16 встреч

Запись в дневнике от 14.07.2013. За три недели до больницы.

На моей душе такая невыносимая и непомерная тяжесть, которая давно не покидает мое тело и мою душу. Хотел избавиться от нее, но она, кажется, так глубоко засела внтури, что пустила во мне свои корни. Они расползаются, обволакивают мое тело, прорастают во мне и пронзают насквозь. Мне уже не больно. Я уже не чувствую боли. Давно не чувствую боли – лишь бесконечную тяжесть.

Я всегда думал, что это связано с каким-то событием, долго рылся внутри себя, надеялся открыть сундук сраной Пандоры. Я, правда, хотел отыскать то, что явилось причиной этого необъяснимого и душащего чувства. Но, не смотря на все мои старания, я опять ни к чему не пришел. Сплошная клоака моей жизни. Понятия не имею, где начало и где конец. Где ручей берет свое начало. Знаю лишь одно – она не покинет меня. Что бы я не делал, куда бы ни шел, что бы не почувствовал – она, эта тяжесть, всегда со мной.

Иногда думаю, вот, я избавился от нее – а она накрывает меня с головой и я ловлю очередной трип. Нечеловеческий, такой всеобъемлющий, что думаю, вот так я и привык, так уже нормально.

У меня сил, чтобы избавиться от нее. Я так блять устал. Я хочу одного – вдохнуть полной грудью. Вздохнуть и почувствовать, что я свободен и мне легче. И тиски эти исчезли... Я так не могу..

В воскресенье пришла моя мама. Честно, прошла целая неделя, и я ужасно соскучился по ней. Больше всего в этой больнице, в этой комнате, мне не хватало только ее. Она как настоящий лунный свет в темноте, освещала всегда дорогу, направляла и поддерживала.

Я много думал. Сидя в ванной и держа в пальцах лезвия от бритвы, я долго смотрел на них, представлял, как одно точное движение и все закончится. Все исчезнет. Я исчезну. Перестану травить свою жизнь и тянуть за собой близких людей. Но по какой-то причине, что-то останавливало меня. Облик матери.

Она будто сидела у ванной, рисуя круги в прохладной воде, смотрела на меня и что-то шептала, чего я практически не слышал. Святая Мария меня останавливала. Я не мог так поступить с ней.

Мама всегда искала во мне зачатки хорошего, старалась возрастить их, подобно садовнице, которая выращивает красивые цветы в саду. Отец же всегда был жестоким и холодным, не хотел возлагать на себя столь высокие и важные обязанности, отмалчивался, когда должен был что-то сказать.

Где-то я читал, что мать всегда будет любить своего ребенка, ведь это вложено в нее на генетическом уровне; слепо любить, безотчетно, бескорыстно. У отцов все по-другому устроено. Их любовь предметна. Только успехи и достижения, правильные выборы и ответы. «Не будь тряпкой, Мирон!» «Ты же не баба!» «Блять, уйди, сопляк!»

Отцу важен имидж. Я этот имидж напрочь порчу. Отцу важен внешний вид. Я бью татуировки на все тело. Отец хотел, чтобы я закончил Оксфорд. Я бросаю его.

«Ты моя большая и главная ошибка в жизни. Сплошное и уродское разочарование».

Да, я ошибка. Я урод. Я ненавижу себя, поверь, сильнее, чем ты меня.

«Боже, засунь свои стихи и песни в жопу, Мирон. Это отвратительно».

Да ты нихуя не понимаешь, бать, потому что ты слишком туп для этого!

«Ты псих! Ты больной! Просто конченный!»

Да, блять, я псих, папаш! Да, я конченный! Я готов прыгнуть с парашюта (без парашюта), лишь бы доказать тебе, что я охуеть какой конченный.

Но я не виню тебя, пап, в том, что вырос и стал именно таким. Это все большая совокупность факторов; ты не учил меня общаться с девушками, поэтому я отношусь к ним как шлюхам, ведь так проще, чем выстраивать взаимоотношения любящие и здоровые. Мама и Яна исключение. И то последняя уже сбежала, поджав хвост, и ведь правильно поступила. Я ей не судья, поступил бы так же, если бы смог сбежать от себя. Никакой искренности. Как итог я понятия не имею, как говорить с людьми о своих чувствах, только психотерапевты пытаются что-то вытянуть из меня и это у них с трудом получается.

Я выношу все это на лист бумаги и просто отдаю им, они, мозгоправы, должны, блять, разобраться во всем этом. Иногда присыпаю парочкой фраз, для прояснения ситуации.

Но мама. Мама опять же луч, мой проводник, сидит со мной на кровати, прижимает к себе, и я чувствую себя дома. Мне спокойно благодаря ей, благодаря препаратам. И я хочу, чтобы так длилось вечно.

— Как ты, сынок? — слышу ее тихий и такой бархатный голос, не могу скрыть улыбку.

— Мне лучше, мам. — смотрю в ее карие глаза, как жаль что цвет ее радужки не передался мне. Голубое и холодное море – спасибо, папаша. — Мне, правда, лучше.

Она тоже улыбается. Я вижу, как ей приятно слышать от меня эти слова. Морщинки вокруг глаз собираются в гармошку, но ей это прибавляет только шарма.

— Это такие хорошие новости, Мирон. — она гладит меня по спине. — Хорошо, что папа настоял на том, чтобы ты сюда приехал.

И внутри что-то падает. Обрывается. Я будто корабль, который налетел на треклятый подводный риф. Я чувствую, как подступает тошнота, но быстро борю в себе эти едкие чувства, как могу. Нет, я, блять, не могу.

Отстраняюсь от нее, вытягиваюсь подобно струне гитары, резко поднимаюсь с кровати и отхожу в сторону, ближе к окну. Затылком вижу, как она испуганно смотрит на меня. Я чувствую, как она думает, как ее мозг производит тысячу причинно-следственных связей, почему я так резко изменился.

Он ничерта не настоял, это я смирился.

— Сынок, прости меня... Я... Я не подумала. — она встает, подходит ко мне, я лишь стою и молчу. — Он тоже переживает о тебе, как и я. И мы хотим, что у тебя...

— Нихуя он не переживает! — не выдерживаю и отталкиваю ее, даже не заметив, как она теряет равновесие и грузно падает на пол. — Ему плевать! Ему лишь бы сплавить меня подальше! Будь его воля, запер бы в подвале, лишь бы не позорил, лишь бы на глаза не попадался! И ты ему вечно поддакиваешь... — меня трясет.

Меня трясет как лист папоротника при сильном ветре, подступает ярость, подступает злость и извергается из меня, подобно вулкану. Я сжимаю руки в кулаки, непроизвольно ударяя по стене, оставляя вмятину в гипсокартоне.

— Да признайтесь вы уже, что я вам не нужен! Нихуя вы не переживаете!

Это сдвиг. Это большая мертвая петля. Я не понимаю, почему делаю это. Почему мой рот изрыгает такие мерзости женщине, которую я люблю, которую уважаю и ценю. Почему я это делаю?!

В комнату вбегает доктор с охраной. Мою маму, выводят из комнаты, а мне вводят какой-то препарат, вероятно, снова галоперидол.

И я пропадаю. И ярость растекается по влажному полу, багровыми волнами.

***

— Нормотимики еще не подействовали. Для этого нужно время... — говорит Виктор Олегович, я внимательно слушаю, поглядывая на Мирона. — Плюс мы повысили дозу. Немного.

— Но почему он вдруг опять сорвался? — озадаченно смотрю на доктора, он лишь пожимает плечами. Его это тоже расстроило. — Может мама сказала ему что-то, что и вывело его из себя?

— У него тяжелые взаимоотношения с отцом. Я стараюсь выуживать из него информацию, но она тяжело идет ко мне в руки. Как и у психотерапевта, с которым мы на пару пытаемся психологически настроить Мирона на продуктивную работу.

— Может, копаете не там... — шепчу уже, скорее, для себя. Витек вновь пожимает плечами и уходит, оставляя меня наедине с Мироном.

Он спит. Такой умиротворенный, тихий, спокойный. Его руки зафиксированы у кровати, грудь размеренно делает вдох и выдох. Вчера вечером приходила его мать и с момента, когда ввели сибазон (диазепам), прошло больше двенадцати часов.

Что же делать с тобой, Мирон?

Эта специальность такая сложная. В ней столько изъянов. Она такая непостоянная. Вот сейчас человек нормальный, в другой момент он срывается с цепи, подобно Церберу. И ты не знаешь, как помочь, начинаешь копаться в себе; что ты сделал? Почему это произошло? Из-за того что ты что-то не так сказал, не так посмотрел, не так вздохнул?

Мирон дергается. Глаза его открываются, фокусируются перед собой, а потом он поднимает глаза на меня.

— Привет. — сухой голос, я сразу же подбегаю к столу и беру стакан с водой, подаю ему. Он аккуратно делает глоток и отстраняется. — Где моя мать?

— Привет. — поджимаю губы и стараюсь правильно подобрать слова. — Она ушла. Но обязательно вернется.

— Не вернется.. — он отворачивается от меня, я замечаю, как слезятся его глаза, но слезы смахнуть он не сможет.

— Не правда, вернется.

— Она увидела какое я чудовище, почувствовала на себе. — тихо говорит он, его голос глухой. Все из-за того, что он кричал. — Я не удивляюсь, когда люди отворачиваются от меня. Потому что это нормальная реакция.

— Ты не чудовище. — мне так захотелось его обнять, но понимаю, что это выходит за рамки пациента и медицинского работника. — Ты же понимаешь, что за один день мало что меняется. Нужно время. Всем нужно время, в том числе и тебе.

Он молчит. Вижу, как закрываются его глаза, и он вновь пропадает в царство Морфея.

***

— Почему нет? Это же хорошая возможность, дать ему мотивацию! — говорю я Виктору Олеговичу, игнорируя его взгляд исподлобья.

— Это смешивание личной и профессиональной жизни, Василиса. — он бурчит, откидываясь на спинку кресла. — Я, итак, разрешил тебе тогда поговорить с Иваном, но мать Федорова – слишком.

— Сами подумайте, если я поговорю с ней, то...

— Ты думаешь, я не говорил ей, что действие препарата еще слабо? Что она подняла ненужную тему для Мирона? Что она сама спровоцировала его?

— Вот что именно вы и сделали. Вы обвинили ее.

— Я лишь сказал..

— Она, итак, чувствует вину, а вы врач, уткнули в это носом. Конечно, она перестанет приходить, конечно, оставит все попытки, потому что из ваших слов услышала, что делает сыну только хуже. — я не замечаю, как ударяю ладонью по столу. Витек удивляется, проводит рукой по бороде, я удивлена, что он не вспылил в ответ на мои обвинения. Почему он меня еще не выгнал?

Я понимаю, что этот случай для него один из тысячи других. И в своей прямолинейности он не видит ничего плохого, но для меня это первый пациент, в проблему которого проникла, как бы банально это не звучало. Я действительно хочу Мирону помочь. И постараюсь сделать все возможное, чтобы это произошло.

— Иди. Звони. Пиши. Хоть голубей посылай, но пока Федоров не нормализуется, я ее не подпущу к нему. Никого не подпущу. Даже тебя.

Выйдя из кабинета Виктора Олеговича, я была в бешенстве. Такой злобы я давно не испытывала. Она сжимала меня тисками, и мне хотелось крушить все на своем пути. Это ужасно несправедливо! Я ведь только хочу помочь. Только хочу наладить жизнь одного человека, не допустить ужасную цепочку событий, которые могут привести к плохому исходу.

Я понимаю, как опрометчиво и неправильно привязываться к каждому пациенту – профессиональное выгорание не за горами. Но ведь всегда говорят, ты всегда будешь помнить свой первый опыт удачи, первый опыт неудачи и первый опыт смерти пациента. Поэтому я хочу поступить правильно. Поступить по совести, вспоминая об этом с гордостью и приятной ностальгией.

«О, Вась, а расскажи о своем самом ярком пациенте или опыте из универа?»

Взяв историю болезни, я нашла номер матери Мирона. Мария Андреевна. Позвонив ей, она очень удивилась тому, кто я такая и почему именно звоню. Сначала она не восприняла меня всерьез, но потом я начала давать ей все больше поводов для встречи и она согласилась.

Сидя в кофейне недалеко от Невского проспекта, я смотрела на свежеприготовленный кофе. Она задерживалась. В какой-то момент я подумала, что она не придет и стоит вообще нахуй отпустить всю ситуацию. Дописать этот глупый дневник практики, получить подписи заведующего с Витьком и свалить на все четыре стороны.

Но упорно не покидала мысль, что если бы моей маме помогли и не наплевали на ее проблемы, то может быть она бы и не повесилась.

Да, стоит признать это все очень личное. Личная выгода – совесть, возможно, станет чиста. Это глупо, Василис. Очень глупо.

— Василиса? — слышу за спиной тихий и вкрадчивый женский голос. Оборачиваюсь и киваю. Мать Мирона садится напротив. — Мария Андреевна.

— Приятно познакомиться. — наконец делаю глоток кофе и прочищаю горло. — Спасибо большое, что пришли.

— Честно, была очень удивлена, что вы позвонили. Еще и студентка. — она тоже делает заказ американо с молоком. — К чему такое бескорыстное желание помочь моему сыну?

Приятно, что она все еще считает его своим сыном.

— Это личное, но поверьте, я делаю это из самых добрых побуждений. — осторожно улыбаюсь, стараюсь понять, расположена ли эта женщина откровенничать.

— Я понимаю, что ляпнула лишнее. Виктор Олегович очень красноречиво дал об этом понять. — она снимает очки и потирает глаза. — Но я лишь хотела дать ему понять, что он не один.

— Какие взаимоотношения между Мироном Яновичем и отцом? — сразу же начинаю нападение.

— Ну... — тянет она, подбирая слова. — Очень непростые. — ей принесли кофе, она делает глоток и только потом добавляет ложку сахара с молоком. — Ян вечно пропадал на работе, он хотел, чтобы его семья жила в достатке. Когда я только забеременела, он был безумно рад. Но когда Мирон родился, Ян вечно пропадал на работе, очень мало уделял внимание сыну. Я тоже строила карьеру... Не отрицаю, что мы, возможно, не продумали все это. Когда Мирон подрос, встал вопрос о его будущем. Яну было плевать, что Мирон хотел заниматься музыкой, за это он его пару раз бил. — она останавливается и встречается с моим взглядом. — Ладно, не пару раз.

Выслушав первую часть биографии Мирона, я промолчала. Мария видимо сбиралась с мыслями и продолжила.

— Затем мы переехали в Германию. Прожили там недолго. Затем в Лондон. Мирон должен был поступать в университет, отец настоял на Оксфорде. Потому что это престиж. Он тогда представлял, как на вечерах с друзьями из своего круга, будет говорить, что его сын учится в Оксфорде и как его все хвалят. — она делает глоток кофе, я вторю ей. — Ян сам подал документы за сына и когда того приняли, разговора другого и быть не могло. Во время учебы, Мирон связался с какой-то другой шайкой ребят, начал употреблять алкоголь и наркотики. Ведь жил в общежитии и строго надзора с нашей стороны не имел. Ян был в бешенстве, при каждой встречи они кричали друг на друга, было рукоприкладство, даже один раз приходилось вызывать скорую помощь. — вижу, как в уголках ее глаз скапливается влага, я хотела подать ей салфетку, но она сама взяла ее и промокнула глаза. — Но каждый его стих я прочитала, потому что он мне их оставлял... Признаюсь, они мне нравились. Я видела, как ему нравилось сочинять. Как он хотел от жизни другого и жалею, что не пошла наперекор мужу. Я всегда становилась между ними, сначала одного успокою, потом другого. Убедила Мирона окончить Оксфорд, ведь тогда отец отстанет от него. — она поджимает губы.

В голове вырисовались образы Мирона и его отца. Как громко они спорили, как ругались. Как сын крушил все вокруг, а отец хватал его за грудки и кричал в лицо, брызжа слюной. Эта картина очень удручала, становилось неимоверно грустно за Мирона. Человек, у которого не было выбора, даже шанса. Он выжимал из себя все соки, сопротивляясь, так яростно. Будто стоял у стены и бился кулаками, а стена даже разрушаться не хотела.

— Он окончил и улетел в Россию. Только я поддерживала связь с ним, Ян же считал, что сын падший человек. Но потом нам пришлось тоже вернуться в Россию, компания в которой Ян работал, закрыла иностранный филиал. Я так надеялась, что возможно прошло время, они остыли и готовы сложить оружие. Но Мирон же стал участвовать в каких-то баттлах, писать песни, употреблять наркотики и алкоголь в еще больших количествах. Он всегда был нестабильным в детстве, его вечно задирали за нос и за то, что в нем течет еврейская кровь, но в Питере это очень усугубилось. Стало ярче. Он мог быть таким маниакальным... — она нахмурилась, будто пыталась что-то вспомнить. — Звонил мне, еще учась в Оксфорде, говорил в трубку, что станет президентом какого-то, произведет реформы, напишет несколько статей. А затем затухал, как спичка. От декана узнавала, что он просто не ходил на пары и лежал в кровати целыми неделями. — она отводит взгляд на окно и профилем она очень напомнила мне Федорова. — В Питере же эти эпизоды участились. Мы водили его к психотерапевтам, они назначали ему литий, он становился нормальным. Потом, видимо, бросал, и все возвращалось на круги своя. Последней моей каплей и Яна стало то, как он чуть не убил Ивана. Благо, до суда и полиции не дошло, благо, смогли договориться. Пришлось принудительно отправить его в «Доктор Сан». Он не оставил нам выбора.

Теперь пазл в голове начал складываться. Это все... Это очень грустно. Несправедливо. Тошно. Я молчу, смотрю в глаза женщины напротив, которая боится встретиться с моими в ответ. После рассказа она поникла, будто бы постарела не на один десяток лет. Ей тоже тяжело, ведь она подобно маятнику, вечно качается из одной стороны в другую. И ей бы помочь и сказать, что винить себя не стоит, но я не могу и не имею права так глубоко вмешиваться в их жизнь. Я, итак, говорю с ней, хотя это большое нарушение всех возможных протоколов.

Мирон никогда с отцом не начнут общаться нормально, у них вечно будут натянутые отношения, даже если они постараются. Но хочется, правда, поверить, что даже у них есть шанс. У всех он есть, если искать компромиссы.

Вдруг, я беру эту женщину за руку и говорю.

— Спасибо, что рассказали мне. — она подняла глаза. — Я хочу верить, что есть хотя бы маленькая возможность того, что они найдут баланс, который будет устраивать обоих. Нужно время. И нужно желание обоих.

Она улыбается. Натянуто, но искренне.

— Я тоже хочу в это верить.