Границы крови

Maravelle Mancini

Я ненавидела контроль. Всей душой. С самого детства.

Я не выносила, когда кто-то диктовал мне, как жить, как говорить, как чувствовать. Я не терпела, когда кто-то пытался подмять меня под себя. А сейчас — я сидела в его машине, не сказав ни слова, пока он вёз меня домой. И внутри меня всё кричало.

Я ненавидела себя за это.
За то, что не могла ничего сделать.
За то, что позволила.
За то, что дрожала.

Мне хотелось вырваться, закричать, убежать, исчезнуть, стереть себя и весь этот вечер с лица земли. Раствориться в воздухе.
Я не хотела чувствовать этот его холодный, уверенный контроль. Ни его. Ни чьего-либо ещё.
Я просто хотела свободы.
Той самой, которой меня лишили ещё в детстве.

— Ты псих. — выдохнула я, и мой голос звучал хрипло, чуждо. Как будто он принадлежал не мне. — Ты не имеешь никакого права просто взять и тащить меня к своей машине. Я не давала тебе разрешения.

Он бросил на меня короткий взгляд — спокойный, как и всегда, словно мои слова не производили на него ровным счётом никакого эффекта.

— Ты права, mia gattina, — тихо сказал он. — Ты хорошо себя чувствуешь? Тебе не холодно? Может, включить отопление?

Я недоверчиво уставилась на него. В его голосе не было насмешки — только странное, сбивающее с толку участие. Я поморщилась, недовольно фыркнула и отвернулась к окну:

— Не нужно. Мне не холодно.

Он кивнул и больше ничего не сказал. Несколько минут в салоне стояла тишина, нарушаемая только ровным звуком мотора и тихим шуршанием шин по асфальту. Я чувствовала, как он иногда бросал на меня короткие взгляды, но больше ничего не говорил.

Когда машина остановилась у моего дома, он не стал ждать. Вышел первым, обошёл капот и открыл передо мной дверь. Я секунду колебалась, а потом, сдержанно и неохотно, вложила ладонь в его руку — холодную, сильную. Но как только оказалась снаружи, тут же выдернула её.

— Спасибо, что подвез. — Я подняла голову, посмотрела на него в упор. — И, пожалуйста, не присылай мне больше цветы.

Он слегка приподнял бровь, будто был искренне удивлён:

— Почему? Разве ты не любишь цветы?

— Мне некуда их ставить, — сдержанно ответила я.

Уголок его губ дёрнулся. Слишком знакомая полуулыбка, почти насмешка:

— Мне купить тебе отдельный дом?

— Естественно. — Сухо бросила я, резко разворачиваясь. — До свидания, мистер Сантарелли.

Я не обернулась. Не дала себе даже мельком взглянуть на него. Просто зашла в дом и захлопнула за собой дверь.

Скинула туфли прямо в прихожей, сумку швырнула в угол. Хотелось выбросить весь этот день из памяти, вытереть, как неудачный черновик. Но едва я вошла в гостиную — и остановилась.

Весь дом был в цветах.

Коридоры, лестница, подоконники, журнальный столик, даже диван — всё усыпано свежими букетами. Розы, пионы, орхидеи, лилии... Я не могла поверить глазам.

Я любила цветы. Всегда. Но не так. Не в таком количестве. Не когда они словно душат своей роскошью. Не когда за каждым лепестком чувствуется контроль.

И всё, чего мне хотелось в этот момент — это снова исчезнуть.

Не от него.
От себя.
От этой слабости, которая всё чаще давала о себе знать в его присутствии.

Удар прошёлся по моей спине.

Резкий, хлёсткий, как хлыст. Я сжала зубы, сжала до боли, лишь бы не вырвался ни звук.
Нельзя было плакать. Нельзя было показывать слабость. Эмоции — роскошь, которую я не могла себе позволить.
Я должна была терпеть. Каждый раз. Каждый чёртов удар.

Она злилась. Она кричала. А я стояла молча, не шевелясь.
Я не умела защищаться. Только замирать и ждать, когда всё закончится.

Моя мать. Женщина, что дала мне жизнь... и сделала всё, чтобы я в ней сомневалась.

Она стала другой после смерти отца. Совсем другой.
Она как будто сошла с ума, и вся её ярость — всё отчаяние, весь яд, вся боль — обрушились на меня.

Она винила меня в его смерти.
Всегда меня.

— Это ты! — кричала она. — Если бы не ты, он бы был жив!

Она повторяла это снова и снова, как молитву. Как проклятие.
Я слышала это в детстве. Я слышала это подростком. Я слышала это даже сейчас.

И каждое её слово ранило так же сильно, как удары.

Она ломала меня.
Психологически. Эмоционально. Иногда — физически.
Она не била меня до синяков, нет. Всё было изящнее, жестче — по спине, по запястьям, по душе. Так, чтобы никто не заметил.
Только я.

Она манипулировала мной.
Превратила моё детство в клетку, где я была виновата во всём. Даже в том, чего не делала. Особенно в этом.

Навязывала вину.
Навязывала стыд.
Навязывала мысль, что я — жалкая. Недостаточная. Недостойная.

— Ты ничего не добилась бы без моей фамилии! — кричала она. — Ты — никто без меня!

Я слышала это столько раз, что начала в это верить.

И всё, что я могла — терпеть.
Проглатывать каждую каплю яда.
Прятать слёзы за идеально подведёнными глазами.
Прятать боль за каменной спиной и выпрямленными плечами.

Потому что другого выбора у меня не было.
Это продолжалось до моих восемнадцати.
До совершеннолетия. До того момента, когда я смогла поставить границу.

Физически она больше меня не трогала.
Никаких ударов. Ни шлепков, ни щипков, ни рывков за руку.
Как будто по щелчку всё прекратилось.

Но морально — она не остановилась.

Её слова стали тоньше, изощрённее.
Теперь это были не крики, а холодные фразы, брошенные вскользь.
Подколы за завтраком. Пренебрежительные взгляды. Фразы вроде «ты не заслужила» или «я бы сделала это лучше».

Она знала, куда бить.

Только вот я больше не чувствовала боли.

Мне казалось, что внутри меня что-то умерло.
Я больше не злилась. Не плакала. Не пыталась оправдаться.
Я просто... замкнулась.
Смотрела на неё, как на постороннюю женщину. Как на чей-то чужой голос в фоне.

Она больше не могла меня сломать.
Не потому что изменилась — а потому что я больше не была её.
Я выстроила внутри себя стены. Глухие. Высокие.
И она в них больше не проходила.

Слова, которые раньше пронзали до костей, теперь отскакивали, как горох от стекла.
Я больше не верила в её правоту. Не верила в её власть.

Теперь, оглядываясь назад, я понимала, насколько всё было гнило с самого начала.
Как долго я пыталась заслужить её тепло. Хоть крошку любви. Хоть взгляд, не окрашенный презрением.

Я выдумывала себе мать, которой у меня никогда не было.

Иногда мне даже казалось, что она просто не умела любить. Как будто её сердце когда-то замёрзло, и больше не могло оттаять.
Она говорила, что делает из меня «женщину». Сильную. Успешную.
А на самом деле лепила куклу. Без права на слабость. Без права на голос.
Без права на себя.

Каждое её слово въедалось в кожу, как яд.
«Ты недостаточно хороша.»
«Ты выглядишь усталой — модели не устают.»
«Если бы не моя фамилия, ты бы вообще никому не была нужна.»

Я впитывала всё это, как губка. В тринадцать. В пятнадцать. Даже в семнадцать.
А потом... пришёл восемнадцатый.

И я просто перестала реагировать.

Может, это и не была победа.
Но это была тишина.

Я научилась говорить с ней её же языком — молчанием.
Холодом.
Отстранённостью.

Каждый раз, когда она пыталась меня задеть, я смотрела сквозь неё.
Как сквозь витрину — красиво, блестит, но внутри пусто.

Теперь, когда я смотрела на неё, я не чувствовала боли.
Я чувствовала...
Жалость.

Жалость к женщине, которая не знала, как любить собственную дочь.
Жалость — и облегчение. Потому что я выбралась.

Пусть с шрамами. Пусть не до конца целая.
Но теперь я принадлежала себе. Только себе.

И никто больше не имел права ломать меня. Ни она. Ни прошлое.
Ни даже Данте — каким бы опасным и притягательным он ни был.

Дом будто вымер. Ни голосов, ни звуков улицы — только глухой стук моего сердца и шелест ткани, когда я медленно спускалась вниз, всё ещё в шёлковом халате. Волосы были спутаны, макияж давно стёрся со вчерашнего вечера, кожа оставалась бледной после бессонной ночи. Я чувствовала усталость, которая пропитала каждую клетку тела.

И вдруг — резкий стук в дверь.

Я вздрогнула, остановившись в середине лестницы. Несколько секунд стояла в полной неподвижности, прислушиваясь.

Второй стук.
Ровный. Чёткий. Спокойный.

Я подошла к двери и приоткрыла её.

На пороге стояло несколько коробок. Шесть, если быть точной. Все одинаковые — чёрные, матовые, перевязанные золотыми лентами. Без записок. Без имени отправителя. Только совершенство в упаковке.

Я устало выдохнула, но любопытство уже взяло верх над осторожностью.
Я втянула коробки внутрь, закрыла дверь, села прямо на пол в прихожей — и начала их открывать одну за другой.

Первая коробка.
Роскошное платье. Вечернее, из тёмного винного шёлка, явно сшитое на заказ. Безупречно моё — мой цвет, мой крой, мой вкус. Я провела пальцами по ткани, и по коже пробежали мурашки.

Вторая.
Ожерелье из белого золота с тонкими бриллиантовыми нитями. Настолько изящное, что казалось — оно не создано руками человека. Я знала цену таким вещам. И знала, что это не просто подарок — это заявление.

Остальные коробки были не менее щедры.
Кольца, серьги, браслеты — один предмет роскошнее другого. Я не могла оторвать взгляда. Красиво. И страшно.

Я дошла до последней. Маленькая, тяжёлая.
Я медленно сняла ленту, подняла крышку...
И замерла.

Внутри — не украшение.

Пальцы.
Человеческие. Отрубленные, аккуратно уложенные на бархат, как драгоценности.
Рядом лежал бейджик.

Имя. Логотип ресторана.
Я не сразу поняла. Но потом вспомнила лицо.

Официант.
Тот самый, что вчера слишком долго на меня смотрел. Тот, кому я, почти машинально, улыбнулась. Обычная вежливая улыбка...
Я резко откинулась назад, сердце заколотилось в груди.
Меня накрыла волна паники. Тошнота подступила к горлу. Руки дрожали, как в лихорадке. Я зажала рот ладонью и глубоко вдохнула, но воздух казался рваным, грязным.