вмешался Тони, чуть приподнявшись, чтобы разглядеть коробку. Он сразу узнал знакомые очертания — старый фотоаппарат, немного потёртый, но аккуратный, с характерной ярко-красной кнопкой. — SX-70. Классика. Ретро.

— Ого, — присвистнул Тайлер. — Смотрите-ка, у нас тут фотограф с амбициями.

— Я просто люблю такие вещи, — тихо сказал Тони. Он аккуратно взял камеру из рук Грегори, будто это была не техника, а что-то хрупкое и важное. Провёл пальцем по корпусу, нажал кнопку — объектив щёлкнул и плавно раздвинулся. Внутри всё было на месте. — Он заряжен?

— Нашёл внизу пачку плёнки, — отчитался Грегори. — Кажется, у Тайлера дом как музей странных штук. Там ещё VHS-кассеты, банка консервированных груш и... маленький флаг Венесуэлы.

— Не трогай флаг, — буркнул Тайлер. — Это память.

— Давайте сделаем фото? — предложила Мия. Она достала откуда-то заколку и быстрыми движениями уложила волосы, как будто готовилась к чему-то важному. — Пока мы все... такие.

— Такие какие? — спросил Тайлер, лениво поправляя капюшон.

— Не до конца сумасшедшие. — ответила она и улыбнулась. И в этом слове было что-то, что сразу всех объединило.

Они начали с простых снимков. Все вместе — на полу, валяясь как попало, с глупыми выражениями лиц. Один кадр — с Тайлером, показывающим камере средний палец. Его, конечно, попросили переделать, но снимок всё равно остался — как часть вечера. Один с Мией, закутавшейся в плед, словно это была мантия. Один, где Тони выглядывает из-за подушки, с неожиданно открытой, ясной улыбкой. Снимали много раз — чтобы влезли все, чтобы никто не моргнул, чтобы запечатлеть именно этот смех, это ощущение близости.
Затем Мия предложила снять каждого по отдельности — «для коллекции», как она выразилась. Тони сначала немного смущался, но в его взгляде был свет. Пока камера щёлкала, он чувствовал, как внутри что-то успокаивается, расставляется по местам. Эти фотографии — не просто моменты. Это опоры. Якоря. Свидетельства.
Когда последняя плёнка закончилась, они разложили снимки на старом деревянном ящике, служившем временным столом. Бумага темнела, проявляясь — медленно, как будто всплывая из какой-то другой реальности: лица, позы, фон, их вечер. Тайлер поставил рядом чашку с забытым, остывшим чаем. Грегори внимательно рассматривал каждый кадр, будто надеялся найти в них тайные знаки. Тони отошёл чуть в сторону. В руках он держал один из снимков: он и Грегори — ближе к объективу, на заднем плане — Тайлер и Мия, оба кривляются.
Он смотрел, не в силах оторваться. Что-то в этом кадре было больше, чем просто изображение.

— Ты ведь давно хотел доску с фотографиями, правда? — тихо сказал Грегори, заметив, как он задумался.

Он кивнул, взгляд не отрывался от снимка.
— Ещё до... всего, — пробормотал он.

Он замолчал. Снимок чуть дрожал в пальцах — не от эмоций, а от прохлады, просачивающейся сквозь стены фургона.

Тайлер подошёл ближе, окинул взглядом разложенные фото.
— Это только начало, — сказал он. — Потом будет больше, главное запастись пленкой.

— Или ты просто пытаешься сэкономить на психотерапии, — фыркнул Грегори, усмехнувшись.

— Или я просто бедный и сентиментальный, — отозвался Тайлер.

Они снова рассмеялись. Мягко. Почти шёпотом. Тони прижал снимок к груди — незаметным, почти детским жестом. В голове уже начиналась сборка: пробковая доска, прищепки, нитки, карточки — эти, и те, что ещё будут. Это не было началом с нуля. Это было началом с памяти. С момента, когда он почувствовал — он не один.
Ночь окончательно опустилась на фургон. Снаружи всё стихло — словно сама вселенная притихла, чтобы не мешать им быть вместе, в этом крошечном убежище, наполненном смехом, светом плёнки и едва слышным шорохом воспоминаний. Внутри воздух был тёплым, напоённым запахами пледа, пыли, остывшего чая и чего-то ещё — того, что возникает только в пространствах, где тебе хорошо.
Мия, как будто почувствовав, что всё, что нужно было сказать и сделать сегодня — уже сказано и сделано, поднялась, зевнула, лениво потянулась, поправила плед на плечах. Улыбнулась, никому конкретно, просто в пространство, и тихо пробормотала: «Спокойной ночи». Словно выключатель — её не стало. Через пару минут она уже лежала у стены, свернувшись клубком, её дыхание стало ровным, умиротворённым, волосы распались по подушке, а пальцы всё ещё не до конца разжались — как будто она держала в них последние обрывки разговора, не желая отпускать.
Грегори сопротивлялся сну дольше. Он ещё шутил, показывал Тони странные жесты, листал отснятые фотографии, то и дело переспрашивая: «А это я моргнул или ты просто слишком фотогеничен?» Он бормотал что-то про ночной голод, про то, что у Тайлера в мини-холодильнике  можно найти маринованные оливки рядом с карамельными конфетами, но всё это постепенно замедлялось, рассасывалось в тишине. Наконец он, не сказав ни слова, просто положил голову Тони на колени. Сначала будто бы для шутки — «Притворюсь, что сплю!» — но через пару минут уже действительно спал. Его дыхание стало тяжёлым и ровным, а правая рука всё ещё сжимала угол пледа, как якорь в ночи.
Тони не двигался. Ему и не хотелось. Он чувствовал вес головы Грегори на своих ногах, тёплое, живое присутствие — как будто кто-то передал ему не только физическую опору, но и доверие. Засыпать не хотелось. Казалось, что если он уснёт — это всё исчезнет, рассыплется, как сон. Он просто сидел, смотрел в полумрак и дышал вместе с этим пространством.
— Не спишь? — раздался негромкий голос рядом.

Тайлер. Он всё это время сидел на полу у стены, с полупустой чашкой в руках.
— Нет, — ответил Тони, не шевелясь.

— Я тоже.

Тишина между ними не была неловкой. Наоборот — спокойной, тёплой. Было ощущение, что можно ничего не говорить, и тебя всё равно поймут.

— Я рад, — тихо сказал Тони, спустя минуту. — Что вы с Мией... ну, больше не ненавидите друг друга.

Тайлер слегка усмехнулся, но взгляд его оставался задумчивым, тёплым и чуть грустным.
— Мы и не ссорились, — сказал он. — Знаешь, иногда люди просто... теряются. Время уходит, момент проходит. У нас не было времени чтобы понять друг друга. Или не сделали это вовремя. Мы с ней не ругались. Мы просто... не успели.

Он замолчал, будто сам прислушиваясь к своим словам.
— А теперь, может быть, успеем, — добавил он, чуть тише.

Тони кивнул. Эти слова откликнулись в нём. Он знал, как это бывает. Когда внутри живёт ощущение: если бы только чуть раньше, если бы только чуть яснее, чуть смелее. Тайлер вдруг опустил взгляд, посмотрел на руки Тони и Грегори. На их запястьях — тонкие, светящиеся в темноте неоновые браслеты, одинаковые, будто из детства, из какого-то летнего фестиваля, которого не было.
— Парные? — заметил он. — Это мило.

Он помолчал и вдруг добавил:
— Берегите друг друга.

Тони опустил взгляд на браслет, слегка провёл по нему пальцем, как по стеклу.
— Я стараюсь.. — ответил он.

Тайлер слабо улыбнулся. На секунду — и тут же отвёл взгляд. Его пальцы коснулись браслета на его собственном запястье. Оранжевый кожаный браслет. Но чуть выцветшего, поношенного. Он выглядел как пережитая история.

— Это был парный, — сказал он, не поднимая головы. — С Адамом. Мы тогда были на ярмарке. Купили их в рандомной палатке, где всё отдавали за даром. Я сказал, что браслеты дурацкие. А он ответил: «Ты просто боишься светиться». Я тогда не очень любил яркие вещи. Сейчас стараюсь исправляться..

Он улыбнулся — криво, сдержанно. Тони не ответил. Не нужно было. Он просто остался рядом, в этом молчании, в этой тёплой тишине, среди спящих друзей, среди отпечатанных снимков, среди света, который не гаснет.

— Тебе идет быть ярким. — прошептал Тони.

— Я знаю. — ответил Тайлер.