На Юг

Радостно, нет, нет, нет, скорее имею честь сообщить вам, мои дорогие читатели, что мы подобрались к грандиозному по своей величине событию. Убийство в музее, или, как сказал тот мальчик Оделии, «убийство на музее»! Оно свершилось и имеет место быть. Дорогой нам Герр Потрошитель Яммера, темной тенью пробрался через сотни бунтующих людей и в своей великолепной манере выпотрошил свою очередную жертву, попутно над ней надругавшись.

Что имеет место быть дальше? Может, Оделия приедет и все решит? Поймает убийцу по горячим следам? Или Герр следователь Марман поможет ей в этом деле? А может быть, герр сенатор Освальд со своей возлюбленной Милой и общим интересом наконец-то разгадают давнюю загадку, ведь это их город, а они, как умные люди, считают, что несут за него ответственность? Или, может быть, их мотивирует азарт тайн и приключений, от которых даже в совместной жизни они не смогли отказаться? А может, герр бывший следователь Конрад сможет решить свои проблемы и искупить вину за убийство Отто Гендевальда и Винфрида Штайнера тем, что поймает потрошителя?

Грани, обыкновенные грани треугольника: все эти персонажи хотят своего, добиться услады своих потешных желаний, достичь того самого птичьего юга, решить детские и нынешние проблемы через судьбы. Или, может быть, им кажется, что они вершат судьбами?

Это утро начиналось как обычное утро в Ганновере. Освальд проснулся, как всегда, раньше Милы, укрыл её своим шерстяным одеялом и поцеловал в лоб. Он пошёл на кухню, раннее утро, только светало. На фоне из окна второго этажа дома Освальда была видна сеть пожаров из-за протестов. Он спустился на улицу, нехотя взял очередное газетное издание Иммермана со слоганами «Сеть пожаров, суфражистки».

— Твою мать! — искренне скривившись, сказал он.

Освальд скинул газету в мусорный бак во дворе и, закурив сигарету, сбрасывал туда пепел. Через пару минут сигаретный пепел и дуновение субботнего утра подожгли бумагу.

— Вот тебе ещё один пожар.

Он как сенатор прекрасно понимал, что пожары ни к чему хорошему не приведут и ему бы следовало напрямую заняться этим вопросом. Хотя, честно говоря, что он мог сделать? Пожарное ведомство в подчинении комитетов Блюхера, там, где он полностью не имеет никаких рычагов давления. Комиссар и мэр объявили тайфун в городе, никого не пускали и не выпускали, собрания и митинги запрещены в целях безопасности. Сотни магазинов и пара площадей уже были похожи на пылающие казни экзорцистов. Чем это всё закончится, было непонятно. Вчера вечером, в пятницу, город покрыл слой пепла... ахахах... да, дорогие мои, слой пепла с ветром и дождем падал нам на головы.

Освальд всё больше думал воспользоваться своим положением во власти, взять Оделию, пару сумок вещей и отправиться в заслуженный отпуск на месяц в Ниццу, пока ситуация в городе не уляжется. Ему полностью плевать на последствия этого, можно сказать, политического решения. Но есть одно "но", это сейчас спит под двумя одеялами. Мила... она сказала, что хочет остаться и быть в городе в трудный для него момент, что она пробыла тут всё детство и просто не может его бросить, как родственника, болеющего раком. Если он умрёт, нужно быть рядом и через боль смотреть на его пепел и седину, нужно быть сильным и плевать, что ты там сам хочешь, ведь просто нужно.

— Доброе утро, Освальд, — сказала она, спустившись на первый этаж, на кухню.

Сенатор делал бутерброды с рыбой и сливочным сыром, чуть запекая хлеб до корки на чугунной сковороде.

— Доброе. Будешь? — протянул он один.

— Да, давай... ммм, чувствую запах, думаю будет очень вкусно.

На улице был слышен хруст. Это вдали падали старые трёхэтажные деревянные здания. Из-за огня они хрустели, извивались от боли. Раньше эти тысячелетние дубы согревали леса, последние столетия они были крышей и теплом для многих семейств Ганновера, а теперь это просто... Мне хочется плакать, это пепел.

— Что мы будем делать? Надо уходить отсюда. Я уже не могу выдерживать это и банально за тебя переживаю.

— Нет, Освальд, мы это обсуждали, мы останемся тут.

— Но как мне тебя защитить? По улице бродят мародёры, и каждый день всё больше районов горит от огня. Тут становится просто опасно. Позволь мне тебя защитить, нам нужно просто уехать. Мне плевать, мне плевать действительно на всё, на всех этих жителей, единственное, что важно, — это ты.

— Я останусь, чтобы быть с городом.

Стук в дверь прервал диалоги. Освальд взял кочергу из камина и сказал:

— Иди наверх, я открою.

— Я останусь со своим мужем до конца.

Освальд поморгал глазами, его как будто стукнули по затылку и отобрали дар речи. Он открыл дверь, и там стоял мальчик, только что закончивший школу, но в полицейской форме.

— Герр сенатор, — сказал мальчик.

— Вас что, из школы сразу в полицию набирают? Проходи.

— Герр сенатор, это ордер на обыск музея, вам нужно подписать.

— Зачем же?

— Там произошло новое убийство Потрошителя.

Он упал на кресло, кочерга выпала из его рук и с грохотом стукнулась об пол. Мила подбежала и рухнула к нему в колени.

— Тебе опять плохо? Милый? Принести воды? — замельтешила она.

Освальд осмотрел паренька.

— Почему ко мне? Где комиссар? Он должен подписывать этот документ.

— Герр сенатор, комиссар вызвал ещё три батальона национальной гвардии и выбыл из города.

— Значит, эта крыса сбежала. А где же судья Болтон?

— Герр сенатор, судью повесили недалеко от площади Мира.

— Про следователей даже не буду спрашивать, раз ко мне пришёл такой молодой парень.

Он взял бумагу, мельком прочитал её и взял перо, расписавшись. Отдал обратно письмо судьбы. Потрошитель почувствовал силу и просто смеётся над ними, убивая. Из-за него и его действий, из-за безразличия и некомпетентности полиции это началось, и сейчас он, умываясь кровью, особенно плюёт на мироустройство Ганновера.

— Нам стоит пойти, — сказала Мила.

— Что?

— Нам стоит самим всё осмотреть, Освальд. Полицейский участок развален, все заняты, Оделия неизвестно где, Конрад ещё год назад сбежал. Только мы сможем его найти, и надо действовать по горячим следам.

— Но мы же договорились, что больше не будем даже обсуждать эту тему.

Мила взяла свою сумку и пошла переодеваться.

— Ах, женщины, — сказал Освальд.

Освальд и мальчик-полицейский вышли на крыльцо, они курили, пока Мила собиралась. Освещение улиц пропало, и небо затянула очередная стая голодных, но полных туч. Городу было жарко, жарко от дыма, этот дым, освещая как Иисус, проходил сам огонь.

Через полчаса, скуривший полпачки сенатор и его Мила ехали на мчащейся, запряжённой восьмью чёрными лошадьми карете по городу. Никто не осмелился остановить её и быть похороненным под копытами этих кобылок. Музей был ближе к центру города, там, где был курган Пророка, там, где раньше был чудесный вид.

В музее собрали все достопримечательности Ганновера и Нижней Силезии, все драгоценности дома Гогенцоллернов, пару скелетов динозавров и одного мамонта, несколько мумий, привезённых из Египта, большую коллекцию живописи от античности и до наших дней. Комплекс музея простирался на большую часть города и был чудесный вид на северный Ляйн. Сверху, на верхних этажах и на крыше, можно было видеть промышленный район Яммер. А по югу была мэрия и, очень вдалеке, если приглядеться, сенат по соседству с посольством Франции.

Выйдя из кареты, Освальд открыл дверь для Милы. Они прошлись до верхних этажей площадки, труп был ещё на месте, его просто не было кому вывозить в морг. Почти все выехали или на других заданиях.

— Всё в крови, — посмотрела Мила.

— Да, опять мы в этом водовороте.

Из-за стены вышла Оделия, она примчалась на пять минут раньше парочки и уже составила краткое описание ситуации. Марман остался внизу и осматривал территорию, опрашивая людей во дворах, выходящих из входов и выходов музея, видели ли они кого и так далее.

— Добрый день, фрау Оделия, что-то нашли? — спросил Освальд.

— Нет, только кровь. Сейчас мой помощник осматривает место и опрашивает возможных свидетелей.

— А где охрана? Как убийце удалось принести сюда тело? — спросила Мила.

— Охраны нет уже третий день бунтов и пожаров. Возможно, он её и не тащил...

— Что вы имеете в виду?

— Это дорогая жертва, одета хорошо, хоть и покромсана на куски. Возможно, она доверяла своему губителю, раз пошла ночью в это место. Возможно, он был близок для неё или очень статусен.

Картины и прекрасные экземпляры готической и романской культуры со всей полнотой и изяществом дополнялись яркими красками и кровью, разбрызганной по стеллажам и витринам. Самое большое пятно вытекало из-под трупа, и даже под прикрытым черноватым мешком оно виднелось, как заставка или бархатная обложка книги. То, что внутри не подвластно человеку, стало подвластно убийце.

Оделия описывала, как падала кровь.

— Она не сопротивлялась.

— Уже известно, кто это? — спросил Освальд.

— Нет, в кошельке были карточки на имя Дарьи Вульф, продавщицы в столовой Сената, но эта информация требует подтверждения. Труп сильно изуродован.

— Опять... — сказал Освальд.

— Что опять?

— Опять погибают хорошие люди.

— Так вы знали её?

— Нет, я пару раз её видел, но не знал.

Тут Освальд услышал тихий шорох позади себя в темноте. Так как не всё здание имело финансирование на освещение, он пошёл туда, чтобы проверить.

— Я сейчас вернусь. — Хорошо.

В темноте была видна странная картина со старухой и двумя козами, авторства Либермана. Под ней сидел француз и курил папиросу, распространяя табачный запах на весь коридор.

— Неужели думал, что я смогу пропустить это всё? — сказал он, затягиваясь дымом.

— Я уже и подзабыл о твоём существовании, — ответил Освальд.

— Про меня нельзя забыть, ведь я сама вечность.

Освальд взял из рук француза папиросу и, сделав затяжку, глянул на него из-под лобья. — Что ты тут забыл? — Пришёл предупредить тебя, конечно.

— О чём?

— Будь сегодня аккуратен. Сегодня замечательный день, но несмотря на все пожары от этих бунтов, для тебя он будет очень тёмным. А мне нельзя допустить, чтобы ты умер... или героически погиб. Ты ведь сенатор, — сказал француз.

Освальд сделал ещё одну затяжку и набрал воздуха в лёгкие, чтобы выдать ему величественный ответ о том, как он ему не нужен и как ему хорошо с Милой, но по случайности дым попал в глаза, и он зажмурился на секунду. Француз исчез, как всегда.

Он вернулся к Миле и Оделии. Они стояли напротив окна и, кажется, уже совсем не интересовались трупом и делом потрошителя. Они смотрели вдаль.

— Что там, фрау? — спросил он.

— Кажется, эта толпа идёт на нас.

За окном шла толпа человек двести с факелами, измазанных воском и углём, все в тряпье и обносках, но с большим количеством драгоценностей на пальцах, шеях и руках.

— Мародёры и бунтовщики, — тихо сказал Освальд.

— Кто там идёт первый, зазывает их? — спросила Мила.

— Это Самуэль, — ответила Оделия.

Самуэль шёл и кричал, распространяя по району небылицы о благосостоянии, которое сегодня упадёт на мир, зазывая свергнуть всё правительство и пойти маршем на Берлин, чтобы вернуть Германии её германственность. — Мы племена готов и гуннов, и мы жаждем крови, мы жаждем справедливости! Нет империализму! Победа за нами! — кричал он.

— Откуда ты знаешь этого кретина? — спросил Освальд.

— Да так... виделись в баре, он подкатывал.

— ПЕЙТЕ, ВСЕ ПЕЙТЕ! — кричал он, раздавая бочки с дешевым вином толпе, чтобы раззадорить её, сделать толпу более развратной, более податливой и мягкой. Он хотел, чтобы толпа стала его девушкой для осеменения, чтобы с её помощью насладиться и добиться процветания своих личных мотивов. В его руках были деревянные ножки от стола, сверху с гвоздями и горящие от воска — они шли жечь музей.

— Нам нужно уходить отсюда, — сказал Освальд.

— Да, тут я согласна, — сказала Оделия, собирая бумаги.

Через несколько минут они уже были на западном выходе музея. Там был маленький лес или роща с длинными деревьями и тропинкой в тёмный район королевских садов. Красивое зрелище. Мила и Освальд первыми покинули здание и, держась за руки, быстро уходили с территории комплекса. Оделия из-за большого количества документов просто не видела, что перед её ногами, и опаздывала, не успевая догнать их. Марман не помог ей и просто сбежал домой к своей мамочке на макароны с сыром.

Мила ускорилась и потащила за собой сенатора. Ей точно не хотелось, чтобы они погибли, они не оборачивались, особенно когда услышали крики этих вооружённых людей. Им стало страшно, я могу их понять. Так же они совсем не услышали, как упала Оделия возле выхода, больно прокатившись коленями по ступенькам, и в моменте у неё помутнело в глазах.

Тут перед её глазами и появился Самуэль с несколькими своими приспешниками.

— Я буду стрелять, ещё один шаг... и я буду стрелять, — сказала она.

— Стреляй, но ты же знаешь, какой будет исход. Мы сделаем с тобой всё то, что делал и потрошитель, мы освободим тебя от оков капитализма и империализма. Мы...

— Да заткнись ты уже, слушать тошно.

— Ладно... парни, возьмите её, — сказал он.

Оделия навела свой револьвер на парней и начала с выстрела в воздух. Это затормозило их буквально на секунду. Эта секунда дала ей понять, что она может закрыть дверь изнутри и выйти через другой вход, но просто убежать она не сможет, значит, надо отойти назад.

— Бум, бум. — Пара выстрелов, и пара людей лежала под ногами у Самуэля, но ещё пара схватила её за руки, как Христа растягивая перед этим евреем.

— Вот ты и попалась, — сказал он.

— Пфф, — она плюнула ему кровью в лицо.

— А знаешь, мне это даже очень нравится. Я помню тебя, ты мне ещё в баре тогда понравилась. Что такая юная девушка делает так далеко от дома в этом музее? Решили поживиться нашей добычей?

— Там наверху труп потрошителя, — сказала она.

— И что нам до того трупа? — смеясь, ответил Самуэль.

Они взяли и понесли её наверх. Жизнь, уходя от входа, всё дальше отдалялась от Оделии. Она и подумать не могла, что какая-то лишняя минута даст этим насильникам возможность завладеть ею. Документы по делу Потрошителя стали её гибелью. Всё, с чего это началось, пришло к своему завершению.

Проповедник равенства и экстравагантных коммунистических идей, несмотря на розыск и повсеместные пожары, только набирал невиданную популярность. Даже его самые «верные» приспешники не любили его, поддержка шла лишь от пропаганды честолюбия в отношении новой власти Ганновера, власти бунтов, насилия, смерти и пожаров.

— Мы владыки смерти! — безумно кричали они, маршируя по улицам.

Оделия потеряла сознание на несколько секунд, и к ней подошёл Епископ, обёрнутый мантией Христа и сопровождаемый женщинами среднего возраста, держащими на руках маленького Винфрида.

— Не сдавайся, у тебя всё получится, — сказал её бывший в сне.

Но на самом деле её разбудили не слова Епископа, а шершавые пальцы Самуэля, натёртые мозолями за несколько дней держания горящих факелов. Она открыла глаза и увидела золотые украшения, сокровища Гесселя, множество монет и ожерелий.

— Получай, буржуазное создание, — сказал Самуэль.

Он взял и привязал её золотыми наручниками и ожерельем к вишнёвому стулу. Стул немного шатался, но его коллеги держали её тело на уровне пояса Самуэля, а он сам смотрел на неё своим печальным взглядом.

— Ну что ты? — спросил Самуэль.

Она была полностью под контролем золота древнегерманского эпоса, в руках и возможностях злого и мстительного Самуэля, чьи руки не остановятся, пока он не достигнет своих целей. Не знаю, откуда они берутся, как недоношенное существо, что получили от родителей. Вот оно, эгоистичное, безпринципное, не идущее на компромиссы даже с собственной совестью.

А знаете, если бы Самуэля любили так же тактично и красиво, как его сестру, возможно, он бы не пытался самоутвердиться за счёт глупых реплик и сказок о своей важности. Может быть, он не лез бы в чужие дела.

— Ты не сломаешь меня, — сказала Оделия, привязанная со всех сторон.

— А может, мне это и не надо, — ответил он, доставая бутылку палёного завезённого виски из Англии, безналогового дешёвого пойла за чужой счёт.

Всё происходило слишком быстро. Он раздвинул её губы своими пальцами, но она его укусила.

— Ах, блядь, сейчас я тебе покажу, покажу...

Он взял нож и раздвинул ей рот, разрезая дёсны и ломая зубы на кусочки. Поднёс бутылку к горлу и, напевая какую-то мелодию из Зигфрида, начал заливать алкоголь.

— Я ведь был хорошим актёром, — сказал он и снял штаны. — Сейчас ты узнаешь, какой я великий и в этом деле. Под вкус алкоголя и крови в горле... ахахах... моему члену будет очень тепло, очень. Я уже предвкушаю это. Ну что, парни, держите её крепче, чтобы фрау не упала от оргазма в обморок.

— Бум... Бум... два выстрела.

Один из подонков, державших Оделию, уже лежал мёртвый, спускаясь вниз по винтовой лестнице.

— Бум... выстрел, и его тоже достали.

На фоне звучала бушующая толпа. Сотни людей сжигали территорию музея. Самуэль лежал на полу с огнестрельным ранением в левом лёгком, не понимая, что произошло. К Оделии подошёл Конрад и достал нож.

— Прости меня, — произнёс он, доставая нож.

Он разрезал её золотые браслеты и снял руки с её тела, подняв её на ноги, но не подняв взгляда на неё.

Толпа прорвалась в здание и начала крушить всё вокруг.

— У меня есть ещё два патрона. Выход в ту сторону ведёт к садам. Поспеши, и ты успеешь сбежать. А у меня здесь есть свои дела.

Оделия думала и мечтала весь этот год, как лично задушить Конрада и отправить его на плаху трибунала.

Её тело было истощено, а разум затуманен. Она едва могла держаться на ногах, но инстинкт самосохранения подгонял её. Она не могла доверять Конраду, но сейчас у неё не было другого выбора.

Она лишь могла слышать, как вдали за спиной его разрывает толпа, под звук двух последних выстрелов из револьвера.

Он убил её мужа, он был жесток и честолюбив, он совершил множество ошибок, но в последний момент спас её от Самуэля, который хотел её изнасиловать, и от толпы, хотевшей разорвать всё на куски. Возможно, это и было его предназначение, его суть и сущность. Возможно, да скорее всего, Винфрид и хотел бы этого сам. Он бы сам запросто отдал жизнь за неё, только это была отсылка в будущее, как с рассрочкой. Конрад, погубивший много жизней из-за личных нервов и проблем по расследованию дела Потрошителя, теперь сам стал героической фигурой и пожертвовал собственной жизнью, чтобы та единственная, кто может его поймать, выжила.

Или, может быть, он искал прощения, ведь всё плохое, что с ним стало происходить, случилось после тех убийств. Загад, когда они с Отто Гендевальдом взяли его и подбросили в тёмные переулки Ганновера после того, как Потрошитель убил мальчика, и чтобы не нашли доказательств превышения полномочий, он решил убить и Отто.

Многие люди реальны, есть страх и истинная злость в виде Потрошителя — главного злодея, что мучает и издевается над городом тёмной тенью, проносясь через всё существо сюжетного города, убивая и калеча десятки и мучая тысячи через порождения самого естества, самого страха. Того, что может и будет мучить всех даже после смерти этого таинственного персонажа. Но вот видимо и подходит конец этой молитвы.

Возможно, это именно то, чего и заслужил этот город под властью сената, под властью всех тех побочных эффектов общества и из пробирок новых достижений человеческих исследований. Сегодня заново переизобретают всё новые и новые вещи, давая им то, чего не хватало тысячами лет: комфорт, личностные амбиции и богатство стали на первом плане, а общественные проблемы давно были задвинуты на задний план. Так может, мы и заслуживаем такого, как Потрошитель?

Косвенно он калечил каждого из нас: Оделию, у которой забрал мужа, Конрада, который пошёл по кривой дорожке вследствие всех этих событий, бедствующих людей и проституток. Все они стали жертвами. Но ключевой вопрос: жертвами чего?

Знаете, тут как и в преданности... Ахахахах... и в предательстве, два забавных слова, имеющих один корень речи, но совершенно противоположное значение. Как дружба и вражда, что обычно имеет правильную последовательность: от дружбы к вражде. Ведь враги наши зачастую были нашими друзьями, которым мы слишком доверились или, может быть, были преданными? Но, опять же, как говорится, личностные амбиции, да... покажите всем, вывалите их на стол и покажите всему миру, какая большая у вас зарплата и как много девочек прошло через ваши руки. Так может, Потрошителя мы заслужили? Может, мы не усвоили уроки Франко-Прусской войны? Что личностные амбиции не приведут нас ни к чему хорошему? Жаль, вы это не запомните. Спустя 30 лет большинство ветеранов уже умерли, и некому вас учить. Хотя какая из войн... какая из войн действительно чему-то хорошему учила человека? Учила верить в дружбу, в равенство свобод? В любовь? Во что-то из этого?

Или может все наши тени предрассудков и современных ценностей ни на чём не основываются, и мы просто одно из трёх психованных животных треугольника, которому так и хочется разорвать вас на части? Как думаете? Маленькие мои?

Оделия собрала волю в кулак и, обходя кусты, начала бродить по улицам в районе. Она искала Мармана, который должен быть где-то рядом.

— Марман! — кричала она.

Но Марман не отзывался. Он давно сидел дома. Тут из одной уличных ветвей вылез Освальд. У него была пара синяков на голове и кровь на руках.

— Что случилось? Где Мила? — спросила Оделия.

— Они набросились на нас, и я сказал ей бежать. Я отбился, и кажется, она пошла в сторону тех садов... Ты как, ранена?

Оделия выплюнула кровавый покрошенный зуб.

— Пошли, — промолвила она.