Часть 1. Оружие массового поражения: Слово
Любая война начинается с определения врага. Прежде чем нажать на курок, нужно убедить себя и окружающих, что тот, на кого направлено твое оружие, — не человек. Что он — угроза, болезнь, паразит, нечто чужеродное, что необходимо изолировать или уничтожить ради блага «здорового общества». Сеть Дворкина в совершенстве овладела этим первым, главным искусством — искусством дегуманизации. Их основное оружие — не дубинки и не тюремные решетки. Их оружие — слово. Отравленное, искаженное, превращенное в клеймо.
Центральным элементом этого арсенала стал термин «тоталитарная секта».
Я провел дни, изучая происхождение и применение этого словосочетания. Введенное в оборот самим Дворкиным в начале 90-х, оно стало гениальным пропагандистским ходом. Оно звучало научно, весомо и страшно. Слово «тоталитарная» немедленно вызывало в сознании постсоветского человека ассоциации с фашизмом и сталинизмом. Ну а слово «секта» било по глубинным, архаичным страхам перед чужаками, еретиками, тайными обществами с их жуткими ритуалами. Сцепив их вместе, Дворкин создал лингвистического монстра, идеальный ярлык, который не требовал доказательств. Если группу назвали «тоталитарной сектой», дальнейшие вопросы были излишни. Она априори виновна.
Это словосочетание — псевдонаучная пустышка. Ни в одном серьезном академическом религиоведении мира вы не найдете такого определения. Ученые используют нейтральные и корректные термины, например, «новое религиозное движение» (НРД). Но Дворкину и не нужна была наука. Ему нужен был инструмент стигматизации, и он его получил. Этот термин стал универсальным маркером, которым можно было пометить кого угодно.
Я открыл сайт «Центра религиоведческих исследований во имя священномученика Иринея Лионского», а затем сайты с материалами о деятельности «РАЦИРС» (Российской ассоциации центров изучения религий и сект), зонтичной структуры, которую возглавляет Дворкин. Это не просто сайты, это цифровые доски позора, современные аналоги списков «врагов народа». Часами я прокручивал эти страницы, и холодное оцепенение сковывало меня все сильнее.
Списки «опасных» организаций были бесконечны. Там были все, кого можно было ожидать: сайентологи, мормоны, Свидетели Иеговы, православные священники. Но чем дальше я листал, тем все шире становился круг «врагов». Среди них Международное общество сознания Кришны. Те самые улыбчивые люди в оранжевых одеждах, раздающие на улицах вегетарианскую еду. На сайте Дворкина они превращались в опасных вербовщиков, разрушающих семьи и доводящих адептов до психических расстройств. А «Школа Щетинина», уникальный образовательный проект на юге России, где дети-подростки осваивали школьную программу за пару лет и сами преподавали младшим, в мире Дворкина — педагогический культ, калечащий детскую психику. Движение «Анастасия» по мотивам книг Владимира Мегре, когда люди, уезжали из городов, чтобы строить «родовые поместья» и жить на земле. Для сектоведа — это неоязыческая оккультная секта, уводящая людей от цивилизации. Психологические тренинги «Лайф-Спринг» и центр «Синтон». Популярные курсы личностного роста, которые в 90-е и 2000-е прошли тысячи людей. В оптике Дворкина — «психокульты», использующие техники контроля сознания для выкачивания денег. Философская школа «Новый Акрополь». Международная организация, где изучают Платона, стоиков и восточную мудрость. В списках сектоборцев — опасная синкретическая секта.
И, конечно же, йога. Не какая-то конкретная школа, а йога как явление. Как без тени сомнения утверждал Дворкин, «Йога — это искусство смерти».
Я сидел перед монитором и понимал, что вижу перед собой современную инквизиторскую энциклопедию. Любая форма духовного или интеллектуального поиска, любая попытка человека выйти за рамки серой обыденности, любая система саморазвития, не вписывающаяся в узкие догмы сектоборцев — все это было потенциальной «сектой». Послание, которое транслировали эти сайты, было простым и пугающим: «Не высовывайся. Не ищи. Не думай иначе. Иначе мы придем за тобой».
Но мало было составить списки. Нужно было создать атмосферу ненависти вокруг тех, кто в них попал. И здесь в ход шла риторика, от которой у меня до сих пор стынет кровь. Риторика, которую я уже встречал в немецких архивах 30-х годов.
«Секты — это раковая опухоль на теле нашего общества».
Эту мысль Дворкин повторял в десятках интервью. Она стала его визитной карточкой. И я не мог не слышать в ней эхо слов Вальтера Кюннета, который называл еврейство чужеродной клеткой в теле немецкого народа.
Раковая опухоль. Чужеродная клетка.
Это не просто метафоры. Это технология. Технология, которая лишает оппонента человеческого статуса. С раковой опухолью не ведут диалог. Ее не пытаются понять. Ее вырезают. Радикально. Без жалости. Потому что иначе она убьет здоровый организм.
В этот момент заканчивается любая дискуссия и человек, выводится за рамки закона и морали. Его можно травить, преследовать, сажать в клетку. Его уничтожение — это не убийство, а хирургическая мера.
Эта риторика, тиражируемая через СМИ, через лекции по городам России, через «экспертные» комментарии на телевидении, годами отравляла общественное сознание. Она создавала тот самый фон, ту атмосферу страха и ненависти, на которой, как на дрожжах, росли последующие этапы репрессий. Обыватель, напуганный рассказами про «зомбированных адептов» и «детей, приносимых в жертву», уже был готов ко всему. Он не удивлялся, когда ОМОН врывался в молитвенный дом. Он не сочувствовал матери, у которой отбирали детей за посещение «неправильной» церкви. Он кивал головой и думал: «Так им и надо. С раковой опухолью иначе нельзя».
Слово становилось приговором еще до суда. А машина подавления, получивэтот негласный общественный мандат, переходила к следующему этапу: мобилизациитех, кто готов был исполнять этот приговор на улицах.