Встреча 10
Запись в дневнике от 30.04.21Я люблю тебя.
Вновь и вновь, несмотря ни на что, я буду это говорить, потому что никогда, наверное, не соберусь с духом кому-нибудь другому признаться в этом вновь. Это такое непоколебимое и абсолютное чувство, в котором я никогда не был уверен. Но сейчас уверен, как никогда. Ты мой последний шанс остаться в живых.
Я люблю тебя.
И сквозь года и секунды, что я провел в отсутствии тебя, я пронес только одно: мое, такое маленькое и ранимое, чувство любви. Его невозможно измерить, вычеркнуть, сжечь или разобрать на меленькие детальки. Оно выжжено на сердце, каждый удар которого напоминает о том, как сильно я люблю тебя. Этот орган с аортой начинает биться, когда ты смотришь на меня и подходишь ближе. А когда касаешься, мне кажется, что я умираю от сердечной недостаточности; слишком много берет на себя это маленькое сердечко, которое я давно вложил в твои ладони.
Я люблю тебя.
Я смотрю на лица людей вокруг, и в этих лицах отражается бездонная боль, что живет в их сердцах. Я так боюсь вновь испытать это. Пускай мои скулы будут исполосованы шрамами, а глаза изображают бескрайние океаны тоски по тебе, когда тебя рядом нет, пускай, плевать. Я готов тонуть и не всплывать на поверхность, зато так я смогу сохранить каждую частичку тебя внутри себя. Возможно, я кажусь слишком романтичным и лживым, но кто любил, тот поймет.
Я люблю тебя.
Надеюсь, что умру раньше тебя, и тогда после меня останется одно это чувство. Однажды летней ночью ты придумаешь свое собственное созвездие, которое всегда будет рядом с тобой и сможет дать тебе то, что не смог дать я.
Я люблю тебя.
Это бессмысленно, да? Ты никогда не должна прочесть этот жуткий дневник, я сделаю все, чтобы он не попал в твои красивые руки. Ты подумаешь, что я свихнулся, что я все еще больной человек, который старается скрыть правду. Но если увидишь, то прочти только эту запись, что выше даже не читай, умоляю.
Я люблю тебя.
Три слова. Десять букв. Вверяю их тебе, Василиса. Как и всего себя. Только тебе.
***
Одному моему пациенту стало плохо. Не часто, но все же, я выезжаю на домашние вызова за дополнительную плату в составе специализированной психиатрической бригады скорой медицинской помощи. Облачившись в хирургический костюм, вместе с медицинским братом и вторым врачом, я поднимаюсь по лестнице, чувствуя нарастающую панику в груди, которая сжимает внутри все, с каждой ступенькой выше.
Войдя в квартиру, я слышу крик женщины, панику в глазах отца. Моему пациенту двадцать семь лет, парень с пристрастием к тяжелым наркотикам, биполярно-аффективным расстройством и, впервые выявленной два года назад, шизофренией. Отдаленно напоминает Мирона, но я стираю эти мысли насильно из головы, как будто ластиком, разрывая лист бумаги.
— Коль, вызывай ремков на всякий случай. — говорю мед.брату, он тут же отходит в сторону и звонит в скорую.
Осматриваю парня, он совершенно точно не в сознании, даже когда Женя, врач, дает ему сильную пощечину. Черт. Черт!
Беру фонендоскоп, параллельно держа пальцы на лучевой артерии. Ни пульса, ни дыхания.
— Давай налоксон две ампулы, быстро, Коль! — кричу мед.брату, который уже позвонил и набирал в шприц содержимое препарата.
— Как давно Вы его нашли? — спрашивает Женя у испуганных родителей.
— Мы пришли пятнадцать минут назад. — говорит надрывно женщина, не сдерживая слезы отчаяния. — Не знаю сколько Димочка в таком состоянии пролежал. Сразу вызвали вас, он наблюдался у Василисы Константиновны и Альберта Львовича....
Мгновение и мы переглядываемся с Евгением, стараясь предположить, что делать дальше. Когда Николай вводит налоксон, мы судорожно ждем реакции. Этот препарат антидот для таких ситуаций; ситуаций с передозом. Чаще всего человек сразу приходит в себя, но парень лежит не подвижно. Ни сердцебиения, ни дыхания.
Слышу краем уха звонок в дверь и входит реанимация из государственной скорой помощи. Мы перебрасываемся парой слов, они снимают ЭКГ и на ней асистолия. Дмитрий умер.
***
Вернувшись в клинику, я раздраженно ухожу в свой кабинет, так и не переодевшись. В такие моменты, я чувствую настоящее отчаяние. Я лечила его, я говорила с ним, я помогала ему. А он умер. Вот так вот просто. Сорвался, триггернул, покончил дело с борьбой. Я никогда не виню пациентов за моменты их слабости, когда руки опускаются, а на плечи ложится вся тяжесть мира и они подобно Атланту держат эти реалии. Я не осуждаю, моя задача помочь разобраться. И Дмитрию я не помогла справиться. Я ни черта не сделала. Привела его в одну точку, а он ушел в точку невозврата.
— Не вини себя. — заходит Альберт, врач-психотерапевт, мы вместе лечили парня. Он слушал, а я лечила. — Это грустно, но не кори себя, пожалуйста.
Садится на диван, куда обычно ложатся или садятся пациенты. Смотрит на меня и поджимает губы. Мужчина видит, как я чуть было не кричу, как в глазах бегают огни паники и страха. Я резко чувствую, как начинаю в себе разочаровываться и эта волна накатывает с головой.
Когда я не смогла помочь пациенту, я вспоминаю маму. Мамочку, которой никто не смог помочь, и никто не смог спасти. Просто выслушать. Я знаю, теперь уже, что у нее была депрессия. Такая тягучая, болезненная, она обволакивала ее со всех сторон, оставляя после себя лишь раздор и разлад ее с самой собой. Тогда было стыдно просить о помощи, тогда ее не могли предоставить так, как предоставляют пациентам сейчас. Сейчас ее можно было бы спасти, а тогда единственным спасением оказалась петля на шее.
А сейчас ко всем этим внутренним метаниям души прибавился Мирон, который находится в стадии компенсации. Он смог избежать состояние необратимости, в которое могла загнать его болезнь. Но в любой момент Федоров может подорваться. Он бомба замедленного действия и я это знаю, ввязавшись в пучину. Сейчас я чувствую, как немеют и потеют руки, ведь мне страшно, что он взорвется и заберет меня с собой. Это будет двойное самоубийство.
Когда Альберт уходит, я судорожно выдыхаю. Надо собраться, надо успокоиться. Выпиваю стакан воды, как в дверь стучится моя пациентка и на лице отражается улыбка. Соберись, Василиса, борьба никогда не закончится.
Вернувшись в квартиру, я обреченно падаю на диван и закрываю глаза. Сворачиваюсь калачиком и не замечаю, как засыпаю. Мне хочется лежать так вечно, уткнувшись головой в руки, закрыться от этого ужасного и жестокого мира, где умирают люди. Из меня будто высосали все силы, забрали и ни черта не оставили. Я опять на грани выгорания.
Такое состояние было на втором году обучения в ординатуре. Тогда женщина, которую мы лечили, буквально, вышла из окна и оставила записку, содержание которой я помню до сих пор наизусть. «Мне никто не сможет помочь. Ни врачи, ни близкие, ни я сама. Я та самая безысходность, без которой миру будет только лучше. Всем неравнодушным до свидания, встретимся там, где нам суждено быть». Ее невозможно винить, но я так была зла на нее. Эта женщина, зная, что у нее есть муж и двое детей, они любили ее, все равно сделала шаг в бездну. Это выжгло все внутри; ради чего я старалась, ради чего я боролась. Эмпатия к человеку, сожгла меня изнутри. Я была бы рада стать роботом или нейросетью, без чувств и эмоций. Но я не такой человек и не такой врач. Я чувствую их, я проникаюсь ими, я сочувствую им и хочу помочь. А затем, в ответ, меня швыряют как рыбу на берег. И борись со всем этим сама, помогай себе, Василиса, пытайся вернуться в море.
О с т о ч е р т е л о.
И вот опять, меня сожгли, а я должна вновь возродиться, подобно фениксу. Должна вновь прийти на эту работу, вновь слушать пациентов и вытаскивать их со дна. Но кто я такая, если даже себе помочь не могу? Я чувствую себя обманщицей и лицемеркой. Бестолковый коуч, который говорит людям «полюбите себя!», они начинают любить, а сама, наедине с собой просто ненавижу себя. Я покрылась этой паутиной и вообще не понимаю кто я, откуда и куда мне идти.
Не знаю сколько я пролежала в таком положении и пробудила меня боль. Мои мышцы затекли, и я устало вытягиваюсь. Бросаю взгляд на часы; три часа ночи. Встаю с дивана и иду на кухню налить себе стакан воды.
— Мирон? — тихо шепчу, когда слышу звук открывающейся входной двери. Делаю быстрый глоток воды и быстрым шагом иду в прихожую.
Первое что бросается в глаза – замыленный и стеклянный взгляд голубых глаз, в которых плескается нечто такое, что сразу одергивает меня. Я делаю шаг назад. Он, шатаясь опирается о косяк входной двери, игриво улыбается и даже хихикает. Федоров в эйфории, но в какой?
Резко решаюсь подойти и принюхиваюсь, чувствуя запах перегара. Уж лучше алкоголь, чем нечто более опасное и тяжелое. Сразу успокаиваюсь.
— Ты чего не спишь, Лисенок..? — пьяная и несвязанная речь огорошивает меня, я поджимаю губы и отвожу взгляд. Снимает обувь, небрежно вешает кухню и проходит мимо меня, задевая плечом.
— А ты чего напился? — закрываю входную дверь и иду следом за ним. Он допивает воду из моего стакана и падает на диван.
— Да засиделись с ребятами на записи. — он тянет слова, смотрит на меня тупым взглядом. Тупым пьяным взглядом.
— Ты же знаешь, что тебе нельзя пить. — складываю руки на груди и испепеляю его взглядом. Он чувствует и знает, что я злюсь, но его это, по-моему, только раззадоривает, добавляет азарта.
— А я, по-моему, не просил твоего одобрения. — усмехается и облизывает сухие губы. Шмыгает носом.
Мне противно. Я готова сейчас упасть на колени и закричать. Плевать, что глубокая ночь, плевать, что могут услышать соседи. Мне так больно это слышать, но я держу всю горечь внутри. Это не он. Это алкоголь.
— Ясно. — тихо говорю и разворачиваюсь, чтобы уйти в комнату спать, но он быстро оказывается рядом и хватает меня за плечо. Его пальцы впиваются в кожу, сильно и агрессивно.
— Что тебе ясно? — дергает меня на себя, я чуть было не теряю равновесие, но удерживаюсь на двух ногах. — Я взрослый мужик и имею право делать то, что хочу и посчитаю нужным. И свое осуждение...
— Я тебя услышала, Мирон. Эти свои тирады...
Он опускает мою руку и испуганно смотрит на свою ладонь, которая только что сжимала мое плечо. Поднимаю на него глаза, наполненные злобой и отвращением, но эмоции и чувства меняются, когда он поднимает глаза. В них лишь разочарование. В себе.
— Прости, пожалуйста. Я... Я не хотел...
Но меня уже рядом с ним нет. Я ушла в спальню, накрылась одеялом и выворачивала свои переживания наизнанку, сгорая изнутри.
Рано утром я тихо приняла душ, осторожно и практически бесшумно собралась на работу. Прошла на кухню, чтобы взять с собой хотя бы жалкое подобие завтрака, как вдруг слышу, что Мирон встал. Он поднялся с дивана и осторожно, даже боясь, подошел ко мне. Я разворачиваюсь и смотрю на него. Мужчина виновато опускает глаза в пол; будто школьник, которого спалили за чем-то непотребным.
— Прости меня, Василис. — он прочищает горло, пытается собрать воедино бушующий поток похмельных мыслей. — Я этого не хотел.. Не знаю, что нашло на меня...
— Я знаю, что не хотел. — подаю голос и делаю шаг в его сторону. — Но это в первый и последний раз. Хорошо?
Он обнимает меня, а я обнимаю его в ответ. Прощаясь с ним, я пыталась скрыть ненависть к себе, ведь после его пальцев у меня остались синяки, а я надела водолазку с длинными рукавами.
Решаюсь забыть этот эпизод; ведь у всех бывает белые и черные эпизоды? Не забываю и факт того, что этот человек с БАР и алкоголь сыграл с ним злую шутку, но он быстро осознал, что именно делает и что сможет сделать, если не остановится. Он не сорвался с поводка, не разбередил старые шрамы, которые только-только зажили. Угнетающая атмосфера вчерашнего дня и ночи ушла на задний план. Но в памяти останется ярким напоминанием, красным флагом, что что-то идет не так.